* * *
Первое, что чувствует Парк, когда рассудок начинает возвращаться к нему, - это то, что у него затекли мышцы, и, судя по боли, мышц в нем достаточно много. Второе, что он чувствует, - это то, что его запястья нещадно жжет, а плечи и спина ноют при каждом движении руками, судя по всему, жених решил для надежности сковать свою «женушку» цепью. Третье, что он чувствует, - это то, что ему как-то непривычно холодно, то есть, холодно было и раньше, но сейчас как-то слишком. Промычав сквозь зубы, что-то невразумительное, но вполне возможно нецензурное, Вейлон приподнимает голову и несколько минут с непониманием созерцает свое обнаженное по пояс тело, а в голове у него зарождается самое скверное за всю его жизнь предположение. Склонив голову к плечу, он все с тем же непониманием косится на направленный в его сторону объектив камеры. Этот любитель свадебных тортов и пышных платьев окончательно слетел с катушек. Вейлон хмурится и между тем понимает, что к такой хуйне жизнь его не готовила. Хотя, чего греха таить, он вообще никогда в жизни не задумывался о том, что окажется на закрытой территории с толпой психов, один из которых хочет им полакомиться, другой изувечить, а третий поиметь. Впрочем, Парк надеялся на то, что у третьего совершенно иные планы на его бренное тело. — Ты очаровываешь меня, моя дорогая, — голос Глускина слаще меда и нежнее шелка, но он явно переигрывает, главное - случайно ему об этом не сказать, а то, как говорилось раньше, он может оказаться весьма обидчивой и злопамятной личностью. И, как показала практика, упреки в адрес вооруженных злопамятных личностей ничем хорошим не заканчиваются. — Да чтоб мне сдохнуть, — бубнит себе под нос Парк, не находя во всем происходящем ничего очаровательного. В какой-то момент Эдди, жадно рассматривающий его тело взглядом заядлого оценщика, оказывается совсем рядом, прямо-таки непозволительно рядом, настолько рядом, что Парка передергивает в плечах от ощущения теплого дыхания на своем обнаженном плече. — Ты что-то сказала, милая? — шепотом интересуется Эдди, оглаживая Вейлона по щеке свободной рукой. Тесак в другой его руке выглядит достойным аргументом забрать свои слова обратно, именно поэтому Вейлон отрицательно мотает головой, надеясь на то, что Эдди не решит воплотить слова своей «возлюбленной» в жизнь. — Значит, мне показалось, — задумчиво говорит Эдди и откладывает свое «орудие труда» на ближайший стол. Парку это не особо помогает, хотя бы потому, что он за руки подвешен цепью к потолку и двигать может разве что ногами, да и это ничем ему не поможет, к тому же Глускин далеко не тупой, даром что сумасшедший, и в любой момент может дотянуться до своей ковырялки. — Так давно я не испытывал этого чудесного чувства, — шепчет Эдди, обхватив рукой талию Вейлона и прижавшись к нему всем телом. Руки у Глускина дрожат, то ли от переполняющих его «возвышенных» чувств, то ли от нетерпения. — Скажи, моя дорогая, ты меня любишь? — Конечно… дорогой, — последнее слово соскальзывает с языка Парка, как кусок грязи, он еще никогда не чувствовал себя столь униженным, никогда не унижался так перед другим человеком, но сейчас он вынужден подыгрывать в попытке сохранить свою жизнь. Сейчас ему остается только стараться не думать о том, что Эдди может подвергнуть его куда большему унижению. — Это так очаровательно, моя милая, так прекрасно! Но, в любом случае, я люблю тебя сильнее, — в голосе Эдди слышится дебиловатый смех, какой зачастую можно услышать в разговорах двух увлеченных друг другом людей. Парк мысленно закатывает глаза и по буквам произносит слово «ебанариум», потому что оно подходит как нельзя кстати. Вот уж чего Парк не ожидал, так это того, что с ним будет кокетничать пришибленный на голову «жених». — Ты такой романтичный сегодня, — говорит Парк, про себя отмечая, что, во-первых, Эдди совершенно не смущает факт того, что Вейлон говорит замогильным голосом, во-вторых, рука Эдди, в начале их разговора лежавшая на талии, теперь уже перебралась на зад IT-шника. — Дорогая, надеюсь, ты простишь меня. Я понимаю, что нам нельзя заниматься этим до свадьбы, но… но я так давно искал тебя, так давно, и ты такая очаровательная, такая красивая, — сбивчиво и несвязно шепчет Глускин, и одновременно с этим Парк чувствует, как он сдавливает в своих пальцах его ягодицу и прижимается к нему еще плотнее, будто желает образовать с ним единый симбиоз двух тел. Эдди склоняется к его шее и несдержанно, сильно сжимает между зубов тонкую кожу, втягивает в себя ее терпкий запах и размеренно рычит, от чего сердце Вейлона пропускает пару ударов. Он, кажется, кожей чувствует жгучее желание Эдди завладеть его телом, чувствует его уверенность и нетерпение, он видит это в его залитых кровью глазах и выражении лица, в жестах и действиях. Вейлону страшно не столько за свою честь, сколько за сохранность своей жизни, ведь кто знает, как далеко может зайти Глускин в попытке удовлетворить свои желания. — Пожалуйста, ради всего святого, пожалуйста, не делай этого, не надо, я… я не готов к такому, я не смогу, я прошу, пожалуйста, — самообладание Парка и вся его наигранная уравновешенность вновь скатилась к дьяволу в пасть. Когда он предполагал подобное, он был спокоен только потому, что до последнего надеялся, что подобного не произойдет, он, как бы смешно это ни звучало, и не думал о том, что Глускин способен на что-то подобное, даже несмотря на то, что понятие гендерных различий стерлось из его сознания. Меньше всего Вейлон Парк хотел в извращенном понимании этого слова становиться «женщиной» безумного Эдди, лучше бы он попросил о смерти. — Я позабочусь о тебе, моя дорогая, не волнуйся, больно будет недолго, — шепчет Эдди в губы своей жертвы и проводит по ним языком, Парк чувствует, как Глускин пропускает руку под резинку штанов и ласкает пальцами его кожу, бедром он чувствует эрекцию Глускина, и от осознания приближающей беды Вейлону становится дурно. Он чувствует себя мелким животным, которое загнали в угол и которому отрезали все пути отступления. Мелкий, слабый, жалкий, униженный и приговоренный к еще большему унижению. Глускин раздвигает языком его губы, слишком напористый и чрезмерно страстный, вынуждающий сдаться ему на милость, чтобы не сделать хуже. Парк надеется на то, что это продлится недолго, он надеется на то, что в дальнейшем кто-нибудь врежет ему по затылку достаточно сильно, чтобы эти воспоминания стерлись из его памяти. — Не плачь, моя хорошая, не бойся. Я буду нежен. Я буду особенным для тебя, — полушепотом произносит Эдди, стянув с себя бабочку, расстегнув свой жилет и принявшись дрожащими пальцами вытаскивать пуговицы рубашки из петель. Разобравшись с верхней одеждой, он, оставив смазанный поцелуй на шее Парка, спешно уходит куда-то и тут же спешит обратно с ключом в руках. Взгляд у Вейлона остекленевший, и если бы не страх, плещущийся на дне его глаз, то его можно было бы счесть равнодушным ко всему происходящему. Эдди ничего у него не спрашивает, он знает, что его благоверная никуда не денется. Ключ щелкает в замке, кольца цепей с перезвоном сползают с запястий, и если Глускин не успел бы подхватить тело Парка на руки, то он бы вполне возможно завалился бы на пол. Он привлекает его к своей обнаженной, покрытой шрамами и ожогами груди, и дышит запахом его волос. Вейлон безмолвно глотает собственные слезы и старается не думать. Когда Эдди прижимает его лицом к стене и торопливо принимается стягивать штаны с них обоих, Парк думает, что смерть была бы куда более приятным процессом. Теперь Парк дрожит не только из-за разбирающей его истерики, но и из-за холодной, влажной стены, в которую его с силой вдавливает любитель свадебных процессов. — Я сделаю тебя своей. Я заберу твою святую невинность, — шепчет Глускин ему на ухо, прижимаясь грудью к его спине, целуя его в плечи и шею, кусая и зализывая свои укусы, как животное, а не как человек. Пока Эдди подготавливает его к неизбежному, Парк попеременно скулит и молит то о смерти, то о пощаде, но в ответ ему звучит тишина и шумное дыхание, жгущее плечо и лопатку. — Су-ука, — слезливым голосом шипит Парк, когда Эдди погружается в него. Когда же он входит до конца, с губ IT-шника срывается куда более непристойное выражение, коротко и емко расписывающее все «прелести» его нынешнего положения. — Так… приятно, — рычит ему на ухо Эдди, прикусывая кожу на плече, обнимая под живот и вколачиваясь в вяло сопротивляющееся неестественному процессу тело, которое всячески желает защитить своего владельца от зверских посягательств, но все безуспешно. Руки Вейлона сжимаются в кулаки, он кусает свои губы и то шипит, то стонет от всепоглощающей, жгущей боли. Он чувствует, как его тело разрывается от перегрузки и неестественности, у него болят ноги и тянет спину, но даже это не сравнится с тем чувством горькой разочарованности и униженности, кои расцветают в нем с каждым новым толчком и каждым сказанным в бреду словом. Вейлон плачет из-за невозможности дать отпор, оплакивает поруганную честь и растоптанные в прах достоинство и гордость. — Потерпи… еще… немного… дорогая, — рычит Эдди, и Парк хочет вырвать ему язык. Парк хочет и желает этому полоумному ублюдку такой смерти, какой не пожелал бы и худшему из врагов, он успокаивает себя только фантазиями о том, как сдохнет Эдди Глускин, которого он раз от раза убивает в своем воображении самыми разными способами от самых банальных, до чрезмерно извращенных и отвратительных. Когда Эдди потряхивает от испытанного оргазма, Вейлон в своих мыслях заставляет его срезать и пожирать свою же плоть. Когда Эдди покидает его истерзанное тело и бережно поднимает его на руки, Вейлон представляет, как он неспешно, тупой и ржавой пилой отрезает от Глускина небольшие куски кровоточащей плоти, небольшие только для того, чтобы растянуть удовольствие. Когда Эдди приводит себя, а после и свою «возлюбленную» в порядок, Парк в мыслях проникает рукой под его грудную клетку и одним движением сминает пальцами его сердце, впиваясь в упругое мясо ногтями, чтобы причинить как можно больше повреждений.* * *
А потом происходит то, чего Парк никак не ожидал, то, чего не ожидал даже Эдди, застывший на месте с изумленным видом. Где-то вдалеке слышится жужжание дисковой пилы. Вейлон начинает думать о том, что боги все-таки не так глухи, как он думал, пускай и немного непунктуальны, правда, вместо молний они послали другого хищника, вечно голодного хищника. Эдди Глускин удовлетворил свои желания, и Вейлону Парку очень интересно, удовлетворит ли свои желания Фрэнк Манера, потому что если Фрэнк удовлетворит свой голод, то одновременно с этим и неосознанно отомстит за поруганную честь Вейлона. Круговорот безумств в Маунт Мэссив – и Парку это нравится. Когда каннибал Фрэнк вышибает дверь в комнату, Вейлон скатывается со стола не забыв ухватить с собой ключ. Когда он, размахивая пилой, с яростью бросается на вооружившегося и ощерившегося Эдди, Парк вылезает из своего укрытия и стаскивает со стола еще и камеру. А в тот момент, пока Глускин неминуемо отступает все дальше назад, загоняя самого себя в угол, Вейлон ползком, пятясь, отступает к чернеющему в окружающем полумраке дверному проему и наблюдает за происходящим сквозь объектив камеры. На самом деле ему немного жалко Глускина, благоразумия в нем куда больше чем во всех, кого он встречал до этого. Но когда Эдди вытягивает в его сторону руку и смотрит печальным, в чем-то даже разочарованным взглядом, Парк чувствует незаслуженное превосходство и злорадство. — Куда же ты, моя дорогая? — кричит Эдди, когда зубья пилы вспарывают мышцы на его левой руке. — Сдохни, сдохни, сдохни, — бесперебойно, как мантру, шепчет Парк, скрываясь в запутанных коридорах лечебницы. Когда он с рычанием забирается в вентиляционную шахту, до его слуха доносится болезненный вопль, зверское рычание, визг пилы и свист стали. — Объявляю нас сдохшим и вдовой, — насмешливо произносит Парк, надеясь на то, что у Фрэнка сегодня будет сытный ужин, а если и нет… то он в любом случае сюда никогда не вернется.