Последнее послание

Брат мой, Риккардо, сейчас, когда ты далеко и минуло больше месяца с твоего отъезда на войну, я смог, наконец, взять в руки перо и написать ответ на твое послание, оставленное мне. Не скрою, решение откликнуться на твой последний призыв было нелегким… Благодари Александру за все. Она – твой добрый ангел. И мой тоже. Она все-таки стала тем, что объединило нас, на короткий миг – и на всю жизнь... Не сумев побороть своих демонов иными способами, я надеюсь найти успокоение хотя бы в этом письме и сказать все, что не смог сказать, глядя тебе в глаза. Если это вообще возможно... Ты молил меня о прощении. Молил о прощении... Но осознаешь ли ты сам, какой грех просишь отпустить тебе? Понимаешь ли, ЧТО сделал со мной, во ЧТО превратил? Не думаю, Риккардо. Прошло столько лет, а ты до сих пор так ничего и не понял... Так позволь рассказать тебе о моем существовании, которое я не могу в полной мере назвать жизнью, ибо это путь убогого калеки... Не мужчины, потому что я перестал им быть восемнадцать лет назад под твоим ножом. Не женщины, ведь я никогда не буду ею Божьей волей: твое зло безгранично, но не всесильно... Не ребенка, но вечного il ragazzo, мальчика, которому никогда не суждено вырасти и возмужать. И на этот горький жребий бесполого существа обрек меня ты. Мой родной брат! Кто же я? Человек ли вообще? Даже ты, мой создатель, не дашь мне ответа на этот вопрос. Еще в детстве, когда я пел в капелле, меня мучила смерть кастрата из церковного хора. Почему он не захотел жить? Почему его последними словами был крик, чтобы я умолк, ибо гибель моя – в моем горле, в моем голосе? Лишь годы спустя я нашел ответ, но было уже поздно. Поздно! Осознаешь ли ты, что такое НАВСЕГДА, Риккардо? Навсегда. Навсегда! Каждый новый день эта истина обрушивается на меня с уходом ночной тьмы, терзая меня новой мукой… И ничего не изменить, ничего не исправить... От этого становится еще хуже... Но тогда я этого не понимал и просто пел. Пел, чтобы порадовать отца, пел, чтобы помочь тебе в твоем сочинительстве музыки, в коем ты, признайся хотя бы сейчас, никогда не преуспевал. Да, я пел, и я любил петь, но мой кошмар и мой страх всегда были со мной. Смерть мальчика-кастрата и его загадочные слова преследовали меня, я не понимал их, но где-то внутри меня гнездилась истина, смутная и неподвластная разуму ребенка, – если я не замолчу, то стану таким, как он. И тогда умру. Но я не хотел умирать, не хотел! Я пел только ради тебя, брата, которого любил больше жизни. Пел, превозмогая страх и предчувствие беды. Ради одного тебя... И вот случилось непоправимое – после смерти отца мой кошмар стал реальностью, обрел форму во мне самом, в моем теле! Очнувшись от долгой болезни, вынырнув из ада долгого беспамятства, я узнал, что теперь я недочеловек... Полумужчина, которому Церковью запрещено создавать семью, а Богом и Судьбой – иметь детей... В тот день я умер, Риккардо. И убил меня ты. Как передать словами все, что я испытал в тот миг, когда понял, ЧЕМ я стал? Как объяснить, что я испытал? Я сходил с ума, я проклинал свое беспамятство, свое безумие, которое увлекло меня на конюшню и вознесло на нашего Гелеоса... Ты сказал, что конь подо мной взбесился, и, вылетев из седла, я покалечился так, что лишь обращение меня в кастрата спасло мою жизнь. Ты баюкал меня, навсегда увечного, полуслепого от жгучей боли в теле и ужаса, душившего меня день и ночь. Ты обещал, что напишешь для меня самую прекрасную оперу, «Орфея», и я буду петь ее, став величайшим певцом на свете. Ты обещал, что мы всегда будем вместе и ты не оставишь меня наедине с моим страданием... И я поверил тебе. Поверил, Риккардо! Ведь мне было так плохо, так больно... Ведь, кроме тебя и собственного голоса, у меня никого и ничего не осталось – ни радости, ни смысла жизни... Выполняя волю нашего отца, мы оставались с тобой единым целым: ты писал музыку, я пел ее, какой бы она ни была. Ради этого братского союза, ради тебя, Риккардо, я плюнул в лицо самому Генделю, когда он пытался унизить твой талант композитора. Я пренебрег его предложением о сотрудничестве только лишь для того, чтобы заступиться за своего оскорбленного брата. Если бы я знал, чем обернется впоследствии моя горячность, мой братский порыв! Если бы только знал... Но и тогда, думаю, поступил бы так же. Ведь я любил тебя и никто – никто! – даже сам маэстро Гендель не смел плохо отзываться о моем родном человеке. Ты был для меня и отцом, и братом, и другом, и покровителем. Я верил тебе во всем, но с годами мой детский кошмар не исчез, нет... он превратился в изощренную еженощную пытку, крики боли, заглушить которые на время помогал лишь опиум. Я умолял тебя о нем, как о единственном спасении из преисподней... В своем кошмаре я летел на Гелеосе, падал... и никак не мог упасть. И, возвращаясь в реальность, я вновь и вновь просил тебя рассказать о том, как это произошло... как ЭТО произошло со мной... словно надеялся докопаться до истины и принять свое существование, которое было невозможно без того, что со мной сделали... Если бы я смог соединить воедино обрывки воспоминаний, если бы смог увидеть во сне, что падаю с Гелеоса, может... боль бы отступила. Но что-то было не так. Не так, и я знал это! Я цеплялся за тебя, как дитя, и отчаянно молил о помощи. Молил помочь мне избавиться от изнуряющей душу боли. И, слушая в сотый раз твой рассказ о конце моей прежней жизни и начале нынешней, я все пытался постичь истинную причину, но она ускользала от меня, несмотря на то, что я знал – она есть, и она мне известна... Мне словно не хватало чего-то, какой-то малости, чтобы понять и принять то, кем я стал. И день за днем, год за годом продолжалось то же самое... Мой собственный кромешный ад без надежды на спасение... Я помню, как к нам с тобой пришел успех. Вена, Дрезден, Лондон – все хотели слышать нас: мой голос и твою музыку. Но музыка та пуста и бездушна, Риккардо! Неужели даже сейчас ты не в силах признать это? Ты писал ее для увеселения толпы и поклонения женщин, которых мы без тени смущения делили с тобой, как и все, что у нас было. Ты изощрялся с фиоритурами, изобретал невероятные пассажи, но все это делалось не для моего голоса, не ради самой музыки, а лишь в угоду собственному честолюбию, признай! А мне безумно хотелось петь настоящую музыку, такую, которая проникает в самое сердце, заставляет трепетать все фибры души... такую, которую писал великий маэстро Гендель... Его музыка была для меня как нечто божественное, как откровение свыше, и я готов был приползти к нему на коленях и молить о его музыке, но теперь я ему был не нужен... Он с презрением отверг меня, и мои страдания усилились стократ... С каким упоением я тайком слушал его сочинительство, его восхитительные, полные глубины и страсти произведения, которые позволяли мне дышать и чувствовать себя живым! С ней, с этой музыкой я мог бы оправдать свое жалкое существование, свою никчемную жизнь, не способную на продолжение... Но и в этом мне было отказано. И что же... бесконечные переезды, смена театров, покровителей и любовниц... Днем – полуявь, которую я способен был вынести только в тумане опиума, чтобы дожить до вечера, до начала оперы, короткие часы просветления на сцене – и очередное падение в ночь, полную одиночества и криков леденящего ужаса. О, как я мечтал о сыне! О простом человеческом счастье, дарованном Богом каждому обычному мужчине – иметь семью и детей. Ради этого я сделал предложение покровительнице театра Порпоры, чтобы стать отцом неизлечимо больному ребенку, которого полюбил как родного. Мужество Бенедикта, смирение, с которым он принимал свою неполноценность, его чистая любовь ко мне придали мне сил произнести слова, за которые я был жестоко осмеян и унижен. И поделом! Осмелившись поверить в то, что могу быть мужчиной, я получил удар, вернувший меня в мою вечную тьму, к тому, что я есть, – никчемному существу, которому нет места нигде, кроме балаганных подмостков. Именно по этой причине я боялся принять привязанность Александры – единственной, кто не считал меня «священным чудовищем», демоном с ангельским лицом, как все говорили. Лишь она принимала меня настоящего. Но как мог я искалечить ее жизнь публичным осмеянием, бездетностью, отлучением от церкви за брак с кастратом? Она не заслуживает такой судьбы, поэтому я отвергал ее, чтобы сберечь ее честь и жизнь. И даже тогда, когда она осмелилась ради меня украсть у Генделя его лучшее творение, я оттолкнул ее из страха поверить, что могу быть любим таким, каков я есть. Александра была первой девушкой, которую я отказался делить с тобой, Риккардо! Слишком чиста, слишком дорога, слишком желанна была она для меня… как музыка Генделя. И тогда ты ушел. Исчез, обвинив меня в предательстве, и у меня не осталось ни маэстро, ни брата, ни семьи, ни любимой. У меня не осталось ничего, кроме голоса. Только он спасал и продолжает спасать меня. Ведь забыть о боли мне удается, только когда я пою. Почти удается… Пока играет музыка и льется мой голос, очаровывающий слушателей и на короткие мгновения врачующий меня самого. Его звуки заглушают стоны моей истерзанной души о непроходящей боли. Голос – единственное, что позволяет мне жить, смиряясь с собственным увечьем и неполноценностью. И я решился. Решился спеть музыку, украденную у Генделя. Лишь она осталась у меня, как последний глоток воздуха, как отчаянная надежда доказать всем – и себе! – что я не красивая игрушка для знати, не бездушный инструмент для виртуозного пения, а живой человек, способный чувствовать, страдать, любить... Выдержав презрение толпы, я покорил ее, и в тот момент, когда овации триумфа ослепили меня, как вестник тьмы, явился Гендель и открыл мне глаза на то, что я отказывался видеть, но знал всегда, с самого начала. То, что ускользало от меня раз за разом, когда ты рассказывал о величайшей трагедии в моей жизни. Ты ЛГАЛ мне, Риккардо! Всю мою жалкую жизнь ты жесткого лгал мне, упиваясь моей верой в тебя и моими слезами... Ты! Ты сделал это со мной. ТЫ. Мой брат. Не ради спасения маленького Карло, но ради своего честолюбия и амбиций композитора, чья музыка без виртуозного пения ничего не стоила… Стоила ли она моей искалеченной жизни, которой ты пожертвовал без тени сомнения, чтобы твои произведения звучали со сцены? Ответь, Риккардо! Неужели ты не понимаешь, как непомерно высока для меня оказалась цена нашей с тобой мимолетной славы? И эту цену мне суждено платить до последнего дня! Ты не понимаешь... А я понял, кто был истинной причиной моего горя длиною в жизнь... Понял, задыхаясь от рыданий у ног отомщенного Генделя, который распял меня на кресте моего бремени – той истины, которую ты трусливо прятал за гнусной ложью и благородными обещаниями написать для меня самую прекрасную оперу. Ты предал меня, Риккардо. Обвиняя в предательстве своего младшего брата, ты сам предал его много лет назад, положив под нож, лишивший его самой жизни... Вся моя тоска, вся боль звучала в той последней арии, которую я исполнял только для маэстро, чтобы доказать ему, что у меня есть душа, и эта душа живет в его музыке. Проклиная тебя и твою руку с ножом, я пел, и сердце мое обливалось кровью и слезами от тяжести обрушившейся на меня правды, которую ты скрывал все эти годы... Гендель поверил мне. Поверил, я знаю! Его сразило величие собственной музыки, льющейся из уст презренного кастрата, чей голос он называл обманом, надругательством над природой. Но могло ли это служить утешением мне? После всего, что мне довелось испытать, – нет. Нет! Все закончилось, ибо я стоял на сцене в последний раз... Я обрел приют и мнимое утешение при дворе короля, чье безумие и беспомощность нуждались во мне так же, как я когда-то нуждался в тебе, Риккардо! Растворяя свою боль в опиуме, я пытался забыть то, кем я являюсь, то, кем я мог бы стать, если бы не ты. И мне это почти удалось, ведь рядом была Александра. Но ты вернулся! Вернулся спустя три года. И вместе с тобой вернулся мой бесконечный изматывающий кошмар, на который ты меня обрек. Ты вернулся, чтобы отдать мне «Орфея», а взамен вымолить прощение за то, что сделал со мной. Как ты мог? Как мог?.. Искалечить собственного брата, подарить ему мир музыки и отнять его своей бездарностью! Лишить несчастного кастрата того, что служило ему единственным оправданием увечного существования! И после всего этого ты пришел ко мне молить о прощении? Уступив просьбе Александры, я разделил ее с тобой, и теперь она носит под сердцем дитя. Ты сказал, что этот ребенок – твой дар мне, твое искупление, и я принял его. Это наше с тобой последнее совместное творение и прежде не было ничего прекраснее его... Прощай, Риккардо. Мне больше нечего тебе сказать. Будь проклят и прощай... Молю Бога, чтобы он освободил мою душу от невыносимой тяжести и позволил мне однажды простить тебя. Молю с тем же отчаянием и страстью, с которым мне суждено любить тебя несмотря ни на что..