Rainy day blues

I said the joint was rocking Goin' round and round Yeah, reeling and a rocking What a crazy sound And they never stopped rocking Til the moon went down

Дождь за окном лил и лил. Без преувеличения — с того момента, как небо заволокло тяжелыми облаками, прошла, чтобы не соврать, целая вечность, если не больше. Как будто Лондон, в течение пары дней до этого изнемогавший от феноменальной душной жары, сейчас израсходует все запасы осадков и весь следующий месяц снова будет плавиться на июльском солнце. А пока что за окном стеной стояла завеса из серой воды, шумная, непрозрачная, будто пропитанная грязью мегаполиса — под таким дождем психически здоровому человеку не слишком-то захочется бегать босиком, подставляя разгоряченное лицо под крупные капли. Ключевые слова — психически здоровому, ясное дело. Мик Джаггер к такой категории не относится. Теперь — точно не относится. А как можно охарактеризовать этого человека? Человека, который, заслышав барабанный стук первых капель по хлипкому наружному подоконнику, выпрыгивает из ботинок, с грохотом несется вниз по лестнице и с торжествующим воплем оказывается на стремительно чернеющем тротуаре. Забавно: воспоминания очень яркие, цельные и четкие, почти как картинки в голове — хотя в этом нет ничего удивительного, им же всего два дня. Брайан тогда вроде бы схватился за голову и покрутил пальцем у виска. И, кажется, вздохнул, когда я подобрал с пола сброшенные ботинки — ну, а что, не возвращаться же ему босиком? — и спустился вслед за Миком. Честно говоря, сам не знаю, как так вышло: я же совершенно точно собирался разучить еще пару пассажей, тех самых, Чака Берри, они всегда с трудом мне давались —, но вместо этого я как идиот стоял под козырьком подъезда, держа в руках туфли Мика. Звучит глупо, но как будто у того где-то внутри заложен какой-то магнит, который тянет за собой: неважно, куда соберется Мик, в магазин за пивом, на улицу под противной дождь или в Мордор, чтобы бросить Кольцо в жерло Ородруина. Вот тянет пойти за ним и хоть что делай! Я просто стоял и пялился на Мика, в то время как тот, находясь в эпицентре бушующей стихии, выдал, клянусь вам, самое феерическое соло на губной гармошке, на которое в принципе только может быть способно человечество. Рубашка у Мика намокла, прилипла к тощей спине, волосы тоже намокли, но в целом он выглядел вполне довольным жизнью —, а я глупо старался всем своим видом показать прохожим (которых, конечно, не наблюдалось), что я не знаю этого чудака и вообще просто так стою тут с чьими-то ботинками. Надо думать, если бы прохожие и были, то они все равно бы не поверили. Все-таки хоть я и пытался добросовестно сделать отстраненный вид, дурацкая улыбка все равно норовила расползтись по лицу, и ничего ж с этим не поделаешь. * * * Капли стекали по стеклу, обгоняя друг друга, сливаясь воедино, образуя причудливые траектории. Дождь все шел — уже третьи сутки без перерыва, порой ослабевая до легкой измороси, но не прекращаясь ни на секунду. Все нормальные люди сидели по домам, и только Брайан где-то мотался. Даже не буду называть имя его очередной пассии. Уже не утруждаю себя запоминанием их имен, потому что это все равно бессмысленно. Я толкнул дверь в спальню Мика и осторожно заглянул внутрь. Воздух в комнате был затхлый и влажный — так всегда бывает, когда в доме кто-то болеет и часто проветривать спальню нельзя, чтобы человек не разболелся еще сильнее. Вот и у нас сейчас тот же случай. Только вместо дома — крошечная дрянная квартирка в небогатом районе Лондона; если не открывать окно — испарина чуть ли не на стенах оседает. Но что поделаешь? Мик заболел, бедолага. Пусть уж лечится в душной теплоте. — Ну ты как? — Я поставил на обшарпанную тумбочку фаянсовую кружку с чаем и блюдце с криво нарезанным лимоном. Других доступных средств лечения простуды не знаю, так что уж чем богаты… Как по мне, такая кислятина кого хочешь на ноги поставит. Мик поначалу неподвижно лежал на самом краю кровати, лица его мне не было видно, и я уже было решил, что он спит. Хотел тихо выйти, чтобы не мешать, и тут он тяжело перевернулся на бок и болезненно зажмурился. Я не понял — было ли это вызвано моим глупым вопросом, его самочувствием или просто тусклым дневным светом, и на всякий случай поспешно опустил жалюзи. Комната сразу погрузилась в густой полумрак, и ровный шум дождя за окном только усиливал ощущение замкнутости. Забавное чувство — как будто ничего и нет за пределами маленькой комнаты. Будто находишься где-то вне времени и пространства за завесой из ливня. — Голова как будто сейчас взорвется, — бесцветным голосом пожаловался Мик, снова сморщил нос и облизнул пересохшие губы. — Горло болит. И я весь в соплях, чувак, серьезно. Я… — Он порывисто дернулся, попытался, кажется, сесть на кровати. — Кит, детка, дай мне чай, пожалуйста. Детка… Что за глупости? Подхватывает эти отвратительные выражения неизвестно у кого — то ли у девчонок, то ли у подруг своей дражайшей матушки. Месяца не пройдет — притащит в дом, как собака с помойки, новое буржуазное словцо, и потом оно ко всем липнет. В декабре мы с Брайаном сначала плевались от слова «дорогуша», а потом сами не заметили, как стали его использовать, и вот уже вся квартира оказалась полна дорогуш — честное слово, прямо какая-то голубая обитель! — Мик, — наставительно сказал я, — расстояние до тумбочки — двадцать сантиметров. Может быть, ты не умрешь, если попытаешься дотянуться до кружки сам. — Кит, честное слово, я умираю. У меня температура. Тридцать восемь и два. Ты еще будешь жалеть, что не исполнил мое последнее желание. Наши взгляды встретились, Мик состроил страдальческую гримасу, и я не выдержал и рассмеялся. Жутко бессердечно с моей стороны. — Лежи уж. — Я наклонился за кружкой и вручил ее Мику. — Не делай лишних телодвижений. Горло лечи. Иначе вообще ни на что годен не будешь, мистер певец. — Угу. — Мик покорно шмыгнул носом. Вид у него был так себе: лицо покраснело, слежавшиеся волосы лезли в глаза. Вдобавок он где-то раздобыл кошмарного вида желтый плед и теперь зябко кутался в него, ковыряя пальцем потрёпанные шерстяные кисти. Пододвинулся на кровати, вяло кивнул. — Садись. Я сел в изножье кровати, и Мик незамедлительно взгромоздил ноги мне на колени, для большей уверенности еще и подтянув меня ближе к себе. — Это еще зачем? — удивился я. — Чтобы ты не ушел опять играть свои три аккорда. На «три аккорда» и обидеться можно вообще-то. Конечно, бесконечная долбежка одной и той же композиции не может не утомлять, но когда мы работаем все вместе, это по крайней мере продуктивно. Утром я пытался что-то изобразить на гитаре несколько часов кряду, а потом понял, что это бесполезно — без Мика ничего не выходит. Из общества гитары или общества Мика Джаггера придется сегодня выбрать одно, и, кажется, это будет второй вариант, потому что с первым что-то не складывается. — Не получается? — словно угадав мои мысли, лениво пробормотал Мик. Я пожал плечами. — Не особенно. Вместе работается лучше. — Что бы ты без меня делал, а? — Он откашлялся. — Чувствую себя жутко важной персоной: заболел, умираю, а наш гитарист не может в одиночестве выучить четвертый аккорд. — Заткнись. — Я усмехнулся и толкнул его в колено. — Иди ты. Глаза у него были слезящиеся и сердитые. Мне всегда казалось, что у всех простуженных людей почему-то сердитые блестящие глаза. Как будто они — не знаю — обижены то ли на того, кто поселил в их организме вирус, то ли на тех, кто носит им чай — за то, что они здоровы. Может быть, Мик предпочел бы, чтобы его не выпустили из квартиры под дождь. Или чтобы сейчас не оставляли в скучном одиночестве. Но я, в общем-то, и не собирался сейчас уходить. Скрываю за альтруизмом эгоистичный порыв: мне тоже сидеть на кухне одному как-то тоскливо. И вообще так — без Мика. С ним лучше, и веселее, и вообще. Я привык к его обществу как к чему-то неизбывному и теперь почему-то с трудом представлял, что когда-то существовал отдельно от него. Это был не тот случай, когда люди, волей судьбы оказавшиеся в одной лодке — играющие вместе в группе или снимающие жилье — еле терпят это и ищут любую возможность отдохнуть друг от друга. У меня все было иначе — я просто был с Миком. А когда он исчезал из моего поля зрения, я либо искал его, либо терпеливо ждал. Это тоже казалось чем-то вполне естественным. Мик должен был быть в моей жизни всегда. Господи, я обожал его. Я и поверить не мог, что может быть иначе. — Чертов дождь, — вздохнул он. — Это все он виноват. Мне почему-то захотелось рассмеяться, но я промолчал. Вместо этого я тоже вздохнул и потрепал Мика по тощей лодыжке. Внутри у меня резко, до шума в ушах и пылающего лица потеплело, когда Мик слабо улыбнулся мне и закрыл глаза. Я вообще-то очень любил, когда он улыбается, как бы двусмысленно это ни звучало. Может, человеку от рождения дан конечный запас харизмы: даже если так, Мик никогда не жалел ее, и концентрированное обаяние лилось и лучилось во все стороны, оглушая всех вокруг. Мне казалось: эта улыбка — то мягкая и задумчивая, то открытая и искренняя — однажды поработит весь мир. Уже начала, во всяком случае. С меня. Мик пошевелил пальцами на ногах, все еще лежащих у меня на коленях, и я вздрогнул от неожиданности и все-таки засмеялся. — Ты глубоко задумался, — зевнул он. — О чем ты думал сейчас, сию секунду? — Тебе так надо знать? — Очень. — О тебе, — я хихикнул. — О ком же еще? Как я могу посметь думать о ком-нибудь еще? Я растерянно моргнул. На самом деле я вроде как хотел пошутить, но вдруг понял, что это в известной степени правда. Ну, знаете, так бывает — иногда ты думаешь о ком-то больше, о ком-то меньше, и в последнее время это почему-то был именно он, Мик. Я иногда даже ловил себя на том, что думаю о нем: совершенно абстрактно, просто представляю, что бы Мик сказал, что бы Мик сделал, а иногда и вовсе забываюсь и выдумываю целые диалоги с ним, как будто он идет рядом. Это было в те редкие моменты, когда его как раз-таки рядом не было. И да, я ловил себя на этой ерунде и даже злился на себя — что это такое? Пытался заставить себя не думать о его высочестве Мике Джаггере, но ведь всем известно, что если специально стараешься не думать о чем-то, то мозг как назло тебя не слушается. — Вот как, — вдруг без улыбки сказал Мик и настороженно приподнялся на локтях. — А о чем именно ты думал? Я пожал плечами: — Не знаю. — Что значит «не знаешь»? — Значит «не знаю». Разговариваю сейчас с тобой, значит, и думаю о тебе, ясно? Если бы я думал о чем-нибудь постороннем, я бы медленно соображал и раздражал тебя этим. Тебе бы приходилось спрашивать, как в старинных романах: о, мистер Ричардс, вы так отрешены, вы чем-то расстроены? Здорова ли ваша матушка? Или, быть может, вы опять переживаете из-за растущих налогов? Мик прервал мою тираду — покачал головой и усмехнулся. — Господи, Кит. — Ну что? — Ты как всегда. — Эй! — Я привстал, наклонился к нему, схватив его за плечо. — Мне смутно кажется, что это была попытка в чем-то меня упрекнуть! Мик фыркнул, хлопнул меня по животу и потянул на кровать. Сложно сказать: то ли я потерял бдительность, то ли высокая температура дает Мику сверхспособности, но факт остается фактом — ноги у меня подогнулись, и я хлопнулся на постель рядом с ним. Пару секунд мы молчали, а потом он скосил на меня глаза и опять засмеялся. У Мика всегда так — сначала глаза вытаращит, словно произошло что-то ну очень смешное, а затем начинает в голос хохотать. Но сейчас это было как-то чересчур внезапно. Я вдруг осознал всю суть слов «пышет жаром» — честное слово, он с этой своей температурой был почти как печка, мне даже самому стало жарко. — Чем вы так опечалены, мистер Ричардс? — сквозь смех поинтересовался Мик, протискивая руку мне под голову, обнимая меня за шею. — Здорова ли ваша матушка? — продолжал он, обвивая своими ногами мои. Я оказался как будто в ловушке. Конечно, я бы мог начать вырываться, но это бы выглядело ужасно глупо. — Мик, отпусти меня, балда! Честно говоря, я сам не понимал, хотел ли я этого. Мне вдруг показалось это до крайности приятным — когда тебя вот так вот ни с того ни с сего обнимают. Приятным и до ужаса неловким одновременно. Меня раздирали совершенно противоположные желания. — Нет уж, — сказал Мик. — Лежи. Страдай. Вместе со мной, друг. Я послушно затих. Мне было немного неудобно, потому что Мик ужасно тощий и кости у него отовсюду торчат (у меня тоже, так что это страдание вдвойне), но я мужественно терпел. Почему-то сердце у меня заколотилось чаще, чем надо бы — по телу разлилось странное чувство, такое бывает, когда ты нервничаешь или очень чего-то ждешь. А вообще жаловаться было практически не на что. Если бы не это дурацкое непонятное волнение, мне бы даже спать захотелось. То ли потому что в комнате было уютно, а Мик был теплый. То ли потому что в комнате было тепло, а Мик был уютный. Его волосы щекотали мне лицо; он дышал мне в шею — боже правый, до чего это было жарко! — Дурак ты, что заболел, — растерянно сказал я. — Сам дурак, — немедленно откликнулся Мик и вдруг повернул ко мне голову. Ну, не только повернул, а еще значительно пододвинулся. Если бы я чуть-чуть подался вперед, то мог бы коснуться его лба своим. И я это сделал — не знаю, почему, захотелось мне так. Лоб у него был, конечно, горячий и потный. Мик удивленно моргнул и, сморщив нос, улыбнулся. Это была своего рода тихая потасовка — он вцепился в воротник моей рубашки, я схватил его за запястье, наши лбы упирались друг в друга, мы тяжело дышали, стараясь не расхохотаться, и, кажется, никто из нас сдаваться не собирался. — Мик, осторожнее! Рубашку мне порвешь! — Господи, Кит! .. Мне показалось, что что-то неуловимо изменилось. То ли в комнате — шум дождя стал звонче и отчетливее, где-то далеко слабо громыхало; то ли в лице Мика — он вдруг застыл, перестал смеяться и пристально уставился на меня. — Кит… — по инерции повторил он и замолчал. — Что? — У меня во рту вдруг пересохло. Я как будто в одно мгновение принял на себя часть жара Мика — у меня зазвенело в голове, будто от высокой температуры, и лицо немилосердно вспыхнуло. Боже правый, наверняка это было очень заметно. Честно признаться, я почему-то был на грани обморока — голова кружилась и все такое. К тому же он все еще обнимал меня всеми своими многочисленными конечностями. У Мика в глазах сияли влажные отблески, у Мика подрагивали длинные ресницы, у Мика на щеке были то ли родинки, то ли веснушки — бледная-бледная россыпь, совершенно незаметная уже с двадцати сантиметров. Выходит, я был ближе. Гораздо ближе. — Нелепый ты, — сказал Мик, вдоволь, очевидно, налюбовавшись на мой ступор. И вдруг приблизился до какого-то невозможного предела. Губы у него были до ужаса горячие. Я окончательно оцепенел — потому что был лишен возможности двигаться, потому что его рука оказалась на моем затылке, потому что меня распирало от непонятного восторга даже сильнее, чем во время первого поцелуя в нежном юном возрасте — боже милостивый, сейчас все было настолько невероятно, Мик был настолько невероятен, что по всему телу пульсировали волны одуряющего томительного тепла, а перед глазами плыли разноцветные пятна — я пребывал в смеси какого-то первобытного ужаса и взрывного счастья, я поверить не мог, что это был Мик, наш Мик, мой Мик, и сердце у меня билось как сумасшедшее. Как же так, что это такое? Мик же любит девчонок, а главное, я, я сам их люблю. Почему сейчас так чертовски приятно, до сжимающегося воздуха в груди и непрошеного комка в горле? — Ох, Кит, — выдохнул он, глядя на меня расширившимися глазами. Пару раз прерывисто вздохнул и нервно засмеялся. Что смешного? Я выглядел смешно? Или то, что только что произошло, для него смех один? — Господи, видел бы ты сейчас себя. Он вздохнул и вдруг уткнулся пылающим лицом мне в грудь. — Это так мило, что ты не требуешь объяснений, — пробормотал он. — Если бы все люди сначала целовались, а потом дискутировали на эту тему — какая тоска была бы… Я не нашелся, что ответить. Конечно, хорошо было бы и послушать объяснение этому, и разобраться, что происходит (а главное — что происходит со мной)  —, но Мик спустя пять минут уже так ровно дышал, что почти не возникало сомнений — он заснул. Выпустить меня из осьминожьих объятий он, кстати говоря, так и не удосужился.