Пташка

Горло безбожно саднит большим градусом выпитого сдуру алкоголя, который стекает по давно небритому подбородку, оставляя уродливые разводы у горла рубашки. Янтарно-рыжая жидкость — виски, кажется — с остервенением лижет глотку изнутри так, что Хеймитчу требуется натужно прохрипеться, прежде чем в притворном раздражении воззвать к незваным посетителям: — Хозяин дома умер, желающие потереться на похоронах — только по записи, в сожалениях не нуждаемся, панихиду справляем...подождите-ка, — он шуршит старыми газетами на полу, имитируя звук перелистываемого ежедневника, хотя пришедшие все равно не услышат этого звука, — ах, да — никогда! Проваливайте, кто бы там ни был, иначе я опрокину на вас кастрюлю с кипятком. За дверью слышится тихий смешок, скорее горький, чем насмешливый, а затем дерево содрогается от слабоватого, но ощутимого удара. — Я знаю, что у тебя и воды-то горячей давно нет, — раздается мягкий грудной голос, за которым следует ещё один стук кулака о дверь — уже более уверенный. — Хеймитч, это я. Впусти. И от этого тихого «...это я, впусти» Эбернети как всегда вздрагивает, едва ли не выпуская из рук бутыль со спиртным и бранясь шепотом на чем свет стоит. Он почему-то до сих пор не привык. Не привык, что вот уже второй месяц в этой пропитавшейся дешевым алкоголем с Котла обители, которую ошибочно полагают домом, он иногда не один. Что ему теперь приходится умываться и расчесываться тщательнее, чем это обычно бывает, а иногда он даже разгребает тот ворох мусора, неизменно валяющегося на выцветшем паркете дома победителя. А потом он смачно выругивается, понимая, как идиотски он себя, верно, ведет, но возвращать воцарившийся бардак все равно не спешит. И даже ставит чайник на заржавевшую плиту. И копошится со спичками, пытаясь зажечь чертов огонь. Потому что каждый раз она приходит неожиданно. Китнисс Эвердин. Его победительница. Ему следует гордиться. Одним декабрьским днем она вдруг сорвала с его окон пыльные жалюзи, а на стол с характерным грохотом водрузила бутыль с мутно-белой жидкостью. — Я хочу напиться, — она тяжело дышала, видимо, от того, что без остановки мчалась от Котла, где обменяла две белки или птицу на плохой самогон, до его дома; а в глазах, красных и вспухших, стояли слезы. — Составишь компанию? Кажется, тогда Хеймитч лишь глупо кивнул и потянулся за старыми железными кружками. Он никогда не спрашивал её, кто или что был виновен в тех слезах, Эвердин же не спешила поведать свою историю. Да и нужно ли это было ему? А через пару дней она появилась снова. И ещё через неделю, и ещё. Пока это не стало привычкой, а совместные попойки не превратились в обычные молчаливые вечера. И Хеймитч не знал, закончился ли алкоголь или причины напиться. Но Китнисс продолжала приходить, а он почему-то не возражал. И, кажется, был даже рад. Иногда. Совсем немного. Наверное. А теперь она шумно дышит на морозном воздухе, прислонившись головой к облезшей древесине, а он, как дурак, слушает с обратной стороны её дыхание. И, кажется, даже ловит выдыхаемый ею белесый пар через раскуроченную щель у замка. А затем, опомнившись от дурацкого наваждения, резким движением дергает ручку на себя, пуская в лицо и под одежду холодный ветер. — Привет, — мгновенно вскрикивает Китнисс и тут же прижимает раскрасневшуюся на морозе руку ко рту, услышав, как её же слова разносятся эхом. Он притворно кривится, бубня себе под нос что-то о том «как такая растяпа могла победить», но отлепляется от косяка и пропускает своего некогда трибута внутрь. Эвердин незамедлительно юркает в дом, уже по-хозяйски расправляя по пути жалюзи и пиная древние упаковки какой-то еды по полу в тщетной попытке расчистить себе путь к дивану. — Что сегодня? — подает голос Хеймитч, непроницаемым взглядом наблюдая, как она подхватывает кружки двумя пальцами и волочет их от кухни к дивану. Не то чтобы он надеялся, что Эвердин ещё раз осмелится купить что-нибудь в Котле, однако ему вдруг захотелось поддержать завязывающийся разговор — обычно они никогда не здоровались. — Я думала, ты мне ответишь, — вздергивает тонкую бровь Китнисс, как-то по-детски плюхаясь на узкий диван с раскинутыми в разные стороны руками. Она... весела? Хеймитч не знает, сардонично ли усмехнуться ему или нахмуриться, потому что он правда не знает, как себя вести с веселой Китнисс Эвердин. Такое вообще бывает? Бывает, сказал бы он, но только в одном случае: если что-то крайне хорошее случилось с... — Прим? Эвердин кивает, но, не выдержав кроткую улыбку, растягивает губы шире и прыскает: — Взяли на зимние курсы в центральную больницу на сестринское дело. Видел бы ты её — она едва ли дом не разнесла от счастья, когда маме позвонили сообщить. Всё бегала, кричала... — она мягко вздыхает, устремляя задумчивый взгляд куда-то в заснеженные холмы за окном, а Хеймитч, тихо прислонившись к стене, устремляет взгляд на неё. Почему-то ему тепло, хотя до прихода Китнисс он ежился с бутылем в обнимку под шершавым пледом. Может быть, это весна. Хотя сейчас середина февраля и снег метет так люто, что прохожих с порога сдувает в сугробы. Может быть, так просто надо. Хотя... А вот здесь «хотя» нет. Он очерчивает взглядом хрупкий силуэт, цепляясь за каждую деталь символа разгорающейся революции Китнисс Эвердин (хотя она об этом ещё не знает), отчаянно желая понять, что в этой маленькой смуглой девчонке греет его, словно самый громадный кострище, которые обычно делают осенью, сжигая палые листья. Скользит взглядом по высокому лбу и угловатому подбородку, по темным вьющимся волосам, по тонким рукам с острыми выпирающими костяшками у основания плеча, словно вот-вот кожу прорежут крылья. И вовсе она не солнышко. — Пташка. Эвердин, тонкая и жилистая, действительно была похожа на птицу. Ту самую серую сойку с острым, как и её личико, клювом и угольно-черными мазутными крыльями. Ту сойку, за которой последуют миллионы и сгорят, нет, не сгорят — согреются в её ярком пламени. Вот только глаза у птиц неизменно обсидиановые, глянцевые и неживые; эти же, сейчас находящиеся в непозволительной близости, кристальные, словно талая вода у кромки реки в лесу. Северные глаза. И взгляд их, только что направленный в далекую небесную гладь, теперь с непониманием обращается к нему. — Что? — Ничего, — он беззлобно фыркает на свою рассеянность и садится рядом. — Ты похожа на пташку, Эвердин. И ведь поёшь тоже сносно. Всё, теперь тебя буду так называть. Солнышко — прощай, пташка — привет. Китнисс весело хмыкает, что-то бормоча про его неисправимость, он цинично поддакивает, выуживая из-под складок дивана недопитый виски, а затем они долго смеются над чем-то очень не смешным, но кому какая разница? Быть может, это их последняя зима, думает Хеймитч. Хотя, скорее всего, это лишь его последняя зима. Пташка со своим верным рыцарем будет жить долго, хоть, может быть, и не очень счастливо; ему же в их истории делать нечего. Однако потом он все же не удерживается, целуя на пороге Китнисс Эвердин в лоб. Затем, правда, чтобы это не выглядело совсем уж странно, отцовским тоном добавляет короткое «будь осторожна». И чтобы совсем загладить неловкий момент лепит вдогонку «...Эвердин». Китнисс благоразумно кивает, конечно же, и он благословит всех существующих богов за то, что она поняла правильно. А затем, проводив её, убегающую в свой уютный теплый мирок к маме и сестре, взглядом, уходит в глубины промозглого дома, насвистывая старую как мир песенку. Кому нужен старый подранный пес? Быть может, одной маленькой, но сильной пташке. Быть может.