Десять

Десять. Кто из нас не поддавался хоть раз сладкому искушению солипсизма? Он – единственная моя религия, которой я поклоняюсь истово, с кровью и слезами… Ты – Бог, единственный сюзерен, полновластный тиран, хозяин биллионов человеческих душ, безотчетный в действиях, последняя инстанция, Рай и Ад в одном лице… Девять. … Иллюзии. Отражения в трехстворчатых старых, захватанных сотнями грязных пальцев зеркалах, дробящих на десятки изуродованных кривыми ухмылками отвратительных лиц. Люди, ежедневно видимые тобой – гладкая поверхность заросшего тиной затхлого пруда, зеленую поверхность которого можно разбить камнем поувесистее… Восемь. … Можно уничтожать. Выхватить из старой сумки авторучку и проткнуть сонную артерию жирной бабе, только что гнусавым голосом ругавшей свое отродье. А ее раззявившему беззубый рот в мерзком пронзительном крике ребенку выколоть круглые рыбьи глаза. Умыться, очиститься потоком безумно реальной крови… Семь. … Я верю, что буду прекрасен в собственной смерти, если проклятое Нечто, давшее мне в подчинение столько людей, частью даже красивых, самого меня наделило уродством. К сожалению, никто не сможет насладиться красотой черной рваной дыры в моем виске, засасывающей Вселенную, безумно выкаченных глаз и крови – погребальном венке на могиле вашего мира… Шесть. … Что там ждет свергнутого властелина? Король королей, требующий отчета за мои действия? Новое государство с прекрасными, чистыми, или еще более мерзкими, чем нынешние, подданными? Тянущая пустота, выдавливающая все мысли из головы, а душу-повелительницу – из тела? Или полет – бесконечный, недоступный, заставляющий сладко замирать сердце… Пять. … Половина. Я почему-то вижу перед собой ту девушку с улицы. Миловидное личико, растрепанные волосы, нарочито неаккуратная одежда. Жаль ее. Если бы можно было погубить этот мир избирательно… Но, возможно, в то время, как я сожалею об этом цветке, она бесстыдно отдается какому-нибудь в недобрый час созданному мною красавцу, которому досталось все, чего не имею я… Четыре. … Небо сегодня страшное. Угрюмое, серое, располосованное редкими молниями. Дождь идет уже третий день. Мне бы хотелось убить, - но не себя, а планету, - в погожий летний денек, вроде того, когда я был изуродован. Как это было бы прекрасно: только что яркий солнечный свет – и тут же дикий треск разлома, вопли ужаса, молитвы всем известным богам и мироздание, летящее в тартарары… Три. … Я почти не боюсь. Единственное, что временами заставляет меня в бессильном гневе и отчаянии сжимать голову руками – мысль о том, что я мог ошибиться. В конце концов, я, Бог, не имею права на ошибки, но вдруг я выдумал… и себя? Ведь совершают самоубийства мои куклы, но это не касается меня... Если я уйду, а мир останется… Нет! Пожалуйста! Я не хочу… Два. … Да нет, так быть не может. Остается недолго. Все уже готово: бумага, на которой я пишу – Библия, Коран, скрижали с заповедями, Книга книг, завещание и свидетельство существования высшего разума, ледяной, как будто пришедший из той зимы, когда я понял, кто я, револьвер, и коробка спичек, которой суждено возжечь последний пожар, пожирающий все созданное мной, вместе с телом Бога… Один. … Кончено. Пора. Я пытаюсь подняться с кресла, но вновь падаю, позабыв, что этого я еще не могу. Усмехаюсь самому себе. Поднимаю револьвер, подношу его к центру мироздания, ледяное дуло приятно холодит разгоряченную кожу. Секунда, другая – я смеюсь и разношу к чертям этот гнилой старый мир.