Джек никогда не просил, чтобы его любили

Джек и Джилл. Джек любит Джилл, Джилл любит Джека. Но Джек не любит Джилл так сильно, как она его. И Джек никогда не просил любить его. А Джилл? Джилл не повезло. «Глубокое синее море». Не смей рассказывать мне о двух тысячах лет ожидания, потому что это ничто по сравнению с тем, что я тебя отпустила. «Доктор Кто»

Что-то внутри меня кипит, как морская пучина, прорывается, заглатывает изнутри, рвет меня. Мы сперва были абсолютно разные внутри – молчаливый и умный ты, взбалмошный и нервный ослоупрямый я. Потом мы притерлись, как притираются винтики в машине. Так получается, что каждый из нас слушает другого и говорит – говорит в своей голове, проговаривает ответы на вопросы, заданные вслух, и отвечает молча. Мы настолько привыкли друг к другу, что моем все угадать по чертами лица, и пусть это кажется странным, этот больной и печальный мир вокруг еще более странен. Мы не телепаты, нет, но так проще, потому что не все, что я говорю внутри, я могу сказать вслух. 2011. Том, я люблю завтракать с тобой. Это так весело, ты придумываешь сумасшедшие сочетания продуктов, я готовлю бутерброды, и мы съедаем это вместе, в школе. Я привык к твоей непринужденной болтовне. Том, пусть ты и мелкий, но ты смышленый, хороший мальчик. Мне с тобой интересно. Том, мне нравится к тебе привыкать, я обычно никого к себе не подпускаю, но ты смешной, ты хороший, ты замечательный. Том, я говорю о тебе столько хорошего. Я даже своей матери в ее день рождения за все свои восемнадцать лет не говорил столько. Не представляю, как докатился до такого, Том, я, кажется, тебя уже ревную. Ты говоришь, что та танцовщица рыжая ничего так, и вечно на тебя пялится, а у мне будто душу ржавым гвоздем полосуют. Том, я не хочу этого слышать. Том, я за тебя боюсь, очень боюсь, Том. Я никогда не встречал таких чудных людей, как ты. Ты хорошо играешь в футбол, поешь, рисуешь, ты талантлив, я тебе так завидую. Я бездарный и мечтающий стать нейрохирургом мальчик, у которого хватит денег только чтобы отучиться на повара. Том, мы все в этой школе – неблагополучные, Дженни вот с отклонениями, она трахается со всеми, доверяет своим мужчинам, а те ее то по кругу пустят, то еще чего. Мики пидор, его столько раз головой набриолиненной в лужу окунали, что и не сосчитать. Меня вечно бьют, а ты… Ты особенный, тебя никто не трогает, ты умный, открытый. Я не знаю, как так получается, что ты вдруг начинаешь подражать мне, человеку, который всегда идет наперекор, Том, не надо, остановись. Пожалуйста. Я никогда не верил, что так бывает. Это была первая неделя года, я шел к остановке школьного автобуса, когда меня догнал парень. Представился Беном, сказал, что в выпускном классе, давно хотел со мной познакомиться и понял, что если не сделает это сейчас – то никогда. Смеялся, говорил, что все, что происходит вокруг – чистая лажа, что в школе одни идиоты, что нас ничему не учат, что верность и дружба канули в лету, что, впрочем, мне непонятно – наша дружба истинна и искренна. Он говорит, что так устал, так устал, что силы жить и спорить уже на исходе. Я не могу себе представить теперь, как это – жить без него. Жить не по его правилам. Я привык к нему. Бенедикт. Имя прекрасное, смешное. Мне ребята говорили, мол, странный ты, со старшеклассником тусуешься, ни на шаг от него не отходишь, а ведь у него девушки нет, да и у тебя, да нет, мы не намекаем, просто это неправильно. А на кой черт это должно быть правильно? Я давно усвоил – то, что неправильно, чаще всего нас привлекает. Есть в Макдональдсе неправильно – но мы все едим, для девушки быть с мужчиной до свадьбы – неправильно (тут комментарии, думаю, излишни), и дружить с Беном – тоже неправильно. Но эта дружба – прекрасна. Бен, ты хороший друг. Ты стойкий, ты споришь, дерешься, никогда не согласный, ты можешь плюнуть в лицо директрисе, если того требует ситуация, ты… Ты – рыцарь. Я говорю тебе о Сэлинджере, сбивчиво, говорю, мол, он гений, поперек стандартного стилеслога качественно отцензуренной литературы он поставил свой роман о подростке, который говорит, как подросток и который ведет себя как настоящий, не книжный подросток. Я говорю, он гений. Ты молчишь, и в твоем молчании я слышу согласие. Это невероятно греет душу, потому как твое согласие, твое молчаливое одобрение – это лучшее, что я когда-либо получал. Я разбил нос. То есть, я упал с лестницы, огромной бетонной лестницы, я упал как бы сам, но как бы и не сам, я не могу ничего сказать, поэтому я молчу. Толчок был ощутимый, но я сам виноват, я слишком часто лезу на рожон, я слишком много спорю, и меня перестают уважать и обходить стороной, меня уже не гнушаются оскорбить, не гнушаются пнуть, но до крови меня унижают впервые. Я слишком многому научился от тебя, Бен, я слишком много от тебя получил, и не все это обернулось мне радостью. Бен, это просто – стоять прямо, но это приносит отчуждение. Стоять на своем – еще проще, это заложено в нашей природе, но это приносит боль, поднимая тебя на ступеньку выше. Еще выше тебя поднимает борьба, борьба за свои убеждения, но она ведет за собою смерть – раннюю ли, позднюю ли, но смерть. Хотя, все на свете приносит смерть, и даже сама жизнь приносит нам смерть. Я устал, Бен, я так устал, я не могу, это хоть и просто, но и неимоверно сложно. Я рассуждаю как взрослый, я рассуждаю трезво и несколько витиевато. Я говорю тебе, что просто споткнулся, но ты не веришь мне, ты все знаешь, ты видишь меня насквозь. Я не знаю, как я сумел так к тебе притерпеться, прикипеть, что ты понимаешь и ощущаешь то же, что и я. «Бен, тебе сложно быть таким?» Мальчишка, чистой воды мальчишка, не умеющий различить те вещи, за которые нужно бороться И те, с которыми лучше порой согласиться. Нет, Том, «таким» быть совсем не сложно, это привычка, это умение выбирать, когда прогнуться, а когда стоять твердо. Это легко, Том. Ты такой наивный, ты ребенок, я понимаю тебя с полуслова, я понимаю тебя с полувзгляда, я ощущаю твой страх и твою веру. Том, я не Бог. Я не способен защитить тебя от Финна, нет, потому что он бьет и меня. Я не способен защитить тебя от себя самого, и единственное, на что я способен сейчас – это защитить тебя от себя, хотя – поздно. Первый шаг, знакомство, дружба – это я виноват. Я бы вернулся в прошлое и все исправил, но у меня нет машины времени, Том, я не способен тебе помочь, ты прости, это я виноват, я не должен был, я не должен был… Том, я бы ушел, да боюсь, ты не поймешь, Том, я не в силах тебе объяснить, ты ведь не будешь слушать. Прости меня, Том, я не хотел рушить твой мир. Том, из-за меня ты не сойдешься с той рыжей девочкой из клуба танцев, ты ведь теперь уже не ботаник – футболист, ты лузер. Или почти лузер, но я могу сказать тебе одно – ты не вырвешься из этого замкнутого круга, прости. Я неправильный друг, Том, пожалуйста, потеряй свою веру в меня. Ради себя, Том. Том, я решил, я уеду, мне осталось доучиться три месяца, Том, я не хочу тебя бросать, но мне будет проще, тебе будет лучше. Том, ты слишком сильно веришь в меня, ты слишком доверяешь мне, это плохо, это ужасно, Том. Я не напишу тебе ни одного письма, я не хочу получать ответ, я не могу больше так, это чувство вины гложет меня изнутри, Том, оно ужасно, прости меня, прости. Я уже подписался на эту программу обмена. Я решил. Я смогу прожить год один, разобраться в себе, а ты пока будешь учиться жить сам, авось и выучишься все решать самостоятельно. Том, это совсем несложно, я просто не смогу тебя научить, я не смогу, а ты привыкнешь, станешь стандартным школьником, потом офисным работником, потом женишься, заведешь сына, переедешь в коттедж в приличном районе, где соседи приносят друг другу пироги на праздники. Ты сможешь, Том, я хочу, чтобы ты смог, чтобы ты был счастлив, чтобы ты вырвался из этих трущоб, где ниггеры порой приличнее и вежливее белых, Том, пожалуйста. 2013. Я приезжаю в конце сентября, когда у него начался уже учебный год. Я не хочу говорить с ним ни о чем. Поэтому я даже не понимаю, как это происходит, но вдруг понимаю – мы сидим и говорим. Мы всегда говорили, когда нам тяжело, говорили всякий бред, о носках или о том, насколько горячим должен быть кофе. Мы спорили не пойми о чем, и в какой-то момент успокаивались, замолкали, смотрели друг на друга – и отпускало. Нервы, гнев, усталость – все проходит, стоит лишь поговорить о бессмысленном пару десятков минут. Сейчас мы сидим в его комнате, крепко вцепившись друг в друга взглядами – фаза нервного разговора уже прошла. Мы молчим, от него пахнет еле ощутимо тяжелым одеколоном. А потом он просто откидывается на кровать, и я следую за ним, мы уже стали какими-то искусственными братьями – близнецами, ощущающими желания и движения друг друга где и когда бы то ни было. Я поворачиваю голову, смотрю на него – он смешной и одновременно прекрасный, пробирающий до дрожи, привычный. Том-том-том. Как тамтам – есть такой инструмент африканский. Как барабан, только другой формы. Том – там-там. Па-ра-рам. О чем я вообще думаю? Он смотрит на меня, в его глазах светится какая-то болезненная нерешительность, волнение и страх. Я спрашиваю его, что случилось. И слышу в ответ: «У меня, кажется, появилась девушка». Он смешной. Когда я говорю ему про девушку, его лицо начинает принимать такие выражения, а потом – радость, светлая, искренняя, отражается на нем. Он говорит мне, насколько это здорово, что я наконец не один, а мне хочется ему сказать, мол, почему один, почему, у меня же ты есть, ты, единственный друг, брат, приятель. Я не знаю, как это объяснить, я молчу – я однажды сказал ему, что, мол, пока он со мной – я не один, а он ругался долго, говорил, мол, дурак, ты не проведешь же всю жизнь со мной, тебе жена нужна, дети, собака, дом свой, коттедж. Жизнь нормальная. Я привык к нему так, как собака привыкает к хозяину, я не хочу без него, не хочу, не хочу, но. Но Джейн. Она девочка, но не просто девочка – она особенная, она светловолосая, она куколка, тонконогая, кости выпирают, губы синеют вечно от голода и от холода а она это под помадой красной прячет, косточки свитерками укутывает, я ее б на руках носил. Нет к ней ничего, кроме родительского чувства, ощущаю себя медведицей – матушкой, которая своего детеныша холит, лелеет, но и рыкнуть на него не забывает в нужный момент. Я не представляю, как так получилось, что наши с Джейн привычные смех и школьные обеды перерастают во что-то внутри нее. Она прижимает меня к стенке, бабочка, смотрит на меня и говорит, мол, я хочу, чтобы ты был моим. Единственным. Я не знаю, что делать, у нее отчаяние в глазах, у нее боль вселенская, и я тянусь рукой к ее лицу и говорю, мол, не бойся, все устроится, все устаканится, ты ж моя славная, мол, я согласен, ты мне важна, но я не готов, я... А она мне резко в ответ, болезненно так, мол, или да, или нет. И я сам не знаю, как говорю «да», это, видно, страх, страх ее потерять, нежелание матери-медведицы отпускать от себя медвежонка. Бен, ты особенный. Ты единственный, кто сумел удержать меня на расстоянии и приручить. Мы всегда вместе, всегда были, пока ты не закончил школу и не улетел в Африку. Это такой «год отдыха», людям помогал, значит, детей спасал, а то что меня, расхристанного, опустошенного, одинокого и злого оставил – это ничего, это нормально, это даже хорошо, урок на пользу пойдет, да? А приехал, загорелый, с волосами выцветшими, голосом хриплым, шершавый – и только меня увидел – прижал к себе, сказал, мол, без тебя все было не так. А ведь ни письма, ни телеграммки от него не получил, сволочь такая, ничего не говорил о том, где он, с кем он, когда вернется. Просто заявился на порог моей квартиры год спустя, и давай говорить, как он скучал. Точнее, он об этом не говорил, он об этом молчал. И все было понятно и без слов. А сейчас я смотрю на него, и вижу в его глазах радость, перемешивающуюся с одиночеством и сожалением. Том, Том, мальчик мой. Я рад, я рад, но… Том, ты серьезен? Ты влюблен? Ты, в конце концов, счастлив? Я знаю это чувство – ты нерешителен. Ты устал. Это странно, ощущать тот груз ответственности внезапно обрушившийся на тебя с появлением женщины. Том, это тебе правда не в тягость? Я пережил четыре кратковременных влюбленности, Том, и одну большую и болезненную любовь, которая никак не хочет кончаться. И то, что было взаимным, давит мне на шею многотонным грузом, а то, что невзаимно – любовь моя – давит вдвойне. Том, том, ты привыкай, привыкай, у тебя жена будет. Ты нормальный, Том, ты здоровый шестнадцатилетний подросток, а мне уже двадцать, я вырос, Том, я никогда не проживу ту жизнь, которую бы мог прожить ты. Том, любовь моя. «Расскажи мне о ней» - говорю я, еле заметно улыбаясь. И он начинает описывать ее, захлебываясь словами, эмоциями, чувствами. 2014. Я приезжаю домой на зимние каникулы, и первым делом иду к Тому. Он сидит в машине, готовясь выехать, но, едва завидев меня, глушит двигатель и идет мне навстречу, печальный и одинокий. Он говорит, не давая мне даже поздороваться, мол, Джейн в больнице, у нее перестали внутренние органы работать, горло почти сгорело, она булимией страдала, а он не заметил, думал, просто устает часто и поесть не успевает, поэтому такая тощая и хрупкая. Говорит, что ему страшно, что он деньги собирает на клинику, а я не знаю, что и сказать ему, как его утешить. Том, мальчик – солнце, который даже униженный улыбался, теперь стоит – плечи опущены, под глазами такие мешки, что хоть уголь собирай, а болью и сожалением за версту разит, «готов отправиться в рай для котят». Мне просто не хочется думать о ней, об этой женщине, которая разрушила ему жизнь, ведь я не имею на это права. Она ни в чем не виновата, это ясно, но я, как лицо заинтересованное, клеймлю ее за боль. За его боль. За мою боль. Он казался таким счастливым, когда встретил ее, неуверенным, но счастливым, он захлебывался словами как лавиной и как волной и это было так горько видеть а сейчас – он разрушен полностью, до мозга костей, разрушен ей и ее болезнью, и это видеть еще горше. «Том, - говорю я – пойдем в дом, ты мне все спокойно и расскажешь» Он кивает, его мелко потряхивает. Джейн, милая, дура, солнце, зачем ты так, зачем, я тебе что-то сделал, я тебя обидел, не любил, не любил настолько, насколько это было нужно тебе? Джейни, Джейни, ты… Бен, я не хочу, не хочу этого, это слишком больно, слишком, слишком, я устал, я, я, я не могу, не могу, я… Я… Бен, ты знаешь, мне тебя не хватало, твои руки обветрились, глаза покраснели, а я был в футбольной команде, матча три благодаря мне выиграли, мне все оценки автоматом ставили, а Джейн, Джейн. Я из-за нее ушел, на трех работах впахиваю, у родителей моих денег нет, а у нее мать – алкоголичка, ей плевать на Джейн, она меня послала к черту, сказала, мол, скорее бы она умерла, сил нет, меньше б мучились все, а потом еще и сплюнула, понимаешь? И мои говорят, мол, отключи ее от аппарата, она страдает и ты страдаешь, ничего такого, так надо, так всем будет проще. А я так не могу, Бен, Бен можно тебя обнять? Можно тебе верить? «Можно тебе открыться?» - говорю я вслух. И продолжаю, не ожидая ответа: «Бен, я устал, я не сплю уже третий месяц, я сам скоро перестану есть и пить, Бен, прости, я так больше не могу, это дешевая мелодрама, а мисс Куинси, ты же помнишь мисс Куинси, директрису нашу, так она сказала, что ей, конечно, нас с Джейн жалко, но если я не начну посещать занятия, она меня выгонит, а как я, я и так недостаточно зарабатываю, я не могу, денег нет, Джейн, я…» Я почти не замечаю, как меняется лицо Бена, когда он слышит это, он испуган и разозлен. Я дрожу от усталости и от страха. Я сам не свой, меня будто выворачивает изнутри. Бен треплет меня по волосам, рука его большая и холодная, и от этого прикосновения мне становится немного легче. Какой-же он все-таки ребенок. Он не понимает, что всегда нужно делать выбор, всегда, всегда. У нас нет иного выбора кроме как сделать выбор. Глупый каламбур. Жизнь – один сплошной глупый каламбур. Том, я приехал к тебе, я приехал, чтобы говорить о тебе, видеть тебя, чувствовать тебя, понимаешь, Том? Я приехал, чтобы снова разделить на двоих наш маленький мир, я приехал чтобы говорить о том, что чувствуешь ты и молчать о том, что чувствую я. А ты болен, ты болен ей, ее болезнью, своими проблемами, и я здесь лишний, Том, я здесь лишний. Том, я не могу так, зачем, зачем, ты любишь ее, тебе плевать на все, я сам был таким, но я не могу. Том, зачем? Зачем ты ложишься на кровать, зачем касаешься локтем моей ладони, мне больно, Том, мне больно за двоих, я ведь привык переносить твои чувства на себя, но больно и мне. Я ведь знаю, я лишний, лишний, как шестой палец, который отрезают детям еще в роддоме, и меня надо было убрать, отрезать, отсечь. Почему, Том? Почему я всегда лишний? «Том?» И тишина. Только сопение мне ответ. Том, ты спишь как ребенок. Я, пожалуй, посижу еще пару минут и уеду на вокзал – покупать билет обратно. Потому что это невыносимо. Приехав в Нью – Йорк, я перечисляю все, что копил на отпуск, на счет Тома. Я не могу иначе. Он звонит мне на следующий день (болезненно громкий визг звонка, голову разрывает), я не отвечаю, а потом и вовсе добавляю его номер в черный список. Мне слишком больно, слишком, меня раздирает на куски даже при звуке его имени. Так получается, Том, что я больше никогда не смогу приехать в город. Понимаешь, я не хочу, чтобы ты меня видел, я не хочу тебе снова портить жизнь, лезть в нее, Том, просто пойми. Я изредка звоню матери, спрашиваю, как дела, не хочет ли она переехать ко мне в Нью-Йорк и узнаю про тебя. Это уже стало своеобразной рутиной. Том, прости, я не хотел, но я всегда, всегда портил тебе жизнь, с того самого момента, как подошел познакомится. Говорят, ты теперь в офисе работаешь, а Джейн спасли и вы обвенчались, и она теперь тортами эксклюзивными торгует, и знаешь, Том, я желаю тебе быть счастливым, желаю быть собой. И пожалуйста, Том, ради всего святого, не помни меня. Том, я же говорил, у тебя будет жена, дети, коттедж и собака. Ты уже начал воплощать мою мечту, и, если для этого мне нужно отказаться от тебя, я сделаю это, не раздумывая. Я уже это сделал. fin.