Цикады на водопадах

Окружил меня стеной. Протоптал во мне тропу через поле. Обступил со всех сторон. Невинный такой, чистый. Хитрющий лисенок и коварнейший щенок. И куда от него деваться? Да, может, я и хочу, чтобы так было, а потому преувеличиваю, но он и впрямь меня преследует. Не знаю, когда это случилось в первый раз, но одной весной я заметил его таскающимся по коридорам кафедры примата ЛГУ. Я пытался записывать там кое-что, а он будто заранее знал, каким вечером я там появлюсь. Приходил в мою аудиторию и усаживался напротив, для приличия вооружившись истрепанной тетрадкой. Но уже через несколько минут, с видом уверенным и решительным, с глазами блестящими так, словно ему карта идет, он подходил ко мне. Начинал отвлекать, задавать наводящие вопросы и трогать мои вещи. Что да как, про песни и про меня, про то, что он знает Боба Дилана, и что Боб Дилан говорил в интервью, что мечтает спеть с Самоцветами. Мне не очень нравился его веселый голос. Не очень нравился его задорный и счастливый вид. Слишком уж беззаботный, немного даже нездоровый какой-то. Душевно тревожный и неспокойный... Потому я отвечал ему нехотя и торопился нажать на «rec», только бы он заткнулся. А я начинал петь, играть и сбиваться, потому что мне было неловко заниматься воплощением моих странных, пришедших в алкогольных снах идей у кого-то на виду. И не просто на виду, а перед ним, когда он, словно завороженный солнечным зайчиком котенок, замирает, сидя задом наперед на шатком стуле, не шевелится, но будто примеривается и перебирает задними лапами, чтобы прыгнуть, и сверлит меня чересчур добрым, но каким-то охотничьим взглядом синевато-серых глаз. Глаз сложенных будто из ледяных плошек, как иглу из опаленных изнутри жаркой свечкой и проткнутых десятками желтоватых нитей света кусков голубоватого льда и серого снега. Не знаю что, но что-то меня в нем отталкивало, словно бы мы были одинаковыми полюсами у магнитов. Уже потом стало понятно, что это та самая сила притяжения несовместимых противоположностей, что поначалу не знают друг друга как следует и отталкиваются, но только лишь для того, чтоб потом притягивать сильнее, чем Земля Луну. Близко в масштабах вечности, но страшно далеко в черте города. Впрочем, он меня не то что бы отталкивал. Ведь в нем не было ничего нехорошего. Он был очень красивым, аккуратным, стройным и подвижным, словно сурок, он был веселым и теплым, светящимся изнутри зимним солнышком, и постоянно нес чепуху разной степени странности. Порой мне казалось, что он это делает просто потому, что серьезно с ним поговорить не о чем. Он много улыбался, шутил и умолкал редко. То торопливо принимался объяснять мне смысл моих же песен, то строил планы по их грандиозной реконструкции. Я слушал его вполуха, старательно отодвигая от себя и окрещая надоедливым и ненормальным. У меня было полно других друзей. А таких, сверхновых, которым пришлось бы отдать всего себя, все свое доверие и, скорей всего, свое сердце, мне было не нужно. Ведь столько забот и дел, лишающая сна и покоя учеба, музыкальные фестивали, огромный город... Но от него, сероглазого, было уже не отвязаться. А связывать он умел. Своими словами, безумными историями и очаровательной улыбкой стреноживать, словно лошадь, и неведомым способом уводить за собой в поле. Красть коней было частью истории в его едва цыганистой породе. А поля, в которые, я и сам не заметил как, он смог меня завести, были полками и стеллажами букинистических магазинов и библиотек. У меня было не так уж много времени в этом хорошем году для чтения чего-то помимо учебников и опорных конспектов, поэтому пришлось беспощадно отбирать время у сна и наблюдения за ползущим мимо автобусного окна улицами. И читать все, что он мне даст, от последнего слова, пропуская каждое девятое и шестое, до первого, будто есть в этом какая-то обязанность и глубинное влияние. Я как будто со стороны замечал, как он стремится ко мне. Ищет со мной встречи, всеми, порой немного наивными, способами старается меня заинтересовать. Излавливает за чашкой «маленького двойного», норовит проводить до дома или угостить этими отвратительными «Раковыми шейками». Мне было приятно и немного утомительно и странно, потому что видно было, что он сам мало понимает, чего именно от меня хочет. А дружбой дело явно грозило не ограничиться. Это было понятно, когда он сидел рядом или неподалеку. Когда замирал на мне взглядом жженного сахара, и так смотрел, как вглядываются в горизонт, а в глазах у него (это всем известно) кипят на дне ада котлы с подслащенной сосновой смолой, бурлят черным битумом обжигающих зрачков... Мне становилось жарко от всей этой кипучести. Так и хотелось засунуть пальцы за ворот свитера и оттянуть, вздохнув с поглощенным видом. А потом напиться воды из под крана, а еще лучше выйти под снег. Только когда в этом городе дождешься снега этой затянувшейся весной?.. Эти брызги кипящих щелочей не остывают, долетают до меня, с шипением приземляются на кожу и делают так фантомно больно, что мне хочется застонать. И плотнее и ближе по-змеиному обвиться вокруг гитары, ища в ней защитницу. Пока он смотрит на меня с таким остановившимся лицом и приоткрытым ртом, что ясно: «загляделся», и это было бы неприлично, если бы кто-нибудь обратил внимание. Но когда я пою, все смотрят на меня. Особенно девчонки, считающие очень веселым и значимым прикоснуться ко мне, поправить ворот рубашки, пригладить волосы, поцеловать меня в щеку или в макушку. Я не против их рук и прикосновений. Они всегда мимолетны, приятны и теплы, как первые лучи солнца в марте. И я не против быть молочным щенком, переходящим из одних ласковых рук в другие. Но Серёжа. Вот он явно испытывает противоречивые чувства. Когда в его присутствии какая-нибудь особа подсядет ко мне слишком близко, он или, нервно тряхнув головой, отвернется, или тоскливо опустит глаза, или начнет громогласно вещать что-то страшно веселое, стараясь привлечь внимание именно той девушки, что со мной. И ему это удается. Ведь он умеет нравиться людям, а тем более дамам. Ведь он такой красивый, такой легкий, милый и веселый выдумщик, вечно что-нибудь выкинет, что вся компания еще пару дней будет обсуждать. Смотрите, живот не надорвите. Но в общем целом он был лишь одним из моих друзей. Единственное, что нас по-настоящему связывало и отгораживало в известной степени от остальных, это книги. Но этого было мало, и я бы продолжил игнорировать его притязания, раз уж он сам отказывается признать очевидное. Мне еще много лет было бы не до этого... Но все изменилось в один день, в один вечер. В одну ночь. Кто-то может сказать, что была середина мая, но мне казалось, что стоит самая прекрасная пора лета. Первые десять его дней. Потом календарное лето приедается, перестает удивлять, а пока нет. Мучительные практики в институте, которые нельзя, но так приятно пропускать, разве вы не видите, это первые прыжки лета, кошачьи потягушки июня, когда он еще только дерет когтями стены? Стены, что пока стерегут настоящую жару и смертельную духоту в сетке пойманных в асфальтовую паутину улиц. Жара вот-вот, да смотрите: уже рушится сухим, выжигающим кислород и ревущим цикадами водопадом на площади Ленинграда. Последние одуванчики все еще мужественно противостоят июню, но уже сникли. Все деревья, что цвели, осыпаются и теперь, с деловитостью тридцатилетних, обзаводятся местами для активного отдыха птичьих семейств в своих ветвях. Листва уже не такая свежая и не светло-зеленая. Теперь и она со всей серьезностью выпускников с красным дипломом вырабатывает сладкий кислород, который мигом улетает куда-то за город или пожирается выхлопными трубами автобусов. От этой вибрирующей над дорогой и вдоль стен нудноты голова болит, и усталость свинцово наваливается, стоит выйти на солнце. Одно спасение — от воды в реках. Другое спасение — от несущего прохладу вечера. Третье — от белых ночей. Впрочем, это уже не спасение, а особый вид истязаний для попавшегося в лапы ленинградских инквизиторов сердца. Первые десять дней лета это что-то из позапрошлого будущего. Из запланированных велосипедных прогулок в горы. В первый раз неохотно лезть в воду. И никак не привыкнуть, что выходя в едва прохладное утро, брать куртку с собой больше не следует. Мне сказал кто-то, что через неделю у Серёжи день рождения. И что сам Курёхин говорит, что ему то девятнадцать, то двадцать семь, то семнадцать. Очередной повод нести ахинею, напиваться и получать бесполезные подарки. Это ничего не меняет. Я вообще не знаю, что произошло в тот вечер. Просто было такое настроение. Просто я надышался за день коричневой краской новых коридоров института на Васильевском. Отравился, наколовшись о шипы распускающегося собачьего шиповника, что облепил Фонтанку. Попал под обстрел опадающей сирени вдоль Обводного. Я не знаю, что произошло в тот вечер. Но голова моя была полна вафельного тумана, будто меня сглазили. Может, это было правдой. Шумная вечеринка грохотала скорой грозой в доме на Малой Морской. В доме одного деятеля, любителя лошадей и хороших акустический систем. Было весело. Кажется. Кому-то. Алкоголь не лез в меня, да я и не хотел. Все, чего я хотел, это рассмотреть поближе эти чертовски хорошие, оглашающие округу западным ревом «Whole Lotta Love» колонки. Была даже подспудная идея стянуть одну из них, если хозяева допьются до нужного состояния. Конечно, это была нехорошая затея, но я, как-то смутно соображая, что делаю, стал подбираться к колонкам все ближе, и уже начал изучать, как они подсоединены, когда меня сбил с пути преступлений Курёхин. Смотря на него снизу вверх (а он так и реял на фоне ламп, как ангел на вершине Александрийской колонны, весь из потемневшей благородной бронзы, усталый к вечеру ангел, тонущий в облаке сизого бензинного тумана над городом, куда даже голуби не залетают, а на самом деле в облаке воздушных литров сигаретного дыма, смеха и загустевшего электрического света, распятого на каркасе радиоволн. Ну я и поэт, Господи), я не сразу понял, чего он от меня хочет. Ах вот оно что. Выйти на балкон, подышать. Хорошо. Открытый балкон, вознесенный на пять этажей над уровнем бренной земли. Последний этаж перед розовеющим небом. Перед бесконечным летом, где только цветы, цветы, цветы... Мне не хотелось курить. Я вообще жалел, что начал, и теперь, присев на край массивной балюстрады, смотрел, как внизу скачут автомобили и бегают людишки... Ничего интересного, я часть этого приземного мира. Куда лучше смотреть на ангелов, на чужеземных стражей и символов этого города, что обвив крест и подняв руку вверх, прикрыв глаза цвета неба, отраженного в Карповке, смотрят вдаль. Куда он, черт побери, смотрит? Дом напротив выше нашего. В центре Ленинграда некуда смотреть, всюду нарвешься на стену. Или он смотрит чуточку вбок? Скользит мимо окон и пропадает в выемке улицы, что свободным концом деловито торопится к подножью Исаакиевского собора... Куда бы он там ни торопился, я смотрел на Серёжу и с ужасом наблюдал, как влюбляюсь. Здесь просто не было иного пути. Ломая эту минуту молчания, он сделал замечание о легкой прохладе этого вечера. Я односложно согласился и продолжил смотреть на него, хоть это было невежливо и неприлично. Я не мог оторвать глаз от него. Только и всего. Этим вечером. От его руки, меланхолично держащей сигарету, от его тонких губ, стремительно выпускающих бесцветный дым, от его волос, которые поддавались ветру, от его кожи матового перламутра. Как это я раньше мог игнорировать то, какой он безумно красивый? Как правильно, возможно, чуточку излишне мягко сложен, как кисло улыбается и, пожимая плечами, элегантно изобретает велосипед. Еще одну реплику для неживого разговора. Как это я раньше... Но тут он будто бы за секунду переменился (весенняя погода такая), решил что-то для себя и резко приблизился ко мне, остановившись в жалких трех сантиметрах от моего лица, и быстро выдохнул дым. Еще бы немножко, и я бы свалился спиной вниз с балкона. Впрочем, он бы поймал меня. Но я не ожидал. Дым попал в глаза, и их колковато защипало... Но погрузиться на секунду в это облако пепла, знающего тайны его легких, а возможно даже прошедшегося по секретным дымоходам его сердца, было прекрасно. Жестоко сожженные кусочки его легочной ткани осели на моих губах. Закашлявшись, я попробовал их на вкус, они были сладкими как вишни. Но что еще серьезнее, так это то, что он не отодвинулся после своей выходки. А так и замер. Они с парапетом окружили меня, как Петр Первый шведов под Полтавой. И деться некуда. Его ноги касаются моих ног. Его сигарета тлеет, рискуя обжечь мою руку. Его сердце бьется совсем близко, такое красивое, такое храброе сердце... Уж слишком он был хорош. Поцеловать его в тот момент было бы идиотизмом, и мне не оставила выбора какая-то бесхребетная сила, заставившая щеки покраснеть, а меня опустить лицо и закрыть глаза. И вздохнуть, рвано и отчаянно, с каким-то напоминанием о давно излеченном кашле и отголосках мокроты в бронхах. Влажно так вздохнуть, пропустив через горло океаны всех вод. Тех самых, заливших меня, затушивших и завоевавших через его глаза. Его глаза в ранних сумерках серые. Как взмахнувшие крыльями, поднявшие пыль и улетевшие с вокзальной площади городские голуби. А потом и того пуще. Его свободная от сигареты, я знаю, покрытая шелковыми мурашками под рукавом свитера, рука очень медленно поднялась и коснулось моего плеча. Все это делалось так плавно, что когда он торопливо отдернул руку, это выглядело немного комичным. Ну правда же, смешно. Я робко улыбнулся и решился отлепится глазами от изучения узора фиолетового полиакрила на его животе. И вновь посмотреть в его глаза. Что за время этой паузы потемнели еще сильнее. Но уже в следующее мгновение светопреставление Лед Зеппелина в комнате резко оборвалось, и ему на смену пришел отдающийся барабанной дробью бубнеж рассерженных голосов из коридора и позвякивающее ему в такт упоминание милиции. Серёжа, словно сторожевой пес, навострил уши и отошел к балконной двери. И через пару секунд, коротко глянув на меня, мотнул головой. Я мигом согласился, кивнул, и след в след мы прошли через комнату, мимо ругающихся соседей, мимо темноты осипших лампочек и мимо покрывающих стены календарей с гарцующими лошадьми, ни с кем не прощаясь. По-английски. По гулкой лестнице Серёжа несся через две ступеньки, а вывалившись на улицу, стал рассеянно озираться, теряя улыбку. Я молча толкнул его плечом и повел за собой. Эту часть города я знал так хорошо, что мог смело спать на ходу. Что я и делал, блаженно отдавшись безразличному покою и счастливому неведению того, куда приведет меня следующий шаг. Следующий шаг вел меня через перекрестье проходных дворов, через водоворот пустеющих по случаю позднего часа улиц и обещал привести домой. А белые ночи все играли с моим разумом. Плескали по стенам клубничным кефиром и заливали небо подсиненным молоком. Воздух наконец стал прохладно-осязаемым и вязким. Им таким невозможно было надышаться. Он давал слишком много, он заправлял голову ягодно-алмазными месторождениями и валился под ноги без чувств. Умоляя об одном. Чтобы его любили. Я иногда посматривал на Серёжу, который шел, казалось, полностью погруженный в свои мысли. Не знаю, замечал ли он каверзы белой ночи и коварства пухлых облаков, наседающих с севера. Может быть, ему вообще нужно было идти по делам и его кто-то ждал где-то там, за чертой города. Но я решил испытать судьбу. Когда в воздухе запахло цветами и вечным огнем Марсового поля и Ленинград перешел в мой район, я подошел к Серёже чуточку ближе. И стал идти с ним рядом, иногда соприкасаясь рукавами и лениво озираясь по сторонам. С Невы неслись те же наветы, что и от Черного моря. Возможно именно это сыграло главную роль в тот момент, когда я в одном из песочно-желтых колодезных дворов притормозил у парадной своего дома. Серёжа не обратил на это внимания и продолжил двигаться в никуда. Лишь через секунду оглянулся вполоборота, чтобы попрощаться и уйти. А город ревел, как прибой. И слышно было, как в Таврический сад забрел нездешний кузнечик. В сумраке белой ночи Серёжины глаза казались по-армянски иссиня-черными. И такими безэмоционально спокойными и смирившимися, чуточку счастливыми, но невероятно тихими, что мне было даже немного обидно. Потому что в моей собственной груди, собственноручно нагнетаясь, возрастал диковатый веселый страх и скачущее на месте давление и желание, и боящаяся поверить в себя догадка, что это и впрямь может стать реальностью... С меня достаточно сказать одного слова. А потом он уйдет. - Пошли, - как-то слишком робко получилось. Все равно как если бы я спросил мелочи на проезд у незнакомого человека. Я ругнулся про себя и сказал мысленно, что если упущу этот шанс, то буду жалеть еще долго, может быть, всю жизнь. Ведь именно сейчас родители умотали на дачу, а соседи вот уже как неделю, прихватив своего щенка, отдыхают в Крыму у родственников... Серёжа колебался ровно столько, чтобы мое сердце успело остановиться и снова пойти. Он мягко заулыбался, спрятал руки в карманы и, скромно опустив глаза, пошел, довольный, как принесший хозяину палку пес. Я опасливо выдохнул и пошел впереди. Путь неблизкий: до четвертого этажа. И каждая проклятущая ступенька сводила меня с ума все сильнее. Никогда еще такого не было. С каждым сантиметром, на который я возвышался над уровнем Невы, мне становилось все тяжелее, но в то же время удивительней. В ушах отчаянно звенело. Сердце добилось в ребра, словно таран. Дыхание замирало и отказывалось пролезать в заполненные жидкостью легкие. А ноги просто тормозили и не шли дальше ни в какую. Какое-то тупое и больное невежество навалилось на мысли и прерывало их работу. Не понимая, что происходит и зачем я это делаю, я искал поддержки у нежного холодка перил. Клал на них ребром ладонь и замирал, стараясь успокоить загнанный бег пульса. Но в таком случае Серёжа поднимался на ту ступеньку, что разделяла нас и, опаляя мою спину своим дьявольским дыханием, хоть я вряд ли мог это чувствовать через рубашку, подталкивал меня. А я все пытался сглотнуть вставший в горле ком. И разогнать ослепляющую темноту перед глазами. Сменяющуюся каждый пролет небывало яркими пятнами белого света. Если мыслить логически, то понятно, что это лестница с потухшими лампами и наполненные белыми ночами окна. Но это было мне не под силу, и мое пугливое сердце делало предположения одно почище другого. Мой Вергилий затащил меня в ад. Или нет. Мой Джимми Пейдж ведет меня по полутемной лестнице в небо. Все выше и выше. Остановившись перед собственной дверью я долго не мог выудить из кармана зацепившуюся связку ключей. Серёжа купался позади где-то в океанах внутри, бродил в темноте и сухим шелестом своих нетерпеливых шагов подгонял меня. А потом дверь все-таки открылась. И впустила нас в застоявшееся озерцо запахов, от которых я успел отвыкнуть за этот долгий день. Запахи все еще неведомым образом держащихся с девятого мая гвоздик, запахи чистого стекла и обугленных сковородок. С месяц назад мама, воодушевившись примером подруги, взялась варить сгущенку. Консервная банка предсказуемо взорвалась с диким пушечным грохотом. Стекла в окнах дрогнули, но уцелели, а на потолке над плитой, словно причудливый росчерк фейерверка, красовалась россыпь неровных светло-коричневых пятен. Всех гостей приходилось со смехом и подолгу убеждать, что пятна эти не животного происхождения. А запах, этот дивный приторно-картофельный сладкий запах до сих пор стоял в каждом уголке квартиры. И стоило войти, он тут же спешил навстречу, терся о ноги, слово радушный кот, взбирался по штанине и напрашивался на то, чтобы его погладили глубоким вздохом... Никогда у нас кошек не было. И сейчас я даже был немного этому рад, ведь коту пришлось бы объяснять, почему я привел в дом незнакомого парня и почему в темноте мы начали кататься по стенам, снося предметы. В самом начале я и впрямь имел в планах предложить ему чаю, хоть и понимал, что сделать это будет проблематично. Все пошло по более вероятному сценарию. В темноте он наткнулся на меня и полетел, словно с горы. Толкнул меня к ближайшей стене, где я ощутимо напоролся о крючок для обувного рожка. Было больно, но боль теперь будет единственным оправданием. Я притянул его ближе, цепляясь руками за свитер и проклиная подло растягивающийся, скользящий в пальцах акрил. В темноте его лицо куда-то пропало, я и хотел, и стеснялся, и не мог его поцеловать, а потому только обнимал, свистя дыханием, часто дышал, вешался ему на шею и пытался удержать от падения нас обоих. Мысль о том, что где-то позади остался выключатель, быстро уступила место другим, несущимся, словно салютные залпы вареной сгущенки. В темноте было лучше и не так страшно. А потом я снова столкнулся с каким-то новым, неизвестно как проникшим в мою квартиру препятствием, и замер, крепко зажмурив глаза и пыхтя от боли. И тогда Серёжа наконец поцеловал меня. Спутано и как-то неявно, не попадая в губы и поджаривая меня своим дыханием сожженной сигаретным дымом клубники. Я крепче обвил руками его шею и ответил, целуя долго и вдумчиво, замирая на несколько секунд в одном положении и сдерживаясь, чтобы не захихикать от производимых звуков. Серёжа принял эти условия и стал целоваться так же, то и дело отстраняясь и фыркая, словно напившаяся лошадь. Эти действия довели нас до нас до нужной кондиции. Окончательно потеряв размеренность и спутав очередность движений, мы сталкивались зубами, беспорядочно улыбаясь и соприкасаясь носами. Я запоздало заметил, что его руки расстегнули мою рубашку и теперь двигаются от пояса джинсов и до ребер, а пальцы словно ходят по клавишам, непривычно медленно играя Лунную Сонату. Я не заметил этого, потому что моя кожа и его руки были не просто одинаковыми по температуре, но, казалось, имеют одинаковую структуру, когда непонятно, где начинается одно и заканчивается другое. Прислушавшись к его немного наивным, но от этого не менее приятным движениям, я просто растерялся. И, спрятав горящее лицо в его шее, коротко всхлипнул, подаваясь навстречу. Еще немного постояв под этим темным солнцем, я продолжил продвижение вдоль стены. С крючка свалились санки соседского ребенка, и должно быть, встреча с ними не заставила Серёжу ждать, поскольку он оторвался от меня и принялся сдавлено по-кошачьи шипеть. Воспользовавшись замешательством, я одернул на себе рубашку и вспомнил, в каком направлении располагается нужная дверь. И быстро нырнул в темноту, ухватив Серёжу за руку и потащив за собой. Мы оказались в комнате моих родителей. Следовало бы перейти в мою (она была смежной), но расстояние в три метра показалось Серёже непреодолимым, впрочем он вряд ли догадывался о протяжении этого расстояния, поэтому послушался своего разошедшегося сердца и правильно сделал, когда, заметив кровать, толкнул меня к ней. Занавески не были закрыты, и в комнате было до рези в глазах светло. Так светло, что его кожа светилась, словно платина, а его дыхание, будто на морозе, обрисовывалось облачком невидимого пара. Обломав все ногти, я снял-таки с него этот чертов свитер. А затем и футболку. А затем замер, позволяя ему проделать то же самое со мной и разглядывая его. Ох, не долго это тело будет жить на земле. Слишком уж оно... Я даже не знаю. Я просто запутался. Заблудился, пока смотрел на его плечи, объемно вырисовывающиеся на фоне утлого голубоватого света, словно слайды в диаскопе. Только слайды обычно тепло-электрически-желтые. А его кожа была холодно-арктически-серой на вид. Но сухой и горячей, словно пески Сахары на ощупь. От этого расхождения меня слегка укачивало и все перекручивалось в голове. А этот скользящий звук, исходящий от соприкосновения моих, изрубленных гитарными струнами пальцев к его ключицам из белого шоколада просто сводил с ума. Некая неловкость все-так дала о себе знать, когда мы оба оказались раздетыми, но преодолеть ее оказалось достаточно просто, стоило вновь закрыть глаза, потеряв равновесие, завалиться на кровать и продолжить целоваться. Я не мог выпустить из пальцев его волос. Он не мог заставить свое сердце биться тише. Для него это было, должно быть, невероятно странным. Я бы тоже, наверное, хотел так: удивляться, забываться полностью и не отдавать себе отчета в собственных действиях. Но не мог. Потому что все это уже проходил, пусть так, как сейчас, не бывало никогда. Я знал, что будет дальше, и хотел этого снова, и даже немного плевался в себя за это и был первым, кто мог кинуть камень... Ну что поделать? Не всем быть такими сияющими и чистыми ангелами. Я могу обвинить в этом свою змеиную природу или гнетущую потребность быть любимым или хотя бы желаемым. Я могу найти себе оправдание в своем несовершенном отражении в зеркале. В своем милом поведении и отросших светло-русых волосах. В голубых, словно голубая скатерть неба над рассветом, глазах и в беззащитных запястьях, обмотанных браслетами, полосками кожи и фенечками. Может быть, что-то мне в оправдание и найдется. Что-то, что позволит мне не сгореть от стыда, когда я усилием воли спихну его с себя, поднимусь с кровати и, обжигаясь об ворс вытертого ковра, пересеку комнату, чтобы добраться до секретера и аптечки. Серёжа, совершенно естественно не желая знать, куда я пошел, зарылся в сбитый ворох покрывал и подушек. Вскоре я вернулся к нему и прикосновением к руке вновь заставил подняться и стремительно подмять меня под себя на опасном краю, с которого мы в любой момент могли свалиться. Мне оставалось только надеяться, что Серёжа сам разберется после, что делать. Поэтому я, погибая под его поцелуями, без ножа режущими мою шею и плечи, стал растягивать себя, другой рукой наказывая его за это, а именно безбожно царапая, проводя изломанными ногтями по нежной спине и чувствуя, как на ней остаются болезненные белесые полосы. Ему было больно, но сейчас не до этого. Он только пытался улизнуть из-под моей руки, но тем сильнее и подлее я его царапал, буквально упиваясь этой жестокостью и забывая дышать. Его кожа мягко уступала моим когтям и податливо оставалась под ними тонким кремовым слоем. Почувствовав, что над девятым позвонком я рассек ему кожу до крови, получив ощутимо мстительно-кусачий поцелуй, я все-таки опомнился и, по-змеиному извернувшись, слегка оттолкнул его. Но лишь для того, чтобы перевернуться и отползти вглубь кровати. Он последовал за мной и сделал все правильно. Излишне торопливо и резко, но отсутствие опыта избавляет от ответственности. Эта резкость уже через минуту стала самым лучшим дождем с градом на свете. Способность мыслить логически окончательно разлетелась в прах. Мне казалось, что я весь состою из клубка змей, нагнетающего ядовитый жар в середине. В этой самой середине Серёжа двигался с пробуксовками и короткими стонами. Он совсем не делал мне больно. Осторожничал и будто боялся слишком сильно сжать пальцы на коже. Как бы там ни было, он себя контролировал и продолжал быть добрым и нежным. Из-за этого меня с головой затапливало чувство благодарности и какого-то странного умиления. Мне казалось, что я люблю его. Именно в тот момент. Хочу, чтобы он был со мной всегда... Он правда со мной. Как-то невесомо наваливается сверху и так и гладит, словно утро росой по траве, диковатым бархатом своей кожи. Посреди этой жаркой ночи. В самом центре заглохшей в матовом блеске белых ночей вселенной. Я не слышал стука его сердца за шумом собственного ураганного дыхания. Будто бы я бежал долго, горло срывалось, холодело, не сопротивляясь ветру, обливалось дерущей сухостью и разрывалось изнутри. А то, что я смутно чувствовал внутри себя, было каким-то далеким и неявным. Я едва ощущал эти отдающиеся скрипом пружин в кровати движения. Мне уже не было больно или неприятно. Было немного страшно и неправильно, но именно так, как и должно быть. В этом меня убеждали сошедшие с ума стаи чаек, мечущиеся в животе, и завязывающиеся в стивидорные узлы аспидовые змеи, гурьбой выползающие из крестцового канала. Эта распирающая и мучительно горячая по краям тяжелая нежность окружала меня стеной изнутри. Протаптывала во мне дороги... В какой-то момент я окончательно перестал соображать. Разум заволокло туманом, и все, что я почувствовал, сквозь гипнотический сон, это то, что он крепче обнял меня и затих. И все, что я знал, это что он любит меня, как бы глупо, самонадеянно и бесперспективно это ни было. ...Я помню, как он лежал рядом всю ночь, совсем близко, целовал меня в волосы и что-то там бормотал. Кажется, перевранные стихи на украинском языке. На меня навалилась такая усталость, что я едва мог поднимать и опускать веки, чтобы увидеть в изумрудном полумраке раннего рассвета его лицо и вновь погрузиться во тьму. Мне снились тревожные сны. О немой сцене в каком-то бревенчатом деревенском доме. Я держал в руке тяжелый автомат и целился в вора. А когда тот бросился убегать, я стрелял ему в спину. Выстрелы заставляли его замедлиться, но не остановиться. Он все убегал, а я все преследовал его и стрелял, сам пугаясь его боли... А потом мы выскочили из темных закутов на залитое июньским светом подворье. На меня уронил мягкую лапу огромный солнечный трехцветный кот и стал трепать мне волосы, пошатывая мой мир... Открывать глаза и обжигаться ярким светом не хотелось. Я долго отмахивался от него и все пытался вновь прицелиться, но все-таки рассмеялся его щекотным пушистым ушам и сдался. И увидел Серёжу, одевающегося в потоке света и сверкающего всеми своими бесчисленными гранями преломления. Я сонно улыбнулся ему и подпер тяжелую голову рукой. Где-то безумно далеко за окном пели птицы и на кухне громко тарахтел измученный жарой холодильник. Серёжа с абсолютно счастливым видом надел футболку и мигом переменился. Чуть поморщился и раздосадовано нахмурил брови. Даже цокнул и рассерженно дернул головой. Больно, да? - Ну я не знал, что тебе еще на память оставить, - я фыркнул и спрятал улыбку за краем пододеяльника. Серёжа с мстительно-благородным видом повел плечом и двинулся ко мне. С такой коварной полуулыбкой, с такой едва зарождающейся маньячной жестокостью, обряженной в серые кружева в его глазах, с таким дьявольским блеском. Прямо как кот, поймавший в остриженные когти муху. - А если я тебе сейчас оставлю что-нибудь еще? Он забрался на кровать и принялся душить меня подушкой. Я пытался повалить его в этот мягкий льняной ворох и насыпать ему за шиворот теплого снега. Серёжа был не против.