Тишина стала настоящим испытанием. Только его дыхание, безнадежно сбитое много дней назад и пульсация крови. Он слышал свое сердце, но это нихрена не успокаивало. Здесь, в небольшом замкнутом помещении, он впервые понял насколько страшно быть одному. Совсем одному. Ему больше некуда было идти, даже если бы он вдруг отсюда выбрался. В городе не осталось живых, а сквозь толпу мертвых пробиться в одиночку — выше его сил. Отец понял это раньше него, наверное, потому и запер в этой камере. Но никто из них не рассчитывал, что это станет его могилой. Человек на лежанке чуть шевельнулся, но не предпринял попытки встать.
Если повернуть голову влево и чуть вверх, то можно увидеть ботинки отца. Он все еще там, снаружи решетки, но больше не отвечает ему. Уже одиннадцать дней шесть часов тридцать две минуты и… в полумраке мягко блеснул циферблат часов… двенадцать секунд. Тринадцать. Четырнадцать. Где-то в глубине души еще жила надежда, что отец поднимется, пусть даже в такой, неправильной, извращенной форме жизни или смерти, но будет рядом. Но он не встал.
И тишина, навалившись со всех сторон, грозила раздавить. Даже несмотря на стоны и рычание, доносившиеся снаружи порой. Даже несмотря на собственный голос, оседающий на пол моросью тумана лишенных цвета слов, потерявших смысл. Он никогда раньше не задумывался, каково это — день за днем слушать только свой голос, а теперь это превратилось в пытку. Возможно, было бы легче, если бы он спал, но сон ушел, оставив его в полном одиночестве. Со смертью отца внутри что-то оборвалось, и у пустоты, образовавшейся в груди, выросли острые цепкие коготки.
Рокот мотора? Треск выбиваемой двери? Шаги? Нет, это галлюцинация. Этого не может быть.
— Живой? Эй, отзовись. Я знаю, что ты здесь. Я слышу твое сердце.
В чужом доме пусто. Хозяева или ушли, или бродят где-нибудь с другими мертвяками. В воздухе нет тяжелого смрада не-жизни. Хорошо, что домик небольшой — не будет метаться гулкое эхо шагов под сводами. Ему нет необходимости проверять каждую комнату — чуткий волчий слух и обоняние работают безотказно. Мужчина открывает дверь в конце коридора, и в зеркале вспышками отражаются ярко-красные глаза. Он опускает веки, а когда открывает их снова, то красного огня уже нет, и силуэт в отражении сливается в одну темную фигуру. Ручка у крана поворачивается легко, без усилий, трубы откликаются гудением, оживая, но человеческому уху этого не различить. Пара чихов, и о раковину разбивается брызгами струя воды.
Внизу что-то падает. Ладонь тянется к лицу, а из груди вырывается усталый вздох. Криворукий неуклюжий щенок. Бестолковый и нахальный. Одна сплошная проблема. Оставить бы его тут, но волк внутри вскидывается и угрожающе рычит. Человеку проще одному. Ему совсем не нужен балласт в виде неуравновешенного неадекватного подростка, болтающего со скоростью пулемета, но волк думает иначе и, похоже, собирается отстаивать свое мнение всерьез, как не делал уже много лет. Зверь отчего-то тянется к мальчишке. Возможно, потому что они уже потеряли всех. Волку нужна стая. Альфе нужно кого-то защищать, чтобы не сорваться с лезвия, по которому он ходит. Волк привел его в этот мертвый город. Волк нашел этого мелкого. Человек выжидает, пытаясь понять.
Сильная рука дергает подростка вверх, поднимая и ставя на ноги.
— Ты даже шагу ступить нормально не можешь, — тихое рычание срывается с губ мужчины.
— Я не просил меня спасать! — парень отпихивает от себя чужие руки и ощетинивается в ответ — точь-в-точь как волчата, что были в его стае.
Неожиданно захлестывает волной эмоций, которые он так усиленно старается загнать куда-нибудь поглубже — глухая тоска по погибшей семье каким-то диким образом смешивается с совершенно непонятно откуда взявшейся нежностью.
— Держись рядом, или мне тебя за руку водить? — ухмыляется оборотень.
— А чего не на поводок сразу? — огрызается мальчишка.
— Здесь есть вода. Сейчас мыться пойдешь, — он подталкивает подростка к лестнице. — От тебя воняет.
— Ты так-то тоже не розами благоухаешь, волчара, — не остается в долгу парень и замолкает, раздумывая, удастся ли ему выжить, если он бросит в мужика чем-нибудь потяжелее. В конце концов, решив не рисковать, поднимается следом на второй этаж. Ему на кухне попались свечи, и он зажигает парочку прямо в раковине, чтобы хоть как-то осветить темную комнату. У него-то нет ночного зрения, как у некоторых тут. Вода, само собой, только холодная. Подросток морщится, но не жалуется, стягивая грязную футболку, и оборачивается к двери.
— Хмурый волк, ты уверен, что здесь нет зомби? Мне бы не хотелось быть сожранным нагишом. Ужасно нелепая смерть, знаешь ли.
— Я сам тебя съем, если ты не заткнешься, — обещает мужчина, бросая на пол какие-то вещи, только что принесенные из хозяйского шкафа. — Лезь, давай, в ванну и не ерепенься. Да поедем отсюда.
Оборотень закрывает дверь и садится, приваливаясь к ней спиной.
— Э, — парень замирает, вцепившись в пояс штанов, — ты, что ли, смотреть собираешься?
— Да было бы на что смотреть! — мужчина закатывает глаза к потолку и следом рявкает. — В ванну! Живо!
Подросток сопит, но подчиняется, ворчит что-то совершенно невнятное про дурацких вервольфов с их хреновыми характерами, на что вышеупомянутый вервольф никак не реагирует, наблюдая, как мальчишка остервенело намыливается, словно пытаясь содрать с себя кожу.
— Чува-а-ак, поговори со мной? А то мне кажется, что ты ушел, — тянет парень, пританцовывая и трясясь под душем, но упрямо размазывает пену по телу еще раз.
— Никуда я не уйду, — устало прикрывает глаза мужчина. — А ты жуть какой тощий.
— А я просил поговорить, а не пялиться, — снова огрызается мальчишка. Он замолкает на какое-то время, смывая шампунь с головы, отплевывается, потом выключает кран и выбирается из ванной, заливая коврик водой и клацая зубами, интересуется: — П-п-полотенце дашь?
Оборотень стягивает с крючка над головой первое, что попадается под руку и бросает мелкому.
— Вытирайся лучше. И шампунь забери. Пригодится.
— Командир фигов, — фыркает подросток, растираясь так, что кожа начинает гореть. Но, даже натянув на себя чистую чужую одежду, он не может согреться — истощенному организму элементарно не хватает энергии. Оборотень бесшумно поднимается и притягивает мальчишку к себе, крепко обнимает, делясь теплом. Тот сперва дергается, но потом нахально лезет ледяными ладонями под майку мужчины, прижимаясь сильнее. Волк внутри удовлетворенно рыкает. Человек качает головой, но терпит.
— Я не твой ребенок!
— Да не дай Бог такого счастья!
Воздух в салоне автомобиля едва ли не искрится от напряжения. Мальчишку несет, он уже не сдерживает ни эмоций, ни выражений. Орет, сбивчиво, путаясь в словах и мыслях, а сердце колотится бешено, как у загнанного зверька, очумевшего от ужаса. Волк внутри мечется, не понимая, что происходит, скулит и закрывает уши лапами. Ему хочется, чтобы это прекратилось, но навредить щенку он даже не пытается. Человек устал, раздражен и обижен. Последнее вызывает недоумение, ведь обижаются только на близких. Злые слова, готовые сорваться с языка, вдруг застревают, когда до оборотня доходит, что у пацана истерика. Обыкновенная, мать ее, истерика. А он просто оказался катализатором.
Хлесткая оплеуха выбивает жалобный всхлип, мальчишка зажимает ладонью горящую щеку, и губы у него мелко трясутся. Оборотень сгребает подростка в охапку, что само по себе не особо удобно, учитывая ограниченность пространства, тот вырывается, шипит, как рассерженная кошка, но постепенно затихает, изредка судорожно вздыхая.
— Всё, всё. Уймись, — говорит мужчина и думает о том, что он все-таки идиот.
Молодец, хмурый волк, умеешь друзей заводить. У пацана отец недавно погиб, и раны еще слишком свежие, а ты лезешь со своей опекой. А сам ему никто. Это не твой щенок. Чужой волчонок. Тоскливо сжимается внутри, и волк, наплевав на сдержанность, воет. Человек стискивает зубы, чтобы не завыть следом.
Широкая ладонь осторожно гладит острые лопатки и мягко скользит вдоль выпирающих позвонков. Мальчишка ерзает в руках и что-то бухтит, весьма отдаленно напоминающее извинения.
— Ничего, — говорит оборотень. — Не страшно. Ты молодец. Хорошо справляешься.
— Ага. Я всегда молодец, — бурчит парень, отстраняясь. — Когда не косячу. А косячу я постоянно. Ты мог уехать. Оставить меня, припадочного. Я бы понял.
— Не мог.
— Почему?
— Волкам тоже бывает одиноко, — грустно улыбается мужчина.
Зверь внутри горько скулит.
— …и потом там все умерли. Это грустная история, короче. Зачем тебе на запад? — мальчишка помешивает варево в котелке, зачерпывает и смешно морщится, дуя на ложку.
Костер весело потрескивает, изредка выплевывая искры, разлетающиеся в разные стороны и гаснущие на лету. Оборотень подкидывает в огонь пару небольших веток, думая, что здесь, в лесу, куда уютнее, чем на дорогах, которых еще будет множество.
Он слышал, что где-то на западе есть лагерь выживших — мелкого же надо куда-то пристроить. С людьми ему, как ни крути, будет лучше, чем с оборотнем-одиночкой. Волк недовольно щерится на мысли человека, не соглашаясь.
— Нет там никого, волчара, — тихо говорит парень, глядя на огонь. — Нигде никого нет. Все умерли. А поехали на Аляску? Там снег и белые волки. Надо будет еду в машину убрать, чтобы опоссумы не покрали, — продолжает он без какого-то перехода.
— Нет тут никаких опоссумов, — хмуро огрызается оборотень, — кроме тебя, разве что.
— А знаешь, как называются детеныши опоссумов? Крысята. А у лис — щенки. А детеныши землероек никак не называются.
Мужчина трет лицо ладонью и думает о том, что его уже почти не раздражают тонны странной информации, которые выдает разговорчивый пацан. И о том, что тот совсем не похож на крысенка. И о том, что мелкому нужна новая обувь, а то простудится еще, осень все-таки. И еще о том, что мальчишка на удивление легко принял то, что его вынужденный спутник — вервольф. Другой бы на его месте испугался.
— Я починил рацию, — сообщает подросток, протягивая оборотню тарелку горячего ароматного тушёного мяса, и тот невольно сглатывает, вспоминая, когда же он в последний раз нормально ел.
— И что ты хочешь? — поднимает брови мужчина, разглядывая попутчика.
Мальчишка щурится, облизывая ложку. На миг его лицо становится растерянным, но потом в глазах мелькает что-то, и оборотень понимает, что задавать вопрос не стоило.
— Поцелуй меня, — говорит парень и смотрит выжидающе.
— Ешь и иди спать, — усмехается мужчина.
— Ты обещал, — нахохливается подросток и становится похож на обиженного воробья.
— Ешь. — Отрезает оборотень, давая понять, что разговор окончен, но с момента их встречи последнее слово почему-то всегда остается за мелким нахалом.
— Мне не пять, — огрызается мальчишка. — Мне — восемнадцать. И я свои обещания выполняю.
И уходит в палатку, оставив свою порцию нетронутой. Оборотень устало трет глаза и доедает ужин в одиночестве.
Ему восемнадцать. Он весь состоит из сплошных противоречий и острых углов, на первый взгляд вообще не связанных друг с другом. И до одури сладко пахнет. Настолько необычно, что ни с кем другим не перепутаешь. Человек не знает, что делать с таким раскладом. Это не входило в его планы. Ему вообще нравятся женщины, если уж на то пошло, но у зверя свое мнение. Волк нашел свою пару, ту самую, мифическую, и теперь уступать не собирается. Беспокойно ворочается, нервничает, тянется к мелкому всем существом.
В палатке достаточно места, чтобы им двоим было свободно. Оборотень вытягивается в полный рост, прислушиваясь к дыханию подростка. Тот усиленно притворяется спящим, но стоит только мужчине устроиться, как мальчишка начинает ерзать и сопеть под своим одеялом, а потом всё-таки перекатывается поближе. Замирает, ждет. И снова начинает ворочаться, медленно, но верно сокращая расстояние между телами. Оборотень молчит и наблюдает за маневрами. Когда это копошение ему надоедает, он просто хватает парня и прижимает к себе. Тот пытается что-то пискнуть, но уже через минуту затихает и отрубается, пригревшись.
За трое суток совместного существования мужчина успевает отметить некоторые детали — мальчишка вечно мёрзнет, быстро устает, частенько заговаривается и мучается от кошмарных снов, а вот рядом с ним спит, как младенец. Оборотень утыкается носом в висок парня и вдыхает густой дурманящий аромат. Волк мечется, рвется наружу, стремясь добраться, пометить, заявить права. Человек улыбается, перебирая пальцами отросшие пряди волос спящего подростка.
Губы у них у обоих сухие, обветренные и шершавые. Оборотень целует неторопливо, наслаждаясь и позволяя насладиться моментом. Мальчишка отвечает неумело, но с лихвой компенсирует это увлеченностью, вцепившись в плечо мужчины мертвой хваткой, то ли чтобы удержать его, то ли чтобы удержаться самому. Когда оборотень отстраняется и, усмехнувшись, все же скрывается в лесу, парень трогает припухшие губы подушечками пальцев, глядя ему вслед, и думает о том, что человечество обречено на вымирание, а он даже не сможет помочь, потому что его угораздило втрескаться в хмурого небритого мужика, периодически воющего на луну.
— Бьешь, как девчонка, мелкий, — дразнит оборотень, ухмыляясь.
— Я тебе не мелкий, чудище лохматое! — огрызается подросток и бросается в новую атаку, стискивая рукоять ножа до побелевших костяшек.
Ему почти удается задеть волка. Почти. Потому, что тот все равно быстрее. Мужчина уворачивается, а заодно и отвешивает нахалу подзатыльник.
— Ты сейчас отхватишь за «чудище», — рычит оборотень, начиная злиться по-настоящему.
Но у мальчишки такие виноватые глаза, что остается только вздохнуть и махнуть рукой. Парень удивительно тонко чувствует, когда перешагивает грань. Мужчина бы подумал, что он делает это нарочно, но это не так. У пацана просто язык вперед мозга живет.
— Хитрый наглый засранец, — констатирует оборотень, качая головой, когда парнишка, все еще потирая затылок, расплывается в такой довольной улыбке, что удержаться от ответной просто невозможно.
— А на «хмурого волка» ты не обижаешься, — говорит парень.
— Я волк. Я хмурюсь, — пожимает плечами мужчина, убирая ножи.
— А зря, волчара. У тебя такая улыбка, что аж сердце замирает. Солнечная. Влюбиться — раз плюнуть, — заявляет мальчишка и замирает с открытым ртом, соображая, что он только что ляпнул. Потом краснеет и быстро ретируется к костру, бормоча себе под нос что-то совершенно бессмысленное.
Оборотень провожает его задумчивым взглядом, задницей чуя, что добром это не кончится.
Парень горячий. Впервые за то время, что они знакомы. Выгибается, подставляясь под ласку, требует еще. На бледной коже темными пятнышками россыпь родинок. Оборотню хочется поцеловать каждую из них, особенно ту, что у косточки на левой щиколотке.
— Мой, — шепчет волк.
— Твой, — соглашается мальчишка и отпускает себя окончательно, плывет, теряется в ощущениях.
Мир сжимается до размеров палатки где-то в лесу и двух разгоряченных тел, движущихся в едином ритме.
— Я знаю свое место! — парень срывается на крик, исчерпав все разумные аргументы и запас спокойствия. Он ненавидит, когда на него давят. — И, знаешь, что?! Я собираюсь туда вернуться! В мой гребаный мертвый город! Там мое гребанное место! Ясно тебе, волчара?!
— Прекрасно! — соглашается оборотень.
Он уже успел не один раз пожалеть не то, что о брошенных в запале словах, но и о том, что родился. Нет, пацан не истеричка. Просто вспыльчивый и мозги у него набекрень, поэтому каждый разговор, как прогулка по минному полю — никогда не знаешь с какой стороны рванет.
— В бардачке лежит револьвер. В нем аконитовые пули. Иди и возьми его. И если ты действительно хочешь уйти — пристрели меня. Потому, что я тебя никуда не отпущу. Слышишь? Я все равно без тебя сдохну.
У подростка дрожат губы, а сердце колотится, грозясь пробить грудную клетку и вырваться. Он растерянно моргает, и ненависть, секунду назад плескавшаяся во взгляде, пропадает.
— Тише, малыш, тише, — волк притягивает мальчишку к себе и гладит, как котенка.
— Если бы у нас были нормальные тарелки, я бы разбил их о твою дурную голову, глупый волк, — бухтит парень, но из объятий не вырывается.
— В следующем городе я обязательно прихвачу парочку для тебя, детка, — обещает оборотень и улыбается, получив ощутимый тычок под ребра. Гроза миновала.
— Мы всегда можем начать сначала, пока живы, — мальчишка поднимает голову, заглядывая в глаза оборотню. — Привет. Я — неадекватный придурок. Будем знакомы?
— А я… неуравновешенный мудак и собственник, — серьезно отвечает мужчина. — Привет.
— Почему мы такие идиоты?
Вопрос, похоже, риторический. Парень тянется за поцелуем, не дожидаясь ответа.
— Проснулся?
— Почти, — подросток зевает и ухитряется потянуться даже в таком ограниченном пространстве, как переднее сидение автомобиля. — Доброе утро, волчара.
Мальчишка улыбается, тянется к водителю и осторожно гладит его по скуле.
— Все никак не могу поверить, что ты реален, — бормочет он, вдруг смутившись своего порыва.
— Почему, детка?
— Потому что так не бывает. Мне достался охренительно крутой горячий оборотень, а тебе — неуклюжее болтливое недоразумение, — смеется парень и продолжает уже серьезно. — Многое не стыкуется, понимаешь? Я не помню ничего, что было до полицейского участка. Я знаю, что была какая-то жизнь. Я знаю какие-то имена, события, но вдруг они мне все приснились? Эти три месяца, о которых ты говоришь, я их не помню. Даже зомби тут все какие-то одинаковые. А ты… Ты вообще единственный живой человек, которого я вижу. Может, я в коме, а — ты плод моего больного воображения? Может, этого мира вообще не существует?
— Тебе нужно найти что-то, что сможет тебя убедить, — оборотень слушает внимательно, рассуждения мальчишки его беспокоят, но в них есть какое-то рациональное зерно. — Что-то, что послужит якорем.
— У меня не осталось ничего, — хмурится парень. — Даже отец… Почему он не встал? И, что пугает меня больше всего, я не помню его живым. Совсем не помню. Вещи все остались в том доме. Часы куда-то пропали. Наверное, опоссумы утащили.
— Зачем опоссумам твои часы?
— Откуда мне знать? А еще ты постоянно куда-то уходишь.
— Я охочусь.
— Но я этого не знаю наверняка. Я вижу только то, что вокруг меня, но есть ли что-то кроме этого?
— Боль?
— Нет, чувак. Это хреновый якорь. Она и во сне может быть реальной, — подросток кутается в толстовку, натягивая рукава до кончиков пальцев.
— Тогда… Если вдруг проснешься где-то, найди телефон и позвони по номеру… — мужчина диктует цифры неторопливо и внятно. — И заставь меня приехать.
— …Восемь. Три. Четыре. Два. Ноль, — повторяет парень. — И как я тебя заставлю?
— Ну, брось. С твоим-то уровнем интеллекта? — улыбается оборотень. — Уверен, что ты что-нибудь придумаешь.
Подросток улыбается в ответ, прокручивая в уме, как заклинание, набор цифр.
Возможно, это и не якорь, но на какое-то время становится спокойнее.
…83420
Мальчишка все-таки простужается, когда они сливают бензин с брошенных машин у обочины шоссе под проливным осенним дождем. У парня сильный жар, и им приходится найти убежище на ближайшую неделю, как минимум, чтобы дать ему отлежаться.
— Не уезжай, — просит он, пока мужчина укладывает его в чужую постель в пустом доме где-то на отшибе. — Пожалуйста. Не оставляй меня одного.
— Я постараюсь быстро, — обещает оборотень. — Тут город рядом. Нужно найти какие-нибудь лекарства для тебя. Дом я проверил, двери-окна запер. Тут чисто. Я вернусь, детка.
…83420
Парень спит беспокойно, словно плавая в каком-то тумане, вздрагивает, просыпаясь, жадно глотает ртом воздух и никак не может надышаться. Постель, наверное, пахнет пылью, должна пахнуть, но у него так обложено все внутри, что он все равно не сможет этого почувствовать.
…83420
Он просыпается в мягком полумраке. День или вечер? Какая разница. В теле трясется каждая клеточка, но он все равно сползает с кровати и, цепляясь за стены, бредет в ванную. Вода только холодная, но так даже лучше. Он ополаскивает лицо и, выпрямившись, долго смотрит в зеркало.
…83420
Он бродит по дому, прижимая к груди кажущийся сейчас таким тяжелым револьвер, уже давно перешедший в его безраздельное владение. Дом ему не нравится. Он весь какой-то… безликий. Вроде тех, что снимают в кино. Даже фотографии на стене у лестницы все какие-то… стандартные. Ничего, за что можно было бы уцепиться.
…83420
Он возвращается в кровать, забирается на нее с ногами, устраиваясь на подушках в изголовье, и достает нож из ботинка. Куртка небрежно отброшена на край. В зубах закушено одеяло. Нож вспарывает кожу предплечья легко, украшая ее короткими росчерками красного. Это должно быть больно, но боли нет. Он заканчивает вырезать последнюю цифру и стирает ладонью выступившую кровь. И глухо воет в одеяло, рассматривая девственно чистую руку.
…83420
Нож скользит мягко, снова и снова, но добравшись до последней цифры, он видит, что первых уже нет. Они исчезают, словно впитываясь обратно. Каждый гребанный раз.
…83420
Он оставляет куртку на кровати — она ему больше не нужна — и спускается на первый этаж. Открывает дверь подвала — в подвалах всегда что-нибудь прячется — и выходит на веранду, чтобы устроиться на деревянной скамейке-качелях — конечно же белой, как и гребаный заборчик вокруг дома — с револьвером на коленях.
Дверь за спиной открывается в тот момент, когда в поле зрения появляется автомобиль. Шаркающие шаги вызывают желание обернуться, но он не сводит взгляда с приближающейся машины.
— Гррррххрр…
Оборотень выпрыгивает из салона на ходу, но не успевает. В отставленную в сторону руку впиваются зубы, вырывая кусок плоти. Автомобиль врезается в угол веранды, сминая бампер и ломая дерево постройки. Зомби падает следом, сильные пальцы раздавливают череп, как перезревший томат. Полный боли рев резонирует звоном стекол.
— Ты не проверил подвал, хмурый волк. Всегда надо проверять проклятые подвалы.
Подросток смотрит устало. От раны по руке расползается чернота. Оборотень падает на колени, сжимая голову руками.
— Меня не отражают зеркала, понимаешь? — мальчишка поднимается на ноги. — Не вини себя. У тебя не было шансов. Я не хотел, чтобы ты меня спас. Мой сон — мои правила, понимаешь? Смотри. Сейчас пойдет дождь.
Небо мгновенно заволакивает тучами и на крыльцо падают первые тяжелые капли. Парень протягивает револьвер мужчине.
— Ты знаешь, что делать, волчара, — шепчет он. — Я не хочу быть зомби. Ты обещал.
Оборотень обессилено опускает руки и качает головой.
— Ты обещал! — кричит мальчишка и вскидывает оружие здоровой рукой, целясь в голову мужчины.
— Я не могу! — рычит оборотень.
У выстрела нет эха. Мир сжат до размеров раскуроченной веранды и окружен стеной дождя. Волк валится на бок.
— Если не можешь проснуться, нужно умереть.
Он приставляет револьвер к виску и закрывает глаза. Темнота на миг вспыхивает красным.
***
Свет слишком яркий, слишком белый, режущий. Его видно даже сквозь плотно сомкнутые веки, но зрение постепенно адаптируется, чувствительность падает. И уже можно открыть глаза, и попытаться разглядеть очертания предметов, наполняющих пространство вокруг. Медицинские приборы попискивают, и, если сосредоточиться, то можно услышать собственное сердце, усиленное динамиками аппарата.
Дышать больно. Что-то мешает. Руки сами тянутся ко рту. Вытащить. Убрать. Судорожно вздохнуть, подавляя рвотные позывы. Воздуха не хватает, но так лучше. Свободнее. Не слушать визг приборов. Да выключите их уже кто-нибудь! Голова же взорвется! Вот. Так куда лучше. И незачем так мельтешить. Вас слишком много. Свалите.
Тёмное пятно сверху обретает детали. У женщины потрясающе красивые глаза.
— Я Вас знаю, — хриплый, едва слышный шепот, раздражающий, как шорох наждачной бумаги по стеклу.
Губы не слушаются. Горло онемело.
— С возвращением, Стайлз. — она улыбается, но в глазах слёзы.
— А Вы все красивее и красивее, Мелисса.
Женщина смеётся и называет его милым.
И почему-то плачет.
Это совсем не так просто, как кажется. Только в кино коматозники открывают глаза и тут же куда-то бегут. А ему приходится учиться заново почти всему. Например, стоять. Только говорить он может сам, правда, часто теряет мысли и путает слова, но это не страшно. Навык возвращается, если его использовать постоянно.
— Не пугай меня так больше, малыш, — просит отец и плачет, прижав к лицу его ладонь.
Пальцам мокро, а в горле ком, и слова опять предательски теряются. Он даже не реагирует на «малыша», только гладит свободной рукой короткие волосы на склоненной к нему голове, ужасаясь количеству седины в них.
— Чувак!
— О, мой бог, Скотт! Ты же не будешь тут сырость разводить?!
Друг смеется, обнимая его даже со всеми этими проводами и трубками, только глаза у него все равно подозрительно влажные. Они говорят о какой-то ерунде вроде школы или новых фильмов, но это то, что ему сейчас нужно.
— Три месяца, чувак. Ты всех напугал.
— Как это вышло?
— Ты не помнишь? Авария. Твой джип… Его уже не восстановить.
— Ничего не помню.
Его отпускают через месяц, и первые несколько дней он просто бродит по дому, трогая вещи руками. Отец берет отпуск на работе, и они делают ремонт на кухне, наводят порядок в гараже и в подвале, просто чтобы быть вместе.
— Куда подевались все зеркала? — спрашивает шериф как-то за ужином.
— Они на чердаке, — спокойно отвечает Стайлз. — Им там самое место. Я не трогал то, что в твоей ванной.
Джон Стилински кивает и не продолжает тему. Если сыну так спокойнее, то и хрен с ними, с зеркалами. Его куда больше беспокоит новая мания Стайлза — тот постоянно что-то трогает. Или кого-то. Не то, чтобы это напрягало, но все же.
— Мне страшно, что все вокруг — просто сон, — отвечает на вопрос Стилински-младший.
— Мне необходимо быть уверенным, что ты существуешь, — говорит парень, бездумно гладя отца по колену.
И Джон не знает, что на это сказать. Он просто прижимает ребенка к себе, обнимая крепче.
Через пару недель Стайлз идет в школу. Выпускной класс все-таки. Нужно получить аттестат и все такое. Скотт — хороший друг. Он рядом и позволяет к себе прикасаться даже на людях. Даже несмотря на то, что их теперь считают парочкой. И когда в столовой до Стилински доходит, что на них все пялятся, и он отдергивает ладонь и начинает извиняться, бормоча, что не подумал о том, как это выглядит со стороны, Скотт сам берет его за руку, переплетая пальцы.
— Все нормально, друг, — говорит МакКолл, усмехается и звонко целует Стайлза в щеку. В школьной столовой. И плевать ему, на что это похоже.
Стилински смеется, крепче стискивая кисть друга. Ему это нужно.
Его мир не идеален, но невозможно прекрасен. У него семья. Друзья. Его любят. Но где-то внутри скребется когтистыми лапками пустота, поселившаяся в нем после пробуждения, и ее нечем заполнить. Словно он потерял что-то очень важное. А в памяти настойчиво крутится заезженной пластинкой набор цифр, преследуя его, привлекая внимание, перемешиваясь и сбивая с только-только настроенной волны жизни.
…83420
Вокруг глубокая ночь. Дом спит, изредка поскрипывая чем-нибудь или шурша, но Стайлз уже не вздрагивает от каждого шороха, хотя и уговорил на днях отца поставить замок на подвал. Шериф Стилински легко уступает сыну в мелочах, даже если те выглядят странно, и вряд ли Джон сможет объяснить, почему он это делает.
Отца снова вызвали, и Стайлз не может уснуть, слоняясь по дому привидением. Когда тишина становится совсем невыносимой, он берет в руки телефон.
…83420
Стайлз ждет, прижав трубку к уху, почти уверенный, что сейчас металлический голос с намеком на женственность сообщит, что набранный им номер не существует. Но в трубке идет длинный гудок, и парень сползает вниз по стене, у которой стоял, потому что ноги внезапно становятся ватными и отказываются его держать.
— Лучше бы это было что-то важное, — голос на другом конце провода хриплый и рычащий. — Иначе найду и голову оторву.
Стайлз закрывает глаза и шумно выдыхает.
— Заткнись и слушай, хмурый волк, — говорит Стилински, охренев от собственной наглости. В трубке тишина, видимо, по той же причине.
— Тебя зовут Дерек Хейл. Тебе двадцать шесть. У тебя черный Chevrolet Camaro и татуировка на спине — трискелион. Ты не любишь бриться и вечно хмуришься, хотя у тебя офигенная улыбка. Да и не только она. Ты вообще очень горячий. Во всех смыслах. А еще ты превращаешься в лохматую красноглазую зверюгу и тебе не нравится, когда тебя называют «чудищем».
Стайлза несет, он выдает еще что-то про шрамы и зачем-то приплетает опоссумов, пока не выдыхается. Телефон дрожит в пальцах, и почему-то хочется выть.
— Просто приезжай, волчара! — кричит он в трубку и, отключившись, швыряет ее на кровать, закрывает голову руками и скулит. До него доходит, что он не сказал куда приезжать, но перезвонить сил уже нет.
***
— Ну и что ты там застрял?
Хейл обходит Camaro и останавливается у замершего столбом Стилински, уткнувшегося взглядом в боковое стекло машины. Парень вздрагивает, когда крепкая ладонь сжимает ему плечо.
— Отражение, — выдает Стайлз глубокомысленно.
— И что с ним? — уточняет Дерек, переводя взгляд на закрытое окно.
— Ты его видишь?
— А ты?
Стайлз нервно смеется, откидываясь назад и упираясь спиной в грудь оборотня.
— Детка, у тебя мозги набекрень, ты в курсе? — хмыкает Хейл и прижимается губами к виску мальчишки, прикрывает глаза, вдыхая до одури пьянящий запах, и шепчет, — и почему я это терплю?
— Потому что я — твоя гребанная мифическая пара, и ты меня всю жизнь искал, — Стайлз все еще улыбается, вглядываясь в отражение облаков в стекле.
— А поехали на Аляску, хмурый волк? Там снег и белые волки, — говорит парень, закрывая глаза.
Подушечка большого пальца скользит по татуировке на запястье. Ничего особенного. Просто несколько цифр. Чтобы было за что уцепиться, если реальность вдруг начнет давать сбои.
Возможно, и не якорь, но так спокойнее.
