Александрия

Залив Марабу в темноте — не различить. Клебер не моряк, он давно это понял сам для себя, у него нет «морских ног», как это называется на флоте — при продольной качке он не способен нормально передвигаться, его сносит, и он насмешливо обругивает сам себя сухопутной крысой. Ловкость матросов, управляющихся с такелажем, не страшащихся влезть на самый верх грот-мачты; верный глаз офицеров, определяющих через подзорную трубу, как в абсолютной тьме зайти в пролив и не напороться на мель; все это он не может понять, да и не хочет. У нас свои штучки, у них свои, говорит он себе, безмятежно выблевывая за борт свой ужин. Теперь на море почти полный штиль. Суда идут неторопливо, вдалеке видно, как сверкает огнями Александрия. Дезе весь — что туго натянутая струна. В полумраке Клебер видит, как беспокойна его походка, как блестят его глаза. Даже воздух, чувствуя напряжение всей французской эскадры, кажется, становится густым и липким. На губах Дезе — влажные блики от небольшого фонарика, покачивающегося на бушприте, и Клебер ловит себя на том, что засматривается на эти губы. В конце-то концов, после месяцев воздержания будешь готов переспать даже с козой, думает Клебер. Дезе всматривается в темноту залива так, словно действительно что-то в ней видит. Он хмурит брови, прикусывает губу и явно хочет что-то сказать. Вокруг его головы, жужжа, вьется муха. О чем сейчас Клебер точно говорить не желает, так это о предстоящей высадке. Он лихорадочно ищет в голове что-нибудь, чем можно сменить тему еще до того, как тема будет высказана, и находит, наконец, самое тривиальное. Клебер спрашивает, сделав мечтательное лицо: — Луи, вас ждет кто-нибудь там, во Франции? — Мои родители давно умерли, — растерявшись, говорит Дезе. — Нет, нет. Может быть, невеста? Кто знает, вдруг это наша с вами последняя высадка. — А, — в голосе Дезе слышно безразличие. И, наверное, грусть. — Нет, ничего такого. А вас? — Ждет, — уверенно лжет Клебер. Дезе говорит что-то вежливое, и они оба замолкают. Слышно, как на соседнем корабле переговариваются офицеры. Сигнал к высадке дадут с минуты на минуту; Дезе дышит неровно от нетерпения, это слышно даже с места, где Клебер стоит, вцепившись в борт корабля. — Почему же так? Дезе мнется. Наконец, он выговаривает, стараясь звучать отстраненно: — Я некрасив. — Что, — хохотнув, удивленно спрашивает Жан-Батист, — ну разве же вы некрасивы, мой друг? Дайте угадаю, хорошенькие мадемуазели бегают за вами, а вы воротите от них нос, и они огорчаются, и выплакивают море размером больше Красного. — Прекратите эти шутки. Мое лицо некрасиво, — от стального тона в его голосе Клеберу немного не по себе (он снова напоминает себе, что от долгого воздержания захочешь и козу), но потом он смягчается и торопливо объясняет, — да и потом, я почти весь год буду в военном лагере, зачем невесте вместо меня — пустая постель? Клебер с трудом может поверить в происходящее. Перед ним — растворенный в прохладной африканской ночи залив Марабу, еще впереди — Александрия, которую надо будет брать. Позади — Европа, где-то слева — L'Orient с Бонапартом, а справа — генерал Дезе, убеждающий его в своей уродливости. Похоже на паршивую новеллу. Когда наконец дают сигнал, мысли Клебера совсем далеко от войны. «Я неудачник», думает Клебер. Ему даже думать больно, мысли, кажется, шевелятся в голове и бьют изнутри про кровящей ране. Кровь заливает лицо, ее вкус чувствуется на губах, железный, резкий вкус. «Я точно неудачник. Я ранен в первой же атаке». Александрию они берут почти без боя, с лишь незначительным сопротивлением, и надо быть Клебером, чтобы в одной из коротких стычек получить саблей по лицу. Клинок соскользнул, все относительно обошлось, и все же вот он — сидит на холодном песке, и его кровь хлещет ему же на руки. Без него сейчас обойдутся. Минут двадцать — точно обойдутся. В Александрии хозяйничает Наполеон, в ней он, кажется, не будет останавливаться надолго, через пару дней он планировал уже выдвинуться на Каир, а куда теперь Клеберу идти по такой температуре и в таком состоянии. Рану ему перевязывают. Предложение остаться в полевом лазарете Жан решительно отвергает, говорит, что рана пустяковая, будет он еще валяться, когда дел вокруг по горло, и старательно шагает как можно быстрее и резче, пока остается в поле зрения медика. Потом он заходит за угол и медленно сползает по кирпичной кладке какого-то дома. Ночная тьма озарена десятками огней. Факелы, лампы, редкие вспышки артиллерии, и перед глазами Жана все смывается в одно большое сверкающее пятно, и это так больно бьет по глазам, и к горлу подступает ком, — гам французского и арабского в ушах, звуки, запахи, одуряющая боль в голове; все, обессиленно понимает Клебер, сейчас свалюсь, как девчонка при виде мыши, все пропущу. Чья-то холодная ладонь касается его щеки. Его лицо обхватывают двумя ладонями, дуют ему на лоб. — Жан, — говорит Дезе размеренно и негромко, так, словно успокаивает брыкающегося коня, — вам нужно в лазарет. — Был там уже, — буркает Клебер. — Перевязали — и хватит с меня. — Нет, не хватит. — С каких пор вы мною командуете? Дезе пожимает плечами. Отсветы огней беспокойно пляшут на его точеном лице. — С тех пор, когда вы сами не можете собой командовать. В глазах его, темных и очень больших, в которых Жан за все годы неблизкого знакомства не видел ничего, только безразличие и готовность действовать, вдруг видно что-то еще. Словно отблеск от взрыва на мутной и гладкой воде, щербатой мелкими волнами; за застарелой болью и отстраненностью — ласка в прохладе его ладони на щеке Жана. — Если вы так говорите, — уступает Жан. — Вот и хорошо, — медленно кивает Дезе с еле различимой в тенях улыбкой. Неподалеку от них что-то взрывается, и все, кто бежит, говорит и шумит, замирают на секунду. За эту секунду тишины Дезе успевает сказать, взглядом вцепившись в Клебера: — Приходите вечером. Именно в этот момент Клебер вдруг понимает, что над морем уже расцветает рассвет. Луи извивается под ним, смуглый, жилистый, и не издает ни звука, только с каждым толчком открывает маленький рот и шумно вдыхает воздух. От безжалостного огня песков Клеберу казалось, что он расплавится, но Дезе жарче, чем пески Египта, жарче, чем полдень в Абукирском заливе. — Сволочь, — мурлыкает он, — чертова сволочь... Когда он прикрывает глаза, и на лице у него появляется это выражение — смесь довольства и умиротворения, — он становится чем-то похож на древнюю скульптуру, вроде тех, которых в этой стране — как песка. Клеберу боязно коснуться его руками: почему-то ему кажется, что кожа Дезе будет раскалена, как клинок, слишком долго пробывший под египетским солнцем. — Еще,— хрипит Дезе. Его гортанный голос, то, как он выгибается дугой и расплывается в улыбке, — все это так чудовищно не сочетается со всем, что Клебер когда-то знал о нем. Клебер смотрит на его лицо и не может насмотреться. После Дезе треплет его по спутанным волосам, быстро одевается и выскальзывает в холодную ночь. Перед уходом Клебер спрашивает его: — И вы-то считаете себя некрасивым? Считаете, что вас никто не захочет? — Да, — рассеянно соглашается Дезе, натягивая сапоги. — Ну почему же. Мне вы кажетесь, — непривычное слово застревает у Клебера в горле, — желанным. Дезе смотрит на него долгим и насмешливым взглядом, словно поймав его на лжи. Он молчит, и слышно, как далеко в пустыне заливается воем шакал. Наконец, чуть качнув головой, он произносит: — Жан, мы же знаем с вами, как оно на самом деле. На следующий день Наполеон покидает Александрию, оставив там Клебера губернатором. Рана ноет. Рана ноет до самого четырнадцатого июня.