Historia Morbi

HISTORIA MORBI Водой или волной?.. Дж. Фаулз 1. С последним ударом черного колокола греческой церкви я слышу твой сдавленный вскрик. Медный голос молитв и монахов еще гудит над пеной прилива, когда ты кричишь снова. Полдень. Началось. Раненый олень прыгает через поваленное бурей дерево, но его сшибает второй выстрел короля. Золотая гильза отскакивает. С переплетенных ветвей проволочного дуба осыпается картонная листва. В когтистые заросли шиповника олень летит, кувыркаясь. Кровь из раны тугой струей ударяет в голубой туман. Набитое клевером и дохлыми бархатницами чучело из магазинчика таксидермиста в Сандерленде шмякается о раздвоенный ствол многорукого дерева. Нитка позвоночника лопается. Ноги с сухими щелчками ломаются. Олень влажным комком подрагивающего мяса сползает в могилу плешивого мха. Король идет к нему, едва переставляя ноги. Облезлый лишайник слизывает шорох тяжелых шагов. Железный лес молчит. Стальной рукавицей с изогнутыми птичьими когтями король сдвигает с лица багряную куфию. Горячий пар дыхания белым облаком вываливается из приоткрытого рта. Олень лежит на шелудивом мхе. Янтарная пуговица глаза отражает плетение веток и смутное движение в тумане – призраки непогребенных солдат стекаются в эту рощу, на последний пир. Из их костей на полях войны растут трава и красные маки. По их жетонам из стали ползут жуки и рыжие муравьи. Конвульсии еще прошивают тело, но оленю уже не больно. Его убивает пуля. В кружащем мире твоих кошмаров есть справедливость. Справедливость чертика из коробки и шулерского туза из рукава. Олени умирают, получив раскаленный патрон в бок или вдребезги расшибив себе лоб о твердые корни, но умирают сразу. Ты никогда не научишься им мстить. Ты слишком слабый. Король смотрит на застреленного им оленя. В лакунах глазниц блестит ледяная вода. Алыми струйками она стекает по щекам в ямку на подбородке. Красными зернышками граната падает вниз. Слепой король-призрак плачет по убитому оленю кровавыми слезами. Черная сыпь чумы навсегда изуродовала его красивое лицо. Сразу за твоими вскриками – упругое давление тишины. Ни голоса. Ни слога. Только мерный плеск тяжелых волн на белом песке. Ему вторит отдаленный шум прибоя в белесом гроте. Над всем разносится эхо молебного колокола – протяжный стонущий звон. После – напуганное хлопанье дверей, глухой стук каблуков по ковру, торопливые шаги сиделки, шарканье искромсанной ноги выходящего к подножию лестницы Бьорна. Шелест невнятных голосов. Глубокий вдох. Мариса поджимает губы. Коралловые створки раковины ее рта намертво схлопываются и удушают вертлявого моллюска. Язык Марисы – извилистый красный червь в пробитом клюве облезлой вороны. Я слышу идущий от вороны запах нафталина, кислого молока в сосках дряблых грудей и сладкого пота под мышками. Светлые волосы прилизаны и гадко зачесаны за уши. Мариса смотрит на меня тусклыми глазами расклеванного краба и каркает: - Ты должен уйти. Демонстративно впиваюсь отросшими ногтями в лиловый бархат подлокотников. Закидываю ногу на ногу. Качаю когда-то белым кедом с тремя косыми синими планками. Присохший к подошве песок отстает и перхотью великана осыпается на их прекрасный ковер. Я варвар. Я гунн. Я Аттила. Я плюю на урны с прахом цезарей, выбрасываю в зловонные канавы охваченного пламенем Рима не имеющие для меня цены золотые кругляши с надменным профилем Константина. Я попираю копытами моего коня мраморный пол их сената. И если Мариса хочет, чтобы я ушел, ей придется поднять свою задницу и вытолкать меня вместе с креслом. Разглядываю ее пристально, нагло и мысленно раздевая. Картина уныла по определению. Дую себе на лицо. Волосы отрасли, волной падают на глаза, щекочут скулы. По-настоящему я не стриг их – сколько? В последний раз обошелся ножом: намотал на руку и отрезал. Нет волос – нет проблемы. Но это было давно. Мариса отталкивается от подлокотников – ворона расправляет крылья. Она поднимается. Повторяет: - Ты должен уйти. Возьми Иордана. Погуляй с ним. - Нет. Бьорн стоит у подножия лестничного марша. За квадратами лимонных стекол закрытой двери я вижу грузную тень – искаженный контур его жирной фигуры. Бьорн задирает голову, вытягивает шею и напряженно прислушивается. Щелчок. Сиделка ломает узкое горлышко первой ампулы. Охваченный паникой, стыдом и страхом Бьорн делает трусливый шаг назад. Шторы в твоей камере пыток плотно сомкнуты – багровые губы ребенка с зашитым ртом. Все окна закрыты. Складки неподвижны, пропитаны тухлыми запахами и ядовитыми испражнениями ползучих растений сельвы. Белые орхидеи – возлюбленные цветы Елены – растут из земли на твоей груди. Их аромат стекает в комнату из заполненных водой ваз и медленно отравляет карликовых обезъянок-сандзару. С гримасками ужаса на гладких бронзовых мордочках они корчатся у изголовья ротанговой кровати. Не слышу. Не вижу. Не говорю. Пока сиделка набирает шприц, ты выгибаешься всем телом. Сдираешь с себя липкий саван одеяла. В душной полутьме комнаты упираешься лбом во влажную наволочку. Глотаешь спертый воздух, словно рыба, вышвырнутая на сковородку берега, в трескучий песок. Сухими губами, судорожно скребущими по простыне ногтями пытаешься вытащить себе пузырек кислорода, грозового озона, июльского дождя, чего-нибудь… …чего-нибудь, что позволит вдохнуть. Елена закрывает рот ладонью. Беззвучный крик, удержанный за зубами, трахает ее сдавленное горло. Она слабо прислоняется лопатками к японской ширме с желтой луной и черными журавлями. Смотрит на твое выкрученное тело, запястья и темные, торчащие соски. Ее глаза мутнеют – в чистую воду комьями швыряют размякшую глину. Кожа распаляется. Щеки краснеют. Елена больше не женщина. Не мученица. Не Мадонна. Она – мокрая тряпка с ноющими грудями и зудом между ног. Сиделка в белом халате выворачивает твою голую руку, прокалывает над ямкой локтя ушедшую вену, прыскает в нее растворенными в воде кошмарами из тонкой шприцевой иглы. Никто не откроет окна, не впустит к тебе прохладный бриз осеннего моря. Он не омоет лимонадной свежестью твои натруженные легкие, не высушит горячий пот под коленками, не охладит испарину пота на висках. Никто не вынесет тебя на руках из камеры пыток, не положит в пену прилива, не вдохнет горькой соли в губы и не сожмет пальцами бугорки отвердевших сосков. Никто не спасет твоих бегущих оленей, не найдет лекарства для прокаженного короля, не отвратит от его подглазин тлетворное дыхание безумия и смерти. Они любят тебя и хотят, чтоб ты умер. Я люблю тебя и хочу, чтоб ты жил. Вечно. Разница – есть. Здесь окна открыты. Здесь не душно. За деревянными рамами и решетками жалюзи – греческий полдень начала осени, серо-голубой, перламутровый и слегка-оранжевый. Если спуститься по расколотым плиткам на ступеньках террасы и пройти английским садом, можно выйти на пустынный пляж за каймой разросшейся зелени. В дождь покрытый черным лаком пол террасы превращается в мутное зеркало, и в этом зеркале я вижу свое отражение: мне все еще восемнадцать. Грязные кеды, загорелые лодыжки, край обрезанных джинсов, олимпийка, белая волна длинных волос. В дождь они прилипают к лицу мокрыми прядями. В дождь с них течет и капает вода. Мариса стоит около своего кресла – пастуший пес перед оскаленным волком, крестоносец-фанат в черном суконном платье, ворона на верхней перекладине виселицы. Она смотрит на меня. За костлявыми плечами – открытое окно, изумрудная зелень английского сада, полосатый тент над пластиковыми стульями беседки, смазанная открытка далеких скал. Воздух над морем переливается и блещет. Ветер надувает тент парусом, хлопает красными рюшами его краев. На белом круге столика – забытая Библия в черной обложке. Карманный аналой для тех, кто умеет верить. Я верить не умею, не научен. Греческие церкви нагоняют на меня зевотную скуку, русские православные храмы – злобу и тоску. Наверху – звонкий поворот ключа в замке, приглушенные голоса, тихие шаги по тоннелю коридора. Тень от головы Марисы касается носка моего кеда и сразу – желание убрать ногу. Но я не двигаюсь. Не отдать врагу и пяди моей святой земли. Если бы я мог испепелять взглядом, Мариса давно стала бы кучкой праха. Первый порыв ветра не оставил бы от нее никакого следа. Но я не Кэрри Воспламеняющая. К сожалению. Всё, что у меня есть против них, - это их страх. Все, что у меня есть, - это ты. Мой храм, моя коробка с пряностями и турецкими сладостями, мои альфа и омега. Когда ты рядом со мной, мне все равно, где мы и кто мы. Когда я рядом с тобой, ты мой единственный дом. Дом, за который я остаюсь драться. До последнего стука сердца. До потери пульса. Им не понять. Что могут понять зомби? Они – мертвецы. Их поработила религия вуду. Это трупы, способные только жрать, бояться и трахаться. Их миром правят зависть и законы стада. В моем мире правил нет. Бьорн за стеклами двери нервно шарит по карманам растянутой кофты. Наконец, находит мятую сигарету, щелкает зажигалкой, закуривает и жадно всасывается в ментоловый дым. Твои крики днем и ночью заставляют его грузный живот поджиматься, губы пересыхать, а вены разбухать. К твоим крикам нельзя привыкнуть. Они – кончик ножа, нацеленный в зрачок. Бьорн приходит в камеру пыток по вечерам, когда запах моря подобен ладану. Ты лежишь под саркофагом чистой простыни, вытянутый, окостеневший. Пустыми глазами без выражения смотришь в потолок. Твои губы медленно шевелятся. Беззвучно повторяют детские лимерики и отрывки из жесткого порно. У тебя лицо мертвого ангела. Твои срезанные крылья лежат в пыли под ротанговой кроватью. Под глазами – марианские впадины фиолетовых синяков. Бьорн с одышкой опускается в придвинутое к кровати соломенное кресло. Тянется, включает лампу на столике. Раскрывает принесенную книгу на коленях. Он читает тебе десять страниц живодерной сказки про оленей, привезенных к вивисекторам на остров Доктора Моро. После затухает, долго сидит в коконе молчания. Пластмассовыми глазами с голубыми стекляшками радужек сканирует твое исхудавшее лицо. Желтый свет лампы разливается по комнате, растекается по обоям с толстенькими косоглазыми японками. Луна на ширме похотливо ухмыляется. Черные журавли клекочут и встревоженно хлопают перебитыми крыльями. Желтый свет лампы ярок, беспощаден и тих. Я слышу скрип ступенек рассохшейся лестницы, вижу вторую тень за дверью и внутренне подбираюсь. Неразборчивый вопрос Бьорна остается без ответа. Белое пятно ладони с растопыренными пальцами на желтом стекле вставки – Елена толкает дверь. Порыв ветра из окна раздувает юбку горчичного платья колоколом. Внутри колокола – молочная кожа тощих ног. Подол хлещет по бледным коленкам – опадает. Елена останавливается на полушаге. Она видит меня. Мгновение, и ее глаза сужаются. Она спрашивает у Марисы: - Что он здесь делает? В голосе – кипящий гнев. Породистая сука в плетеной корзине тщательно вылизывает мокрого новорожденного щенка. Она оскаливает клыки, когда к нему тянется чужая рука. Она укусит. Но Елена тебе не мать. У тебя нет никого, кроме меня. Никогда не было и никогда не будет никого, кроме меня. Я шепчу это твоему отражению в зеркале, своими губами прикасаюсь к обветренным губам. Я целую твою улыбку, уголок рта, непокорную прядку белых волос. Она всегда выбивалась, и ты всегда ее сдувал. Мариса берет голубую пачку «Кэмела» со стола, вытаскивает сигаретину, крутит ее в пальцах. - Ты ведь знаешь, его невозможно выгнать. Елена поворачивается на каблуках. От Марисы – ко мне. Черные ремешки туфель впаяны в щиколотки. На подъемах молочных ног синеватые реки вздутых вен. Елена смотрит на меня. Она молода, но вокруг рта у нее морщины старухи. Губы кривятся и подрагивают. Она смотрит на меня и видит тебя. Бьорн за дверью дышит часто и шумно, словно раненное в шею животное. - Кирилл, - в голосе Елены распоротые внутренности страха и бессилия, - он будет спать. Она врет. Ты не будешь спать. Сиделка ледяной от спирта ваткой притирает укус иглы на твоей руке. Ты смотришь в потолок широко раскрытыми глазами. За абрисом губ – жемчужная каемка зубов. Сиделка накрывает твое измученное тело чистой простыней. Легонько похлопывает тебя по щеке. Подтыкает края под бока. На твоем заострившемся носу – ленточка крошечных оранжевых веснушек. Кожа тонка, бела и прозрачна. Пальцы слабо возятся под простыней. Теплая волна гелиевого кайфа уносит тебя вниз по туманной реке. В колыбель забвения и летучих призраков. В сердце ада. Ты не будешь спать. - Когда я его увижу? Елена вздрагивает - кто-то стреляет в нее из-за угла. Мариса отворачивается. Упрямо наклоняет голову. Над белыми кружавчиками воротничка отчетливо проступают холмики восковых позвонков. - Прошу тебя, иди погуляй с собакой, - гнев в голосе Елены сменяется истеричными нотками. Плакса. Девочка, у которой отняли трехколесный велосипед. И вот она куксится, тщетно пытаясь не сорваться. По слогам, по ребрам, через точки: - Когда я его увижу? Бьорн шаркает искалеченной ногой. Точно громадный черный бык с золотым кольцом в носу перед красным плащом тореадора на песке испанской корриды. Но Бьорн – тупой вол, а не бык. Голландская тучная корова, жующая траву только для того, чтобы быть забитой. Его я не боюсь. - Кирилл, пожалуйста… Она всего лишь кукла. У нее кукольный мозг. - Когда? - Вечером. - Когда? Елена проглатывает ком воздуха, с усилием проталкивает его в горло – кормом в зоб писклявого птенца. Выдыхает. - Приходи к восьми. – Сдается. – Я сама открою тебе двери на террасе. Поднимаюсь. Теплые цепочки браслетов скатываются на ладонь, щекочут. Две мои, две твои. Я ношу их все. Вглядываюсь в глаза Елены. Сверху вниз – так, стоя, я на полголовы выше ее. Ровный пробор в золотых волосах тянется безупречно прямой линией. Кожа в его желобке – голубоватой беззащитной белизны. - Я заберу Иордана и вернусь в восемь. Это не первая наша сделка. Мариса запихивает фильтр «Кэмела» в полированный мундштук. Последнее, что я вижу перед тем, как выйти на террасу: на вороньих когтях – пунцовый лак.