Огнем поцелованная

Она умирает. Захлебывается кровью, что исторгает горло, выталкивают мышцы, охваченные предсмертными спазмами. Алая жидкость на белой коже смотрится красиво. Только вот в смерти нет ничего красивого. Его руки на ее теле слишком холодны. Шкуры и меха не греют. Игритт более не чувствует ничего. Ни широкой ладони под своими лопатками. Такой знакомой. Даже родной. Была ли она таковой хоть когда-то? Ни жесткой земли под собой, пропитанной кровью, пахнущей смрадом и разложением человеческих трупов. Трупы. Их слишком много. Черный Замок усеян ими. Вороны. Одичалые. Разницы нет. Смерть забирает всех. Говорят, умирая, видишь всю жизнь — она нестройным рядом вспышек мелькает перед глазами. Чушь. Умирать легко. Это получается так просто, неосознанно. Словно ломается что-то внутри. Щелкает, сбиваясь с ритма, тянет вниз, туда, к земле, в землю. Веки тяжелеют, смыкаются. Хриплый вдох всей грудью, втягивая в себя воздух через силу. Наверное, пробито легкое. Иначе бы не было столько крови на губах. Ее соленого привкуса с металлическим оттенком войны. Воевать глупо. Правда, Джон Сноу? Хотя, ты же ничего не знаешь. Ворона. И в полубреду, в забытьи, видя склоненное над собой лицо, узнавая его черты, черные кудри и тревожные глаза, Игритт вспоминает. Былое да минувшее. Оглядываться назад глупо. И себя жалеть глупо. Но умирать не хочется. Рано. А стрела в груди давит. Ее древко глубоко зашло в плоть, протаранило органы. Почему же ты, Игритт, огнем поцелованная, с душой и телом шальным, себя не берегла? Незачем. Одичалая девочка с луком и колчаном стрел за спиной замков не видела. Джон Сноу обещал показать. Каменистые, кручинистые, горные, с надежной кладкой и пиками башен, уходящими ввысь. Величавые и красивые, массивные громадины. Разве люди способны строить такие? Без великаньей помощи? — Джон Сноу, — слова с трудом даются. Каждое как выдох последний. И боль. Но Игритт ее почти не чувствует. — Это ведь замок, да? — и в голосе надежда странная. Словно для нее, умирающей, это важно так. — Да, — отзывается он голосом знакомым. Теплым, баюкающим. Она уже и забыла, как тембр его ласкает ей слух. А может и не замечала раньше. — Я бы хотела жить в замке… Он помнит. Она говорила. Еще тогда, когда он и сердцем, и телом принадлежал ей. Ведь тогда это было взаправду. На минуту судьбу обманули. А она в ответ свое забирает. Так часто бывает. Люди — пешки. Мир большой. Жизнь в нем свои условия ставит. Черный Замок мрачно взирает на мертвые тела у стен своих. Его безмолвный камень глух и молчалив к песне стали, звоном разносящейся по двору, к стонам и крикам умирающих. Его земля обагрена человеческой кровью. И она одинаковая. Красная. Такая она у всех. У лордов и леди, у простого люда, у дозорных на Стене, у одичалых за Стеной. Лишь у Иных она другая. Но что толку думать о призраках Севера? Игритт их уже не увидит. Она помнит пещеру и теплые губы Джона Сноу на своих рыжих волосах между ног. И тихий стон вглубь горного свода. Она помнит его семя внутри себя и на своих бедрах. Стекающее густо, вязко и влажно. Надо было остаться там. Жить. Уйти и не вернуться. Надо было. — Ворона, — голос звонкий, дразнящий. Джон оборачивается. Весь закутанный в меха, подпоясанный мечом. Хмурится. Сдвигает свои кустистые брови и смотрит на рыжеволосую дикарку. Игритт улыбается, обнажая ряд нестройных зубов. Дикая. Так думает Джон. Шальная и свободная. Последнее слово скрежещущим звуком отзывается в сердце. Ведь Джон Сноу не свободен. — Подойди сюда. — И тон приказной. Вольный. Поправляет сам себя Джон. Она вольна делает, что ей вздумается, говорить, что заблагорассудится, спать, с кем хочется. Такой воли люди Юга не знают. У них она законами опутана. Джон Сноу ровняется с девушкой, смотрит на ее задиристую улыбку, копну ярко-рыжих нечесаных волос, веснушки, скачущие по носу и щекам. Игритт красивая. На свой дикий, одичалый, северный лад. — Что за зверь там бродит? — она указывает пальцем куда-то в сторону. И взгляд Джона следует ее руке. Белый лютоволк поднимает голову и смотрит глазами-рубинами на своего хозяина. — Это Призрак, — выдыхает Джон, не замечая, что в тоне его мелькает облегчение. — Призрак? — Игритт глядит недоверчиво. — Это лютоволк, — резко заявляет она и хватается за лук и стрелы, когда зверь начинает трусить в их сторону. — Чего доброго еще растерзает. Джон кладет свою ладонь на ее руку. Тепло от его пальцев распространяется по коже дикарки. Она смотрит на него исподлобья, стоит, вся напряженная, готовая в любой момент выпустить стрелу. — Это мой лютоволк. — Твой? — тупо повторяет девушка и шарахается в сторону, когда Призрак останавливается совсем рядом. Зверь большой. Лапы мощные, хвост гибкий, тело молодое и тяжелое, пасть скалящаяся, клыки острые, а глаза мудрые, нечеловеческие. Игритт щерится как дикая кошка. Не хуже любого зверя. Призрак в ответ скалится, но девушка все же опускает лук, когда Джон легко проводит пальцами по его шерсти. Так просто. Так естественно. Зарывается в густую поросль на загривке, приседает на корточки и обхватывает животное обеими руками, утыкаясь носом в теплое тело. Игритт смотрит во все глаза. — Ты же был Вороной. Вороны не водят дружбы с лютоволками. — Он мой, — повторяет Джон, словно ей должно этого хватить. — Ничего ты не знаешь, Джон Сноу, — вторит ему знакомый ответ, и губы Джона почему-то расползаются в улыбке. — Дай руку. Игритт настораживается еще больше. Она, одичалая, дитя Севера, замков не ведающая, истинных манер не знающая, всю жизнь среди зверей проведшая, боится Призрака. Джон понимает это. И ему кажется это странным. Но все люди чего-то боятся. — Он даст себя погладить. Призрак смотрит недоверчиво. Игритт делает шаг в его сторону, потом еще один. Такой тихий, медленный, осторожный, аккуратный. И вот ее пальцы касаются черного широкого носа. Усы дергаются — лютоволк впитывает прикосновение незнакомой руки. Губы Игритт едва шевелятся в легкой полуулыбке. Она смелеет, проводит пальцами по морде, касается ушей, скользит дальше по загривку, где ее пальцы сталкиваются с пальцами Джона. Зверь утробно рычит. Тихо. Совсем не зло. Это от удовольствия — понимает Игритт. Она выдыхает и убирает руку. — Вот видишь, это совсем не страшно. Она сейчас такая забавная. С этим удивленным выражением на лице, застывшим в распахнутых глазах и чуть приоткрытом рту. Такая простая. Даже невинная. А ведь она такая и есть. Неиспорченная тем, что люди Юга зовут цивилизацией. — Ничего ты не знаешь, Джон Сноу. Призрак трясет своей шерстью. Игритт взвизгивает от неожиданности, а потом начинает громко хохотать. Кто может похвастаться тем, что погладил взрослого лютоволка? Джон улыбается вместе с ней. Зверь уходит — растворяется белым пятном среди таких же белых снегов. В Игритт уснула бдительность, остался лишь восторг. Такой осязаемый, овевающий все ее существо, пышущий изнутри ее тела. Джон не сдерживается. Джон целует Игритт в губы, и та с охотой отвечает, запуская свой проворный язык к нему в рот. Теперь Игритт мертва. Лежит недвижным телом с широко открытыми глазами. Но жизни в них нет. Ее забрала стрела — ее стальное жало, проткнувшее грудь, что некогда Джон целовал. Там. В той далекой пещере из снов и сказок. В рыжеволосой бестии не осталось огня. Он пожух, потух, оставил после себя лишь тлеющие угли. Одичалые верят, что те, кого поцеловал огонь, счастливы. Умерла ли Игритт счастливой? Джону Сноу хочется в это верить. И последние слова слабым отзвуком застыли на ее губах. Ничего ты не знаешь, Джон Сноу. И Джон готов безмолвно согласиться. Истины в смерти он действительно не знает.