Adios!

Впервые Мэри видит его в комнате своего сына, своего старшего сына — невероятно красивого и умного мальчика, как она считает, и как считал бы любой родитель на ее месте, и как есть на самом деле — и немного теряется. Она одета в красивое легкое платьице, белоснежное, как пух, поверх которого аккуратно накинут цветной фартучек, усеянный разномастными цветами: лилиями, розами, гвоздиками и колокольчиками, и она немного в замешательстве — ее сын редко приводил в гости кого-то, чтобы просто посидеть за учебниками. То есть вообще никогда. Так что этот парень в комнате Дина показался Мэри особенным с самого начала.  — Дин? — ласково и белозубо улыбается Мэри, выглядывая в щелочку меж дверью и косяком.  — Ма, — рассеянно отзывается Дин. Он чешет затылок, растерявшись, а мальчик, сидящий рядом, тем временем встает и протягивает Мэри руку.  — Миссис Винчестер, — говорит он, говорит тихо и глухо, так, что Мэри даже поражается его тембру, но, скорее всего, у него просто ломается голос, как и у ее сына. — Меня зовут Кастиэль, мэм, мы с Дином учимся вместе. Кастиэль высокий, худой и красивый. Его волосы черные, растрепанные, густые, такие, что Мэри, как матери и как хозяйке, и как вообще очень заботливой женщине — да, это так — хочется их причесать. Кастиэль смотрит на нее большими синими глазами — да-да, они именно синие, Мэри в этом уверена на сто процентов — и явно ожидает какой-то реакции. Дин напрягается: Мэри видит это своим чутким боковым зрением, и ей немножко стыдно перед своим сыном — тот привел друга, замечательного вежливого юношу, а она не может даже поздороваться с ним нормально. Она дергается как-то слишком резко и, кажется, вводит Кастиэля в замешательство, но затем сразу же жмет его протянутую руку — тонкую, с нежной загорелой кожей, покрытой невидимыми маленькими волосками. Не такую, как у Дина, более утонченную и вместе с тем — по-настоящему мужскую: наверняка умелую, осторожную. Мэри находится и улыбается — ярко и весело, и Дин, поднявшись со своего места, неловко мнется рядом с Кастиэлем.  — Очень приятно, — проговаривает Мэри, стараясь загладить этот до ужаса неловкий инцидент — она просто не думала, что у Дина тут гости, и точно не думала, что Дин с кем-то дружит. В смысле, по-настоящему. Так, чтобы можно было привести домой и показать матери — ведь матери, как известно, женщины чуткие и привередливые к выбору своих детей. — Дин, почему ты не сказал, что у нас гости? Я бы поставила на стол пятую тарелку.  — Я просто… — неуверенно мнется Дин. Он всегда так не уверен, когда дело заходит о людях, становящихся к нему ближе с каждой минутой, и он совершенно ничего не может про них сказать. — Не успел. Мы тут с литературой.  — Дин попросил меня помочь ему, — вмешивается Кастиэль, но вмешивается не навязчиво или некультурно, а плавно и даже вежливо. — У него за последнюю проверочную «С» с минусом.  — Да, я наслышана, — говорит Мэри, в ее голосе скользит укор, едва уловимым ветерком, бризом, но Дин от этого краснеет. Дин очень любит свою маму и подводить ее — не в его правилах, однако у него и правда проблемы с литературой — он ее не любит. В отличие от Кастиэля, который знает английскую классику наизусть и очень даже не против провести остаток своей жизни в обнимку с книгами. Кастиэль в глазах Мэри резко поднимается на довольно высокий пьедестал — пьедестал человека, который занимается с ее сыном литературой в свое свободное время задаром. И Дин это чувствует — по потеплевшему, больше не удивленному или обескураженному взгляду своей матери. — Спасибо, Кастиэль. Дин нуждается в этом. Правда, малыш?  — Ма-а-а! — возмущенно тянет Дин, стоит слащавому — по его мнению — прозвищу сорваться с подкрашенных бледной розовой помадой губ Мэри. Потому что ему семнадцать лет — целых семнадцать! — и он явно не «малыш».  — Прости-прости! — ненатурально сожалеет она. В ее глазах — зеленых, как и у Дина, замечает Кастиэль — ни капли сожаления. Они искрятся чем-то неподдельно нежным, и Кастиэль еще больше уверен, что Мэри Винчестер — мать Дина. — Ладно, мальчики, учеба очень важна, но спускайтесь поскорее ужинать. Я уже накрыла на стол. Я поставлю пятую тарелку. Кастиэль же присоединится к нам? Она скрещивает ладони перед собой в самой невинной позе. Кастиэль тут же смотрит на Дина, немо спрашивая его, что он думает по этому поводу, а затем — быстрее, чем Дин может ответить — поворачивается к Мэри и негромко (но в его словах слышится смущенная неуверенность) говорит:  — Спасибо, мэм, — губы, полные, светло-розовые и потрескавшиеся, посещает неловкая полуулыбка, потому что его учили с детства: отказываться от приглашения на ужин — невежливо. — Я не голоден. Дин, ты запомнил, о чем мы говорили?  — Конечно, старик, — закатывает глаза Дин, и Мэри хочет его легонько шлепнуть по спине за это. Но Кастиэль не обижается легкой неблагодарности в свою сторону — в конце концов, это Дин, и он просто не умеет казаться благодарным. Не хочет. Кастиэль слабо кивает и наскоро складывает в свою школьную сумку учебник и тетрадь. Дин рассеянно наблюдает за ним, а Мэри не знает — выйти ей или остаться здесь. В конце концов она выскальзывает из комнаты сына за минуту до того, как на лестнице слышатся шаги Кастиэля, а затем он уходит, предварительно попрощавшись со всеми. * * * Второй раз Мэри встречает Кастиэля около крыльца их дома. Дин стоит рядом и что-то говорит ему, смотря себе под ноги и пиная маленькие камешки, валяющиеся на тротуаре. Кастиэль наблюдает за ним пристально, внимательно и как-то по-особенному незаметно — так, как не умела наблюдать за своими детьми Мэри, все время норовя коснуться их, показать, что они ей дороги, но так, как за ней умел наблюдать Джон. Он смотрел с трепетом и пониманием, и это всегда заставляло Мэри краснеть, застенчиво смотреть в сторону, поправлять подол своего платья или проверять, хорошо ли на ее блузке застегнуты пуговицы. В ее груди все как-то странно, непонятно смешивается. Она видит, как ее сын смущается — щеки алеют — а Кастиэль слабо улыбается, почти смеется, смотря на его покрасневшее лицо. Дин — парень, который еще умеет стесняться, но он этого никогда не признает. Это понимает даже Мэри, поэтому не думает о том, что ее сын — да, точно, вот, посмотрите сами — смущен. Кастиэль, видимо, не понимает, что делает, поэтому продолжает говорить и не насмехается над Дином, если тот прячет глаза и старается отвернуться. Он поправляет свою рубашку, проверяет, надежно ли сидит на плечах портфель. Мэри хочет выбежать и сказать, чтобы Дин пригласил наконец Кастиэля в дом, познакомил поближе, но не может нарушить это — их атмосферу. Это просто кощунство. Она бы, конечно, налила чаю со сладким ароматом земляники, поставила на стол еще теплый ягодный пирог, вазу с вафлями и конфетами, но она этого не сделает. Не сегодня и не сейчас. Дин выглядит радостным, смотря на Кастиэля и слушая его, и продолжает рассказывать что-то. Мэри видит, как шевелятся их губы, но не слышит, что они говорят. Наверное, это даже хорошо — у каждого человека должно быть свое личное пространство, особенно у подростка семнадцати лет. Поэтому она просто молча наблюдает, не способная оторваться от окна, зашторить его воздушными кружевными занавесками. Потом Кастиэль прощается, кивая головой, и Дин делает то же самое — кажется, это емкое «Ага, давай» и машет рукой. Когда Кастиэль разворачивается и уходит за калитку, Дин, поджав губы, смотрит ему в спину. Этот момент какой-то особенный — и для Дина, и для Мэри. Время на какое-то время стоит, кажется, даже часы не тикают, а потом хлопает входная дверь, выводя Мэри из транса, и в кухню входит Дин. Мэри уже успевает отвернуться от окна и встать около стола, продолжая нарезать сладкий перец для салата, который так любит Сэмми. * * * Мэри заглядывает в комнату Дина, когда часы показывают уже девять вечера. Сегодня для ее сына особенный день — он привел своего друга не просто посидеть после школы, а с ночевкой, с самой настоящей ночевкой, которая включает в себя игру на приставке, распитие сока литрами и, разумеется, вкусную мясную пиццу. Кастиэль явился к шести часам вечера, и с тех пор они с Дином засели за приставкой, откуда их не вытащить и за уши. Весь предыдущий день Дин готовился — покупал новые диски с ужастиками, попкорн и двухлитровую «Кока-Колу». Мэри внесла свою лепту: приготовила пирог и заказала пиццу, надеясь, что мальчики не будут против огурцов и грибов в ней. Когда она приоткрывает белую дверцу, видит напряженные спины двух парней, сидящих перед телевизором. Они повернуты к ней затылком, так что не видят белокурой головы Мэри, выглядывающей из-за двери. Кастиэль выглядит достаточно сдержано, хоть и напряженно, а вот Дин вовсю вертится на своем месте, виляя корпусом из стороны в сторону, будто это могло бы помочь его игроку двигаться в правильном направлении. Когда Кастиэль каким-то образом выигрывает, Дин со стоном откидывает голову на плечо и начинает убеждать Каса, что проиграл нечестно — Кастиэль явно мухлевал, и нечего ему «так лыбиться». Мэри улыбается, глядя на них, а затем видит, как Дин, закончив посыпать Кастиэля обвинениями в нечестной игре, легонько пихает его в плечо. Когда Кастиэль тянется к приставке, чтобы нажать на кнопку и продолжить игру, Дин не отводит взгляда, чтобы уставиться в экран, а продолжает смотреть. Его губы растянуты в легкой полуулыбке, пока он смотрит на Кастиэля, прослеживает взглядом острый профиль и улыбается. Его взгляд внимателен, он излучает трепет и нежность, и Мэри чувствует себя странно, наблюдая за этим. Дин даже не чувствует ее пристального взгляда себе в спину — он просто смотрит на Кастиэля как на самое прекрасное, что есть в этом мире, в этой жизни, в этой вселенной, и это так странно, необычно и совершенно ново для Мэри. Можно привести кучу примеров и еще кучу для того, чтобы описать ее замешательство. Начинается игра, экран вспыхивает и снова видно виртуальное пространство. Кастиэль поворачивает голову к Дину и приподнимает бровь, немо спрашивая, в чем дело, а Дин мигом отводит взгляд и смотрит на экран телевизора. Мэри чувствует себя странно лишней здесь и сейчас. Она просто непонимающе хмурится, а затем — закрывает дверь. Пицца может подождать. * * * Проходит три месяца, и Дин каждый день проводит с Кастиэлем — или почти что каждый день. Он неизменно приглашает его на чай, а Мэри неизменно ставит на стол чай с ароматом земляники — такой, какой так понравился Кастиэлю — Касу, как называл его Дин. И каждый раз Дин смотрел на него, как сумасшедший, и смеялся над каждой его шуткой, даже если Кастиэль шутил очень редко и скорее всего даже не понимал, что шутит. Мэри тоже смеялась, Джон, который не так давно познакомился с Кастиэлем в силу своей занятости на работе — тоже смеялся, и это, вероятно, заставляло Дина гордиться Касом. Гордиться тем, что именно он привел его. Он, а не Сэмми. Но время летит, и Дин становится странным. Он все меньше засиживается дома и все чаще ходит гулять с Касом. Когда он не идет с ним — он просто сидит в своей комнате и делает какие-нибудь совершенно бездарные вещи — играет в приставку, смотрит телевизор, иногда читает книги, но чаще всего он просто учит уроки. Мэри рада и не рада этой перемене в своем сыне — было видно, как Кастиэль на него повлиял, но она не понимала, в какую сторону. Дин становится замкнутым и каким-то необщительным, и Мэри все чаще ловит его в заторможенном состоянии. Иногда он подолгу задумывается, будто хочет постичь все неизведанное, что есть в этом мире. Джон, конечно же, не обращает на это внимания, а Мэри, засыпая, думает только о том, что ее сын — ее старший прекрасный сын, который до этого обожал шариться с не самой хорошей компанией и ненавидел читать классическую литературу — становится еще более холодным в общении, чем был до этого. Сам Дин почти ничего не говорит о том, чем занят на прогулках. Он никогда об этом не рассказывал, но сейчас выглядит еще более странным. Он засыпает, свернувшись вдвое и укрывшись одеялом по самую макушку, а затем, словно разозлившись, скидывает покрывало на пол и злобно смотрит в потолок, раскинувшись на постели в позе звезды. Его взгляд немного отчаянный, немного злобный, а пальцы сжимают простыни в кулаки. Мэри об этом не знает, она ничего не подозревает, поэтому не размышляет каждую ночь еще и об этом. Кастиэль заходит в их дом еще реже, и однажды он больше не приходит вообще. Мэри спрашивает, где он, но всегда получает беспомощный взгляд с примесью какой-то злости, словно Дин ненавидит, когда его об этом спрашивают, а после — пожатие плечами. После таких вопросов Дин обычно замыкается на весь оставшийся вечер и уходит в свою комнату. И даже Сэмми не может поднять ему настроение. * * * В ноябре ночью Мэри не ложится спать, даже когда часы показывают двенадцать ночи, а на улице царит кромешная тьма, такая, что небо сливается с улицей в одну большую черную кляксу. В окнах кухни отражается хозяйственная утварь, стол, стулья, узоры на обоях, а еще она сама — Мэри, сидящая на одном из стульев и нервно комкающая в руках подол своей белоснежной ночнушки. Джон давным-давно спит в своей кровати, он устал, потому что пришел с работы поздно, а вот Мэри сидит на кухне и ждет, пока вернется ее старший сын — сын, которого нет целый день и который даже не позвонил ей ни разу, чтобы сказать, куда отправляется. Мэри вытирает со щеки скупую слезу, прокатившуюся вниз, и нервно смотрит на входную дверь. Тихо. С улицы ничего не слышно, никаких шагов, никаких разговоров, и Мэри слабо надеется, что ее сын с Кастиэлем. Эта надежда слаба, едва светится, но это единственное, за что она хватается, хватается, как за единственную деревяшку, способную удержать ее на плаву в огромном океане боли и волнения. Когда стрелки часов переваливают за час ночи, Мэри больше не выдерживает — ее сердце болит и ноет, глаза слезятся, а в голову лезут самые ужасные мысли, какие только могут посетить мать в час ночи, когда ее сын шатается неизвестно где. Сэм, вышедший из своей комнаты, рассеянно протирает глаза и сонно смотрит на маму.  — Где Дин? — хриплым ото сна голосом интересуется он. Мэри поджимает трясущиеся губы и пожимает плечами — нет, она не знает, потому что ее семнадцатилетний сын ей не отчитывается в этом.  — Где-то, — отзывается Мэри надтреснутым голосом. Сэм, чувствуя волнения матери, подходит к ней и обнимает за шею. Ему тринадцать лет, он младше Дина на четыре года, но он — самый умный человечек в их семье. Он все понимает и он более чем рассудителен для своего возраста.  — Не плачь только, ну, мам, — просит ее Сэм тихим голоском. — Найдется он. Завис у какой-нибудь девчонки. Ты же его знаешь! Мэри тихо смеется сквозь слезы, и ее руки устраиваются на спине младшего сына. Она его знает, она знает его бунтарский характер, но он никогда, никогда не исчезал вот так.  — Я позвоню Касу, — говорит Мэри, поднимаясь со стула. Она берет трясущимися руками домашний телефон и набирает номер из записной книжки. Слышатся долгие протяжные гудки, пока наконец сонный хриплый голос с того конца трубки не произносит:  — Да? Мэри молчит пару секунд, а потом все-таки просыпается от легкого замешательства.  — Кастиэль? — переспрашивает она на всякий случай, хотя и узнала его. — Это мама Дина.  — Миссис Винчестер? — голос Каса становится яснее. — Что-то случилось? Что-то с Дином?  — Он не у тебя? — с надеждой интересуется Мэри, хоть и знает ответ.  — Нет… — рассеянно говорит Кастиэль. Мэри закусывает губу. — Что случилось?  — Его нет дома, — беспомощно говорит Мэри. — И я не знаю, где он. Я просто не знаю, что думать. Господи, я… Ты не знаешь, где он может быть? Может, подружка или кто-то еще? Я схожу с ума.  — Я… — Кастиэль на какое-то время замолкает: думает, старается отыскать нужный ответ. Сердце Мэри в этот момент почти что остановилось. Сэм выжидающе смотрит ей в лицо. — Я, кажется, знаю, где он может быть.  — О, боже, правда? — Мэри слабо усмехается. Сэм нетерпеливо кивает, немо интересуясь, что там.  — Да, мэм. Я могу съездить за ним.  — О, что ты. Уже так поздно, я просто… Скажи мне адрес, я все сделаю сама. Ладно? Твои родители вряд ли будут в восторге.  — Отец в отъезде, а мачехе все равно, — успокаивает ее Кастиэль и, видимо, одевается — слышны какие-то слабые помехи. — Я скоро.  — Спасибо тебе, Кастиэль, — говорит Мэри, вытирая еще одну слезинку. — Привези его домой.  — Разумеется, мэм. Кастиэль привозит Дина спустя полчаса — Мэри слышит. На крыльце какие-то голоса, какие-то шаги, и она подлетает к двери, чтобы разобраться, что там происходит. Она не решается открыть дверь — просто прислушивается, отправив Сэма спать.  — Ты поступил отвратительно, — слышит она голос Кастиэля: злой, грубый, твердый голос Кастиэля. — Ты мог натворить глупостей.  — Да какая тебе разница, а? Ты уже все сделал! — заплетающимся языком немедленно отзывается Дин. — Доволен? Ты, хренов засранец?  — Дин…  — Пошел ты, ясно! Пошел ты в жопу, Кас, серьезно! Просто отвали от меня! — Мэри слышит какую-то возню, а затем — звонкий шлепок, будто пощечина, после чего все немедленно затихает. — Вали, куда хочешь. Просто вали. Слышишь! Затем дверь открывается, на пороге — Кастиэль с алеющей щекой, крепко схвативший Дина за предплечье. Тот смотрит себе под ноги, поджимая полные губы. Мэри сокрушенно смотрит на них. Потом — заводит Дина в дом, а сама благодарно смотрит на Кастиэля.  — Ох, спасибо, Кастиэль, спасибо! — говорит она, обнимая Дина. — Где ты был, а? Что, решил свести меня с ума? Дин, что за черт! Дин ничего не отвечает, избегая смотреть в глаза хоть кому-то — даже Сэму, все-таки вышедшему из своей комнаты. * * * Дин не встречается ни с одной из своих девушек, когда проходит еще месяц. Обычно за это время он оперативно заводил себе какую-нибудь милую юную мадемуазель, и Мэри не винила его в этом ни на йоту. Она сама помнит, когда была молодой и когда хотелось всего и сразу, когда хотелось всего по максимуму — так, и никак иначе, никакого минимализма. Особенно это всегда касается юношей. Но Дин не спешит на новые свидания. Теплый слякотный март сменяет засушливый апрель; солнце теперь выше и теплее, а на деревьях распускаются очаровательные салатово-зеленые почки. Небо — голубое-голубое, и смотреть на него ранним утром — прекраснее вдвойне. Мэри теперь чаще открывает окно, раздвигает шторы во всех комнатах, пуская в помещения свет — свет весеннего солнца, солнца, вселяющего надежду даже самым заблудшим путникам, потому что весна — повод начать все заново. Осенью природа умирает, затем, в апреле (март — слишком ранний срок) или в мае воскресает вновь, и этот процесс прекрасен, неизменен. Можно больше не носить громоздкие куртки, теплые пальто и наматывать на шею шарфы. Однако есть комната, в которую Мэри не заходит лишний раз — это комната Дина, ее старшего сына, которому не так давно, в недавнем январе, исполнилось восемнадцать. В его комнате все время темно, холодно и тихо, и после очередного визита туда за бельем для стирки у Мэри складывается ощущение, что из комнаты Дина все еще не ушла зима. Она там, как будто так и надо, вальяжно развалилась по всей комнате, а Дин не хочет ее выгонять. И это удручает его маму. Кастиэль больше не приходит. Он не звонит, не пишет, не провожает Дина до дома, не смотрит на него особенным взглядом и не смущает его около крыльца. Дин ходит домой один, иногда задерживается на школьном дворе подольше — с новой компанией, которая Мэри не нравится. Пару раз она видела этих ребят около школьного здания, когда ее вызвали к директору, и они ей не понравились. Но они нравились Дину, а Дину уже исполнилось восемнадцать — то есть, он стал самостоятельным совершеннолетним человеком, который вправе сам выбирать, с кем ему общаться. Мэри переворачивает оладьи на сковородке, ожидая, пока старший сын явится домой, и все время посматривает на часы — пять вечера, семь, девять. Время летит, как сумасшедшее, и каждую секунду Мэри надеется, что Дин зайдет в дом. Любая мать на это надеется, если чувствует что-то неладное. Дверь хлопает, когда стрелки часов показывают двадцать пять минут десятого. Дин проходит сразу в кухню, садится за стол, не моя рук, и коротко улыбается маме. Его футболка выглядит ужасно — грязная и порванная около шеи. Мэри распахивает глаза, видя это, видя то, что на щеке Дина алеет недавняя ссадина, и тут же роняет прихватки. Она подлетает к сыну, осматривает раны, аккуратно удерживая его за неповрежденный подбородок — Дину не нравится, и он вертит головой.  — Мама! — ворчит он, но ворчит не так, как делал это раньше — не смущенно больше, а раздраженно. Может потому, что он более не маленький, может потому, что дело правда не должно касаться Мэри. Но она его мать, и оно не может ее не касаться, сколько бы Дину ни было лет — восемнадцать, двадцать пять, тридцать, сорок. Все это неважно — он был, есть и останется ее сыном, что бы ни случилось. Это ее клятва, которую она принесла, когда держала в руках положительный тест на беременность в далеком 1978 году — тест с красным плюсиком, весело смотрящим на нее.  — Дин, что произошло? — спрашивает Мэри; оладьи горят на сковороде, шипя маслом. Дин игнорирует вопрос — смотрит перед собой, напрягшись всем телом, так, что сквозь ткань футболки рельефом выделяются мышцы. — ДИН!  — Что?! — он поднимает взгляд, воинственно смотря на нее, а воинственность Мэри улетучивается. Слава богу, что Джона нет дома — он бы не стал разбираться, кто прав, кто виноват — просто закатил бы скандал. Но Мэри не такая. Она аккуратно поднимает руку, кладет ее поверх ладони сына и бережно сжимает пальцы. Дин отводит взгляд, проигрывая в этом бою.  — Сынок? — зовет Мэри. Дин не поднимает взгляд. Челюсти плотно сомкнуты. Губы сжаты в линию. Ресницы трепещут. — Дин. Я твоя мама, — говорит она. Запрещенный прием — удар ниже пояса, всегда. Либо это, либо слезы — действует безотказно на всех мужчин в доме. На всех сыновей и отцов на свете. — Ты можешь рассказать мне все. Отец не узнает. Обещаю. Ну? Дин все еще молчит. Его взгляд непоколебим, как скала. Мэри отводит взгляд, сжимает губы. Ну же, ну, подействовало? Дин все еще нем, как рыба. И все еще неприступен, как крепость. Затем что-то в его броне дает сбой — никто не знает, что это, и никогда не узнает, но его взгляд теряет всю мощь и непоколебимость. Он становится слабым, усталым и беззащитным, больным. Мэри сильнее сжимает пальцы.  — У Каса девушка, представляешь? — вдруг усмехается он — усмехается криво и совсем невесело. Он будто обижен. Будто оскорблен. Будто подавлен. Все вместе. Мэри непонимающе глядит, старается отыскать ниточку, связывающую Кастиэля с его девушкой и Дина, который превратился в грубого чужака, неотесанного чурбана, не такого, каким он был раньше. Каким был той же осенью — в ноябре, в их с Касом первую встречу. — Просто… У него девушка. Гребаных четыре месяца у него девушка. Она из нашего класса, ее зовут Дафна, и я ее ненавижу. — Он выдерживает паузу, будто думает, зачем говорит все это. Мэри терпеливо ждет. — И он возится с ней, как с сокровищем. Они гуляют, веселятся, у него своя компания, состоящая из таких же придурков, как он сам. Мерзких лживых ублюдочных кретинов. Такие же, как и он сам. Таких же точно. Ничем не отличаются. Его губы смыкаются, челюсти вновь плотно сжаты, а взгляд бегает, бегает, бегает по кухне, в которой пахнет горелым — оладьи не спасти. Но Мэри и не пытается бежать к плите, она крепко сжимает ладонь сына, ничего не говорит — смотрит. Поймать взгляд Дина на тот момент просто нереально, он невероятный, такой, какой может сразить наповал любого, но Мэри — не любой. Ей удается словить его взгляд на жалкую секунду, и сердце обливается кровью, бьется, словно она надолго задержала дыхание, чтобы нырнуть под воду и выплыть, главное — выплыть. Мэри поднимается, ее губы по-прежнему сжаты. Она подходит к Дину, сидящему на стуле, берет его лицо в свои ладони, мягко проводит большим пальцем по еще нежной коже щеки. И слабо улыбается, так, словно все поняла. Задерживает дыхание, сердце колотится, пульс бешеный, хочется вдохнуть, но главное — выплыть. Сейчас.  — Ты любишь его, да? Фух. Выплыла. Вздохнула. Ей кажется, что она — просто дурочка, которая наконец-то сложила два плюс два и получила четыре. Не пять и не три, и даже не два — четыре. Взгляд Дина, беззащитный, отчаянный, ищущий поддержки и понимания, теперь устремлен прямо ей в глаза, никуда больше; и теперь его очередь задержать дыхание, нырнуть, удержать сердце в груди… И выплыть. Пора.  — Мам… — надтреснуто произносит он. Выныривает. Вдыхает. — Мама, я… — Мэри обнимает его раньше, прячет его лицо в своем фартуке, прижимает его голову к своей груди. Нет, нет, нет, хватит, остановитесь. Рано еще снова нырять. Рано. Дин крепко хватает ее, прижимает к себе, вдавливая пальцы в ее острые лопатки, лишь бы спрятаться в материнском тепле. Мэри плачет, ее глаза полны слез, но не слез отчаяния или разочарования, нет; слез облегчения, слез сожаления, слез… Чего-то еще. Она не знает. Ей это неведомо. Просто не нужно пока что нырять, ладно? Мэри не позволит. * * * Они больше не говорят об этом. Мэри не спрашивает, когда все началось и когда закончится. Она просто выкидывает сгоревшие дотла оладьи в мусорку, наливает масло на раскаленную сковородку и снова ровнехонько выкладывает на горячую поверхность тесто, смотря на это через пелену слез. Но Дину не становится лучше или хуже. Он больше не дерется и больше не грубит, но он по-прежнему изолирован от общения с семьей. Джон недоволен, Сэм разочарован, лишь Мэри непоколебимо выгораживает его. У нее болит сердце, когда она осознает, что ее сын просто влюблен — безответно, неправильно, но крепко. Это первая любовь, первая и самая прекрасная, и совершенно ничего, что эта любовь принадлежит парню. Кастиэль — порядочный и милый юноша, и будь он заинтересован в Дине так, как Дин в нем, Мэри бы благословила их. Она бы прикрывала их от Джона, говорила, когда тот задержится на работе, когда Сэм уйдет к друзьям с ночевкой, а сама отправлялась в гости к соседке обсудить новую серию вышедшего недавно сериала. Она бы делала это, она бы делала это для своего сына, ее ребенок — это самое важное, самое ценное, и неважно, кого он любит. Это лучше, чем если бы у нее была дочка, которая влюбилась в непорядочного идиота с не самыми лучшими намерениями. Это лучше, чем если бы Дин влюбился в девушку легкого поведения и страдал по ней. Но это хуже, чем ничего. Мэри закупается продуктами в супермаркете, чтобы сделать вкусный ужин и любимый пирог старшего сына, а затем идет домой, полная мыслей и непринятых решений. Одной нести этот груз знания и понимания тяжело, но и поделиться с кем-то она не может — муж не тот человек, который примет сына-гея или по крайней мере не упрекнет его, а Сэмми слишком мал, чтобы что-нибудь понимать в подобных вещах (Мэри уверена в этом). Поэтому она молчит и стойко выдерживает тяжесть ответственности за секрет сына. На улице уже шесть вечера, но еще светло. Она проходит по безлюдной улочке, почти что заворачивает за угол, но тут же останавливается и возвращается на пару шагов назад. Там Дин и Кастиэль, стоят метрах в пятидесяти, их голоса слышны, и Мэри рада, что на улице кроме нее никого. Разумеется, неприлично подслушивать. А подслушивать разговор своего взрослого сына с его возлюбленным, бросившим его (или как у них там было) — неприлично вдвойне. Однако это не останавливает Мэри, и она просто стоит.  — Чего? — грозно и раздраженно шипит Дин, но вместе с тем в его голосе сквозит отчаяние, мольба — нет, мол, не надо больше, что еще, сколько можно. Мэри не может видеть лица сына, но уверена, что за поддельной холодностью там — боль.  — Ты слышал, — терпеливо говорит Кастиэль. Он смотрит Дину в глаза с сожалением.  — Какой колледж? Ты о чем? — вся воинственность пропадает, остается беззащитность и суровая реальность, от которой Мэри не может защитить Дина, своего мальчика. Не может.  — Я уезжаю в Нью-Йорк. Родители только за, и я… Буду учиться по стипендии, жить в общежитии. — Кастиэль прячет взгляд от Дина, когда говорит это, и пинает камешек под ногами. Затем не так уверенно добавляет: — Мы с Дафной уезжаем.  — С Дафной? — Мэри слышит, как голос Дина дрогнул. Как сам Дин сейчас — один сплошной комок отрицательных эмоций. Его голос затравленный, и Мэри желает Кастиэлю гореть в Аду вечность, если только его сердце не обливается кровью в этот момент. — Со своей подружкой. Круто, Кас. Классно. От меня ты чего хочешь?  — Я просто… Хочу, чтобы ты знал. — Прочистив горло, он неуверенно добавляет: — Мы же друзья.  — Друзья? — с горькой насмешкой переспрашивает Дин. — Точно! Мы же друзья! Как я мог забыть?  — Дин…  — Кас, черт! — обрывает его Дин, сломанный и униженный. — Просто отвали, блядь, просто отвали! Чего ты хочешь от меня на этот раз? Что тебе еще нужно?! Ты получил ВСЕ, у тебя крутая подружка, неиссякаемый заряд супер-ума, ты можешь валить в свой СРАНЫЙ НЬЮ-ЙОРК ХОТЬ ЗАВТРА.  — Дин, я…  — Что ты? — грустно спрашивает Дин, без прежней ярости. Кастиэль беспомощно смотрит ему в глаза. — Что ты? Ты, блядь, едешь в колледж со своей гребаной подружкой. Мы с тобой закадычные друзья. Что еще нужно? Круто иметь друга, которого ты трахаешь. Правда? КАС! — он молчит, будто ждет, что Кастиэль ответит, но тот не может. Мэри зажмуривается, стискивает в руках пакеты. — Можно его трахнуть, а потом свалить к своей подружке! Все правильно, Кас, все ПРАВИЛЬНО.  — Дин, я сожалею, это была ошибка, я говорил тебе сотню раз!..  — Ты говорил, — соглашается Дин. Нервно улыбается. — Ты говорил. Можешь еще повторить сотню раз. Но та гребаная ночь никуда не денется. Твой проклятый член в моей заднице — вот, что я буду помнить, пока ты трахаешь свою сраную подружку в своем сраном общежитии своего сраного колледжа! Кастиэль побито смотрит на него все то время, пока Дин беспрестанно говорит. Синие глаза Каса слезятся, Мэри бесшумно плачет, положив на землю пакеты и накрепко прикрыв рот рукой. Ей нестерпимо больно. Больно за своего униженного сына.  — Дин…  — Я вообще не понимаю, для чего это все было, — заканчивает Дин, сжав губы. Он смотрит Кастиэлю в глаза. — Не понимаю, почему и зачем. Хочешь забыть? Валяй. Но не я. — Он глядит на тротуар, тянущийся вдаль. Затем в глаза Касу — последний раз. — Просто отвали от меня, Кас. Просто уйди. Правда. Просто прощай. Я тебя ненавижу. Дин ушел, а Кастиэль еще смотрел ему в спину. * * * Мэри застает Дина, сидящего за столом на кухне. Его глаза сухие, взгляд — небрежный и нечитаемый. Мэри аккуратно кладет пакеты с продуктами и подходит к сыну.  — Он уезжает в колледж в Нью-Йорк, — говорит Дин, сидя к ней спиной, и, вероятно, эти слова даются ему с большим титаническим трудом. Он снова задерживает дыхание, снова сердце колотится, как бешеное, снова ныряет под воду. Мэри поджимает губы, ее глаза все еще красные от слез. — Со своей подружкой. — Но он не всплывает. Ни вдоха, ни выдоха. Вода темная, не как в бассейне. И Мэри не способна разглядеть своего сына в этой темноте. Он смотрит в окно, на то, как на ветку дерева присела птичка, на то, как солнце клонящееся к закату мягко окутывает землю.  — Дин, дорогой… — она подходит к нему, к своему старшему прекрасному, безответно влюбленному сыну, обнимает, как тогда, и впервые Дин наконец-то плачет. Сейчас он плачет, не способный вынырнуть из темного дегтя воды. ***  — Ты должен отпустить его, — говорит Мэри, сидя с чашкой чая напротив Дина. Тот уже успокоился, его глаза сухие, разве что видно небольшое покраснение, и его взгляд сухой. Холодный и безразличный, бесцельно окутывающий кружку в руках Дина. Он молчит. — Это единственный способ. — Мэри тянет руку, кладет ее поверх ладони сына. — Если он не хочет оставаться, не нужно его держать. Не нужно хвататься, как за последнюю соломинку, не нужно, просто… — ее губы дрожат. А губы Дина строго плотно сомкнуты. — Просто пусть едет. Пусть берет свою подружку, пусть учится. Пусть живет там и пусть он тебя забудет. Тогда и ты забудешь его. — Дин не поднимает взгляда, и Мэри от этого легче. — Скажи ему все на прощанье. Все, что ты о нем думаешь. Слышишь? Дорогой мой, милый, родной мой, все, понимаешь? Ваша дружба утеряна навсегда, но пусть он знает. Не дави на жалость, не мучай себя и его, просто скажи. И знай: это — правильное решение. Дин кивает спустя минуту, кивает, коротко криво улыбается, но не выныривает. Мэри хочется броситься за ним в этот кромешный ад, хочется помочь ему, хочется, она просто… не может. Не в силах. Не ее роль. И чья — уже непонятно. * * * Дин ждет его на лавочке в парке. Он сидит неподвижно, как статуя, наблюдая за голубями, воркующими около лужицы. Самец хохлился перед самочкой, смущая ее этим, и она от него убегала. Дин даже усмехнулся, наблюдая, какой голубь настойчивый в своих ухаживаниях за голубкой. И как у него ничего не выходит.  — Здравствуй, Дин, — слышится над ухом; голуби, испугавшись, улетают, а Дин вздрагивает. Он неуверенно поднимает взгляд, тут же весь подобравшись, и кивает. Затем пододвигается, пуская Кастиэля сесть рядом. Тот неуверенно приземляется, устремляет взгляд туда же — на лужу, лишь бы не смотреть на Дина. А Дину лишь бы не начать разговор как можно дольше. — Так… о чем ты хотел поговорить? Дин не хочет этого слышать. Никогда не хотел. Он напрягается еще больше, так, что, кажется, футболка на нем сейчас лопнет. Кастиэль неуверенно скашивает глаза; Дин утыкается взглядом в свои руки, сложенные на коленях.  — Я… — бормочет он. — Когда ты уезжаешь? — Глупый вопрос, считает Дин, и хочет себя за это ударить. Но тем не менее — сидит смирно. Кас тоже.  — Через две недели. Как все уляжется… — отвечает Кастиэль, тоже опустив голову. Дин поджимает губы. Как он репетировал? Два, три, четыре… Задержал дыхание — нырнул. Сердце забилось быстро-быстро, прямо в глотке. Вода темная, не как в бассейне. Давай же, выныривай! Открой рот и скажи!  — Я просто… — начинает он неуверенно. Боязно. Страшно. Это их последняя встреча. Самая последняя за всю его жизнь. Боже, правда? — Хотел извиниться. — Кастиэль непонятливо хмурится, скосив глаза на Дина. — Прости меня. Я поступил уродски. Я все время так поступаю. И тогда, и после, и вчера, и даже сейчас… Это мой крест, видимо, не знаю, просто… прости.  — Дин… — начал негодующе Кас, повернувшись к Дину.  — Нет! — резко останавливает тот. — Просто послушай меня, окей? Не перебивай. Послушай. — Кастиэль неуверенно кивает. — Мы с тобой дружили. И это было круто, правда, Кас, это была лучшая дружба за всю мою жизнь. Ты был моим лучшим другом так мало. Точнее, так быстро им стал. И я просто… Я все испортил. Та ночь на вечеринке у Беллы, когда произошло… когда мы с тобой переспали… Это был я виноват. Я хотел все исправить, но я только вел себя, как кретин, и я винил тебя за то, что ты позволил этому случиться, а потом умотал к своей хреновой Дафне почти что на следующий день. И все эти четыре месяца… Все было дерьмово. Я знаю, ты пытался восстановить дружбу, но черт, мне было обидно, потому что я оказался хреновым влюбленным неудачником! Проклятье… Я просто не хотел такого. Не хотел, чтобы вышло вот так. Все как-то через задницу. — Он выдерживает паузу, весь воздух выбит из легких, потому что все это Дин произносит на одном дыхании — боится, что Кас перебьет. Не дослушает. — Прости меня. Я тебя не ненавижу. Ты должен ехать в колледж с Дафной, жить там, найти крутую работу, завести деток и что там еще по списку… Ты этого достоин. Ты достоин нормальной жизни. — Он снова молчит, будто все уже сказал, но это не правда — он себя обманывать не станет. Это неправда. Есть что-то еще. Что-то, что камнем у него на шее — тянет вниз, к илистому дну, и он не способен вынырнуть. Но даже если скажет — все равно пойдет утопленником, потому что затянет веревку на шее покрепче. Еще туже. — Я люблю тебя, и это хреново, честное слово. Ты любишь Дафну, и Дафна на самом деле неплохая девчонка. Я рад, что ты… Что это она, а не кто-то там другой. Она порядочная и все дела. Я просто. кретин. И люблю тебя. — Вот так, достаточно туго! — Просто думал, что ты должен знать. Дин заканчивает. Он смотрит на деревья, куда угодно, но не на Каса. Кастиэль молчит. Дин встает, отряхивается, улыбается скомкано.  — Стипендия — это круто, — добавляет он, глядя в потрясенное лицо Кастиэля. Он отходит, думая, что самое время уйти, но тут же останавливается, слыша:  — Все это время ты думал, что виноват сам? — пораженно спрашивает Кас. Дин оборачивается.  — Конечно, — недоумевающе говорит он. Кастиэль нервно усмехается.  — Я думал, ты меня ненавидишь за случившееся, — заявляет Кас.  — С чего бы? Я не…  — Я думал, что сделал нечто ужасное той ночью, Дин, — обрывает его Кас. — Я думал, что принудил тебя. Воспользовался тобой пьяным и… Удовлетворил свои желания. Я думал, что поступил, как насильник. И думал, что ты не захочешь даже знать обо мне после этого. Я стал встречаться с Дафной, потому что был уверен, что так будет лучше, что так мы быстрее все… забудем. Проклятье, Дин, я был уверен, что буквально изнасиловал тебя, хотел загладить вину, не попадался тебе на глаза! А ты молчал все это время? Дин стоит, широченными глазами смотря на Каса — на невесело усмехающегося усталого Каса.  — Дерьмо, — говорит он в конце концов. Не находится, что ответить. А затем все-таки говорит: — Вообще-то, хоть я и был пьян, не думаю, что я был таким бревном, чтоб ты думал, что изнасиловал меня. Кастиэль смеется, и Дин смеется тоже. Витающее в воздухе напряжение улетучивается, Дин возвращается на скамейку, сидя рядом с Касом, а затем несмело обнимает его за плечи и аккуратно целует в щеку. Ненавязчиво, сразу отстраняясь, и смеется снова. Кас проделывает то же самое. Дин задерживает воздух, сердце колотится сильно-сильно, он будто ныряет в темную воду, видит илистое дно и… Выплывает. Вдыхает. Наконец-то. Зима закончилась, весна уже на пороге, и все кажется лучшим. Красивым. Стоящим. Дин думает, что мама будет счастлива за него, что ей все-таки придется дать благословение. И это непередаваемо, ново, необычно… Все это время Мэри видела, как ее сын влюбляется, любит и мучается, но теперь она увидит, что он счастлив, и… что вообще может быть прекраснее? Дин широко улыбается. И говорит своей зиме — прощай!