Часть 1
10 июня 2014 г. в 15:41
- Доброй ночи, капитан.
Да уж, ночка добрее некуда... как, впрочем, и предыдущие. Умеет тетка вовремя пошутить. Откуда и взялась-то здесь - одна, поздним вечером, - когда мертвяки народ целыми караванами жрут и охраной вооруженной не давятся?
Капитан, усталый и хмурый, еще не отошедший от горячки едва закончившейся свалки, мрачно созерцал стоящую перед ним тетку. Тетка молчала. Видимо, ответа ждала. Маленькая, седая, черноглазая, в свете факелов похожая на старуху костлявым темным лицом и узловатым посохом в руке: и не разберешь, то ли тетка она, то ли бабка. Веревочные сандалии, веревочный пояс, потрепанная ряса-кашья мешком висит на тощих плечах... Монахиня? Раз в рясе, значит, выходит, монахиня.
Вроде бы видел капитан в драке у ворот эту оранжевую кашью - замечал краем глаза - но поручиться не мог. Да и что бы тетка там делала, в драке-то? Костылем своим мертвяков лупила?
- Надеюсь, у кого-нибудь здесь найдется кусок хлеба и чашка супа для бродячей монахини?
Ага, и вправду монахиня.
Капитан перестал наконец разглядывать ее и кивнул. Безмятежное спокойствие тетки начало передаваться ему, просачиваться мало-помалу, будто дождь сквозь прохудившийся плащ.
Спокойствие было нерушимым, как мироздание.
- Найдется, мать, - сказал он, посторонившись. - Только на постой вряд ли кто возьмет. Набрали уже, кто сколько мог, да и заразы боятся. А в таверне и так беженцев валом. Но накормить - накормят.
Тетка выслушала его с той же бесконечной безмятежностью, с которой ждала ответа. А потом сложила ладони лодочкой перед лицом и кратко поклонилась, благодаря. Выпрямилась, заученно дернула головой, отбрасывая длинную челку, упавшую на глаза...
И капитан увидел. На одно мгновение, прежде чем волосы снова закрыли седые брови монахини, он увидел над ее переносицей три маленьких, с ноготь, старых ожога, почерневших от втертой в них сажи. Три выжженных на коже кружка - один над одним.
Клеймо монахов-воинов.
Рыжая кашья уже исчезла в темноте за воротами, а капитан все еще стоял столбом и, моргая, оглушенно таращился ей вслед. Невероятные байки о горном монастыре и монахах-воинах ходили по свету, поражая воображение, и капитан сто раз слышал, что означает такое клеймо. Хотя сам ещё ни разу его не видел, да и байки считал досужим враньем. Правда, втайне все равно почему-то верил.
Вот тебе и тетка-бабка. Костылем бы лупила, да?!
- Постой, мать, - запоздало окликнул он.
Монахов-воинов не зря мало кто видел вживую. Они не шляются по дорогам просто так. Их посылают из монастыря в мир всегда с какой-нибудь целью. Догадаться о цели, которая могла бы привести сюда монаха-воина, было не так уж и трудно.
Не услышит?
Нет, услышала: мелькнуло в темноте яркое пятно седины, и женщина бесшумно ступила в освещенный круг у ворот.
- Да, капитан?
- Ты пришла из-за звезды, упавшей в собор?
- Да, капитан.
Она не была старой, как показалось капитану вначале. Теперь он видел: с "матерью" он сильно погорячился. Она не была старой, но и молодой тоже не могла быть. Узкое сухое лицо, будто маска из темного дерева, не носило на себе примет возраста - вернее, носило, но сразу все: одновременно и знаки молодости, и знаки старости. Вот седина, вот измятые морщинами тонкие веки, вот острый подбородок и плотно сжатые губы, очерченные по-юношески четко... вот монастырское клеймо на лбу, скрытое неровными прядями волос.
Старуха? Женщина? Девушка?!
Капитан заметил еще, что шея у нее была почти гладкой, такой же молодой, как подбородок и губы, а рука, держащая посох - костлявой и жилистой, по-старушечьи перевитой толстыми венами под иссохшей, обветренной кожей. Но таращиться дальше было бы попросту неприлично, поэтому пришлось отлепить от нее взгляд и посмотреть куда-нибудь в сторону - неважно, куда, лишь бы не на нее. Хотя монахиня ждала спокойно, без нетерпения, и растерянно-пристальный взгляд совершенно не смущал ее.
- Таверна будет на углу торговой площади, - капитан неловко проглотил слово "мать", которое вновь подвернулось было на язык, но на полдороге застряло поперек горла. - Это прямо по улице от ворот, не промахнешься. Когда придешь туда, спроси о девушке по имени Лиа. Брюнетка, молоденькая, при арбалете обычно ходит. Она была в соборе, когда упала звезда. Скажи, что капитан Рамфорд прислал тебя помочь ей.
- Благодарю, капитан Рамфорд.
Еще один короткий поклон. И на темном лице опять не отразилось ровно ничего. Оно было и осталось неподвижно-доброжелательным. Только в черных глазах, в смоляных озерцах зрачков, мелькнули и сгинули рыжие отблески огня, когда монахиня отвернулась, чтобы уйти.
В таверне было душно. Чадили масляные лампы. Столов в зале осталось несколько штук, поближе к стойке, а основную часть немаленького помещения занимал табор. Беженцы сидели, лежали вповалку прямо на полу, на узлах со скарбом и на расстеленном тряпье, спали, ели, кашляли, ругались, пели колыбельные детям... Тихое гудение множества голосов вместе с духотой сгустилось в чадных, тяжелых сумерках таверны.
Седая женщина в оранжевой кашье, бесшумно ступая веревочными сандалиями, подошла к стойке и опустила на нее кружку.
- Вина? - едва мазнув по ней невнимательным взглядом, спросила хозяйка и вытащила из-под стойки бутыль.
Монахиня закрыла кружку ладонью - маленькой и узкой, морщинистой, похожей на птичью лапку.
- Воды. Доброй ночи, почтенная. Воды или, может быть, молока. И немного хлеба. На восемь медных монет.
Горлышко бутылки удивленно уставилось в потолок, а хозяйка таверны - рыхлая, усталая, плохо выспавшаяся женщина лет пятидесяти - посмотрела наконец как следует на обладательницу кружки.
Посох. Рыжая кашья. Худоба. Седые, какие-то будто ощипанные волосы.
Бродячая монахиня. Ну конечно, монахи вина не пьют.
- За воду у нас денег покуда не берут, - проворчала она, пряча бутыль обратно под стойку. - Не дожились еще. А молока нет. Хлеб есть, но вчерашний. И гречневая каша, холодная. Мясо стража на ужин слопала, а готовить поздно уже.
- Этого более чем достаточно для бродячей монахини, - безмятежно ответила поздняя гостья.
Хозяйка придвинула ей миску каши, облокотилась на стойку и покачала головой, глядя куда-то в зал.
Там тихо гудел, храпел, кашлял, ворочался табор.
- Пьют, - неконкретно пожаловалась она пару минут спустя. - Много пьют. Говорят, мол, конец света скоро.
- Напрасно вы даете им вино. И напрасно селите среди прочих, не отделяя местных от беженцев.
Шаги за спиной - молодые, легкие. Голос - тоже легкий, девичий:
- Неужели? А куда же ты прикажешь их девать? За воротами оставить, на съедение нечисти?
Монахиня обернулась не торопясь.
Девушка. Очень молодая девушка. Высокая, при ладной стройной фигуре. Черные короткие волосы убраны назад, со лба и висков выбились прядки. Сумка через плечо, кинжал у пояса. За спиной - тяжелый арбалет. Мужская одежда, похожая на охотничью.
- Не мне указывать другим, что нужно и чего не нужно делать, - мирно сказала она девушке. - Но если бы меня спросили, я бы посоветовала поселить беженцев в отдельное жилище. И приставить к нему охрану.
Девушка фыркнула, не поверив миролюбию.
- Держать ни в чем не повинных людей взаперти, как преступников?
- Они могут быть заражены.
- Хорошо, тогда и тебя надо посадить под замок - ведь ты тоже можешь быть заражена!
- Я могу быть заражена, - мирное, какое-то улыбчивое спокойствие в голосе седой монахини было по-прежнему безграничным. - Тогда я вскоре умру. Но я не могу восстать после смерти и угрожать жизням других. Монахи и дети не становятся нежитью.
Девушка снова фыркнула в ответ - с показной насмешкой, за которой безуспешно пряталась некоторая растерянность. Наверное, она подумала о том, что и в самом деле не видела среди мертвяков ни одного ребенка, хотя детей погибло немало, едва ли не больше, чем взрослых.
- Это еще почему? Вот только не говори мне, что дело в невинных душах! Или еще в какой-нибудь ерунде вроде этого.
- А дело именно в душах. Только невинность здесь ни при...
Крик.
Позади, среди табора, вдруг завизжали женщины - казалось, все разом, одновременно. Девушка, вмиг забыв о насмешках, рывком обернулась - хорошо обернулась, резко, по-воински, сбрасывая из-за плеча в руки арбалет. А монахиня прыгнула. Сразу, с места. Подпрыгнув и оттолкнувшись ногами от дощатой стойки, швырнула себя сразу через половину зала, туда, где кричали женщины, где одну из них рвало на пол фонтаном зеленоватой мерзости, где утробно рычали, ворочаясь, поднимались на ноги шесть мертвецов.
Люди отползали к стенам, кто-то бросился к выходу, упал, споткнувшись об узлы с пожитками. Девушка у стойки вдвинула бельт в ложе арбалета, потянула на себя рычаг. Страшно визжали женщины, кричали дети.
Металась оранжевая кашья.
Стремительные удары монахини пробивали ребра, дробили колени мертвецов. Уже единожды мёртвые, они умирали неподатливо, не ощущая увечий, с безмозглым упорством пытались ухватить неуловимую добычу, но женщина и не стремилась убить неживое. С невозможной, какой-то нечеловеческой скоростью она металась между ними, сбивала с ног, ломала хребты, вырывала суставы, топтала головы и шеи.
Девушка у стойки так и не успела выстрелить. Она успела лишь взвести тетиву и вскинуть арбалет к плечу - и все закончилось. Даже женщины перестали кричать. Только перепуганные воплями взрослых дети все еще плакали, да мерзко содрогались на полу искалеченные, исковерканные тела.
И маленькая женщина в оранжевой кашье стояла над ними, вытирая руки лоскутом чьей-то рубашки.
Вытерла. Вернулась к стойке, аккуратно огибая разбросанные пожитки.
И спокойно, как будто ничего не случилось, закончила фразу, начатую полминуты назад:
- Невинность здесь ни при чем.
Взгляды множества людей держали ее на прицеле: растерянность, страх... надежда. Слишком тяжелый груз для худых старушечьих плеч.
Девушка опустила арбалет. Запоздалый жест получился растерянным. Она разглядела наконец три черных кружка на лбу монахини, мастерское клеймо, которое все объясняло, но все-таки - слишком неожиданно, слишком быстро. И слишком беспощадно изломаны дважды мертвые тела на полу.
Не хотелось думать о том, что на месте этих мертвецов могли бы быть и живые люди. Обычные.
Седая челка ссыпалась на лоб, и клеймо исчезло.
- Капитан Рамфорд сказал мне, чтобы я отыскала девушку по имени Лиа. Он сказал, что мы с ней можем помочь друг другу.
Девушка вернула арбалет за спину. Ее испытующему взгляду не за что было зацепиться: малоподвижное обветренное лицо, наполовину молодое, наполовину старое, так и не сменило своего выражения. Безмятежная, бесстрастная доброжелательность, свечные блики в черных непроглядных зрачках - и больше ничего.
Как будто не она только что метнулась прочь быстрее удара молнии, не она за семнадцать мгновений изуродовала семь человек.
Мертвых? Ну и что? С ними только труднее.
- Я - Лиа. Чем я могу тебе помочь?
- Меня зовут Сандхьянса. Я должна узнать как можно больше об упавшей звезде.
За спиной шевелился, переводил дух, успокаивался табор. Лиа оглянулась назад - на ошарашенных людей, преследующих взглядами спину в оранжевой кашье, на пожитки, на загаженный пол, - и кивнула монахине:
- Выйдем на улицу?
Вместо ответа та спрятала в котомку кружку и взяла посох, стоявший прислоненным к стойке.
Ночная прохлада после чадной духоты таверны казалась живительной. Тускло светил подвешенный у входа фонарь. Лиа прикрыла за собой дверь и украдкой взглянула на монахиню, которая вышла первой.
Монахиня, стоя на краю освещенного круга, смотрела вверх - куда-то в небо, в единственный рваный просвет между комьями туч, где в немыслимой вышине дрожала от холода тусклая, маленькая звезда. На запрокинутом лице чернело клеймо - три кружка, знак монаха-воина.
Разумеется, Лиа слышала о монахах-воинах из горного монастыря. А кто, спрашивается, о них не слышал? Но представляла она их себе все-таки как-то не так. Маленькая сухонькая женщина в мешковатых штанах и такой же мешковатой, будто с чужого плеча, короткой рясе меньше всего походила на воина. Седина, посох, котомка, веревочные стоптанные сандалии...
И имя. Не имя, а издевательство.
Лиа весьма сомневалась, что выговорит это самое имя правильно, а потому решила обойтись так:
- Нежить восстала в соборе, когда упала звезда. А зараза появилась позже. Я действительно не слышала, чтобы кто-то видел среди ходячих мертвецов ребенка. Вот насчет монахов не поручусь. Тем более - монахов-воинов. Ты же представляешь, какие проблемы у нас будут, если ты вдруг превратишься в нежить?
- Не превращусь, - опустив наконец голову, с безмятежной уверенностью сказала монахиня.
Скользнула по девушке взглядом, указала на запасную тетиву, прицепленную к ремню сумки Лии - толстый, свернутый кольцами шелковый шнур.
- Можно, я возьму?
Лиа сняла тетиву с ремня и протянула ей. Интересно, зачем... А монахиня покрутила шнур в пальцах, разглядывая плетение.
- Смотри, Лиа. Вот - душа человека. Она состоит из девяти душ, плотно сплетенных воедино. Из этих девяти шесть тяжелых, три легких. Когда человек умирает, его легкие души уносят в тонкий мир сплетенные с ними тяжелые. Если тяжесть чересчур велика и легким душам не под силу унести ее - получается призрак.
Мгновение молчания. Женщина зачем-то подергала тетиву, витками накинув на кисти рук - будто на прочность пробовала. Хотя все и так знают, что подобной тетивой можно спокойно стреножить лошадь, и лошадь, как бы ни старалась, не разорвет путы.
- А ходячие мертвецы?
- Я не знаю. Я могу только догадываться. Смотри: смерть разрывает плетение душ...
Мгновенное напряжение сковало жилистое тело монахини, захлестнуло его под одеждой змеиными кольцами проснувшихся мышц. Вросла в плечи голова, спина выгнулась арбалетной дугой, на запястьях вздулись вены, сжатые кулаки побелели на костяшках, витки тетивы глубоко вдавились в темную шершавую кожу - и через миг, одновременно с резким коротким выдохом, шелковый шнур лопнул. Повисли, скручиваясь, разлохмаченные концы.
Монахиня спокойно, как ни в чем не бывало, протянула девушке один из обрывков.
- Смерть разрывает плетение душ, - повторила она. - А потом какая-то сила заставляет здесь души людей слоиться, разделяет их, как разделяются нити в разорванном шнуре. Легкие уходят в тонкий мир сразу, а тяжелые, в которых все человеческие страсти и вожделения, застревают в мертвых телах. Без легких душ, хранящих в себе все возвышенное, и без рассудка они не способны ни сдержать, ни осмыслить одолевающую их жажду. Потому для восставших мертвецов все сводится к пожиранию - неважно, чего именно, лишь бы оно несло в себе искру жизни.
Лиа слушала, задумчиво шевеля нити, на которые распался разлохмаченный кончик тетивы. Толстый прочный шнур расплетался все сильнее.
- А монахи-то здесь при чем? И дети?
- Души детей легки. Тяжесть страстей и стремлений не обременяет их, и потому они еще неделимы. А души монахов - уже неделимы. Тем более души клейменых. Смотри.
Девушка оторвала взгляд от тетивы, которую вертела в пальцах, и посмотрела на собеседницу.
Монахиня показывала ей обрывок шнура - и посох. Темные и светлые слои, различимые даже при свете фонаря, перекрутились и слились, срослись воедино в твердом, узловатом дереве.
- Вот человек мирской - и вот монах. Мне сломать посох, или ты понимаешь, о чем я?
И Лиа кивнула:
- Не надо ломать.
Сомнений в том, что женщина действительно способна сломать его, почему-то не возникло. Ее манера объясняться неожиданными, неочевидными сравнениями - незнакомая, удивительная манера, - напоминала о Декарте Каине. Хотя дядя никогда ничего не объяснял подобным образом. Он объяснял совсем по-другому. Но Лиа уже была уверена, что он был бы очень рад знакомству с монахиней.
Теперь она казалась девушке старой. Как дядя. Или даже старше. Она была похожа на свой посох - на старое дерево, узловатое, твердое, высохшее за долгие годы до железного звона. Лиа смотрела на нее сверху вниз, бродила взглядом по жесткому, лишенному возраста лицу - и не понимала, как всего четверть часа назад в этом лице ей почудилась молодость.
- А откуда ты знаешь, что все именно так?
- Я не знаю, - по-старушечьи поджав молодые губы, качнула головой женщина. - Это лишь досужие домыслы бродячей монахини. Ты была в соборе, когда упала звезда. Расскажи мне о том, что там произошло.