ВТОРОЙ УРОК - Сидерис-

Директор Хорнос стоял у окна больничной палаты и ждал когда проснется Азул. Мальчик приходил в себя уже несколько раз, и во время каждого пробуждения, как только сознание окрепло достаточно чтобы припомнить жуткое событие, требовал разъяснений, пока однажды не вспомнил, как его понесло к земле… И тогда ему становилось плохо. Он начинал кричать, что 'во всем виноват мерзкий фризиец! ', и медбратьям не оставалось ничего другого, кроме как вкалывать очередную порцию сильнодействующего снотворного, раз за разом спасая подростка от нервного срыва. Но Хорнос не собирался спешить, выясняя все обстоятельства крушения ЛА Азула, прежде чем что-либо объяснять — особенно учитывая, что у этих двоих уже вышел серьезный конфликт. И теперь приходилось действовать особенно осторожно, чтобы не усугубить ситуацию еще больше, если, конечно, это было возможным с тем, что он собирался рассказать имрахцу через несколько минут. Азул пошевелился — как и говорил врач, он очнулся в течение получаса. Торопить парня директор не стал, давая время прийти в себя. Тот глубоко задышал, заметался и распахнул ярко-зеленые, в свете люминесцентных ламп, глаза.  — Директор, — мальчик сразу же поймал образ коренастого мужчины привалившегося к подоконнику.  — Рад, что с тобой все в порядке, Азул. Тот потянулся к стакану воды на алюминиевой стойке рядом и сделал глоток, не отводя глаз от директора, будто боялся, что тот испарится, стоит лишь на секунду отвернуться. 'Удивительно', — подумал про себя директор. Кожа парня восстановилась полностью, навсегда поглотив те жуткие кровавые раны и потрескавшиеся черные огарки конечностей. Около пяти суток Азула не вынимали из восстановительной капсулы, наращивая ткани слоями на оголённых после операции мышцах.  — Что случилось? — без вступлений потребовал парень.  — Ты попал в аварию и чуть не сгорел…  — Почему произошла авария? — не давая директору закончить, бестактно перебил Азул. Хорнос сдержался, он был готов к чему-то подобному, но все же ему так хотелось отвесить нахальному мальчишке увесистый подзатыльник.  — Оторвались несколько лопаток от компрессорной части двигателя, они пробили оболочку, нарушив работу системы и спровоцировав взрыв.  — Почему? — было видно, что это объяснение не очень сходилось с теми версиями, которые парень успел себе напридумывать.  — Кто-то залил тебе в баки топливо, отличавшееся от стандарта. Скорость возросла, и металл не выдержал нагрузки.  — Покушение? Кто-то хотел моей смерти? В глазах Азула горела нездоровая зелень огоньков, словно он желал всеми фибрами своей души, чтобы это оказалось правдой.  — Нам не удалось доподлинно это доказать, возможно, имело место ошибка.  — Кто заливал баки?  — Технический персонал отсека, но мотивов у них нет. Да и каждый бак был пронумерован заранее.  — Может, перепутали цифры, — Азул задумался, опуская взгляд.  — Исключено.  — Почему? Хорнос гладил бороду большим и указательным пальцем, расфокусировав на мгновенье взгляд.  — Такого топлива должно было быть ровно восемьсот восемьдесят литров — одна канистра. Но их оказалось две, — задумчиво произнес директор.  — Для кого была вторая?  — Для Кира. Хронос перевел взгляд на Азула стараясь уловить реакцию парня, и тут же понял, что тот вынес фризийцу смертный приговор и подписал его собственной кровью. Чтобы он ему сейчас не сказал, все напрасно — Азула не переубедить. Но все же попытаться было его долгом.  — Я знаю о чем ты думаешь, но не спеши с выводами. Лицо парня потемнело.  — Вы что будете его оправдывать? — молниеносно щетинясь, сузил глаза Азул.  — Буду. — твердо ответил Хронос. — Когда вас нашли вы были двумя одинаковыми кусками мяса, вас даже не сразу опознали. И поверь, у Кира было столько же шансов погибнуть как и у тебя. Он специально выбирал самые жестокие определения их состояния, что были самыми точными — сейчас директору нужно было во что бы то ни стало добиться внимания мальчика, —  — У него тоже случилась авария?  — Нет, Кир летел прямо за тобой, помнишь? — Хронос надеялся что эти последние факты, которые могла удержать растерзанная шоком память, помогут донести до парня слова директора. Азул неуверенно кивнул.  — Он видел, как твой челнок повело, и ты рухнул вниз, загоревшись, — директор говорил не спеша. — Он разбил собственный ЛА и кинулся тебя спасать. Он горел, когда вытащил тебя из пылающего ЛА, причем мы до сих пор не можем понять, как ему это удалось, — слова давались директору с трудом, наполняясь тяжестью страшной катастрофы выпавшей на долю ребят, — потом он тушил тебя и себя. А когда мы прибыли на место крушения, мы нашли ЭТО. Хронос оттолкнулся от подоконника и, на ходу достав пару фотографий, бросил их на койку перед Азулом. Тот с минуту сидел с непроницаемым лицом, а потом с отвращение бросил их на тумбу рядом, едва касаясь мерзких от уродства снимков. Сейчас он казался бледнее, особенно четко выделялась голубая венка под глазом, раньше Хронос этого не замечал, хотя мелкие, едва различимые, изменения после таких серьезных операций вполне могли происходить.  — Это не имеет смысла, — шипел имрахианец, немного придя в себя и подавив рвотный рефлекс, — это он, кому еще это было надо! Он напал однажды и попытался закончить начатое! Азул готов был кричать от удушающего гнева. Пусть он и не верил что той ночью, когда Кир ворвался в их с Лимаром комнату, тот действительно хотел его прикончить, но эта авария… кто еще мог желать ему смерти! Но больше всего Азула бесил тот факт, что на фото Кир действительно выглядел также, абсолютно также как и он! А значит, он горел, и ему было больно, но он все равно это сделал. И у долбаного фризийца, в отличие от самого Азула, хватило сил их спасти! Когда сам Азул не смог даже выбраться, а бестолково потерял сознание при ударе о землю. Да какого черта, его просили?! Если бы жизнь Азула зависела от того, протянет ли он руку фризийцу в минуту крайней нужды, он не был уверен, что смог бы это сделать. Азул рычал в немой ярости: эти фото говорили громче, чем слова директора. По его лицу текли слезы обиды и ненависти на собственного спасителя, за то, что он теперь обязан ему жизнью, будучи почти уверенным, что это жалкий фризиец залил ему смертельного топлива! Азул закусил губу и почувствовал соленый вкус крови во рту; хотелось кричать, но… Здесь был директор и, возможно, за стенкой был тот, другой, тот человек, с которым он не мог, просто не мог существовать в одном времени, в одном пространстве… 'Этого не может быть! Это обман. Да. Конечно! В этом и был план фризийца — каким-то образом он рассчитывал прикрыть своё подлое преступление, изображая благородного спасителя. Должно быть, что-то пошло не так, и он сам загорелся и пострадал! Естественно! Он же жалкий тупица, а не стратег. Наверняка облажался, и просчет чуть не стоил ему жизни! ' Азул с яростью сжал подсунутые директором оправдательные бумажки. Он никогда не поверит в этот бред. Никто не сможет его обмануть, такой жалкой смехотворной ложью, как Великодушие Фризийского Выродка! И они хотят убедить его, что тот, кого он ненавидел и презирал, тот, кто сам готов был вцепиться ему в горло — собственно, это и случилось пару месяцев назад — этот презренный прыщ на лице вселенной собирался рискнуть собственной жизнью ради него! Смешно! Первосортнейшая трагикомедия! 'Тебе почти удалось, если бы не твой крошечный мозг, которому не хватило ума довести начатое до конца… и ты облажался. Чего еще следовало ожидать от наглого выскочки, который так идиотски промахнулся мимо цели, не рассчитав силу. Я уничтожу тебя! Даже если это будет последним, что я сумею сделать. Я сотру тебя навечно, будто никогда и не было. Клянусь! Клянусь честью — ты сполна заплатишь за всё.' Директор тихонько вышел, не глядя на мальчика. Он и сам отчасти понимал чувства Азула. Все казалось логичным на первый взгляд — у Кира был мотив и возможность, вот только цепочка событий аварии никак не желала укладываться в аккуратный круг, присоединяя события звеном к звену. Даже если допустить, что Кир провернул все так, что никто ничего не заметил, зачем было рисковать собой? В конце концов, можно было поранить себя и, оставшись у разбитого ЛА Азула, доказывать, что старался помочь и не смог. Но пробитые дыры в обшивке, которые Кир отказывался объяснять, и тот факт, что он вытянул Азула из горящего челнока, действительно, являлись единственными причинами, почему имрахиец все еще рыдал в палате, а не летел грудой останков на родную планету. Но… Прямых улик, доказывающих вину Кира не было, а косвенные не могли перевесить тот факт, что Кир спас жизнь Азула, рискуя собственной… Когда Кир пришел в себя, ему показалось, что на нем нет ни одного живого места — все его тело словно горело. Врачи объяснили, что это эффект от наращивания кожи. Получая обезболивающее, раз за разом Кир получал некоторое облегчение, и на пару часов противное мучительное чувство, выкручивавшее конечности и изводящее дух, исчезало, смешиваясь скользкой тягучей негой полусознания. Через несколько дней после того, как Кир пришел в себя, к нему стала возвращаться память. Ужас, окружавший его в тот момент, когда всё вокруг полыхало секущими лезвиями пламени, навалился на открытый разум, словно возвращая с лихвой то, чего он не успел ощутить, спасенный своим необычным даром. Киру было плохо. Очень плохо. Ему казалось что теперь горело что-то внутри, и как бы он не старался забыться, осознать, что авария позади, и он в полной безопасности, что-то продолжало жечь, изводить дух, поворачивая упрямые шестеренки внутренностей в непривычный, неестественный ход. Как будто его тело менялось, самостоятельно пытаясь справиться с ранами, что не излечимы ни одним лазером, ни одним доктором, ни одной мыслью человеческого гения. Кир продолжал корчиться в новой оболочке, страдая от того, что его старая осталась внутри, и теперь самостоятельно пытается переродиться, скинуть словно старую кожу —, но куда? Его тело было заперто, и это приносило нетерпимую муку. Врачи продолжали пичкать его лекарствами, но это не помогало, и через пару дней Кир просто соврал им, что чувствует себя гораздо лучше, а сам продолжал с натугой втягивать воздух через настежь открытое окно. Хоть бы кто-нибудь был рядом. Юноша мечтал о знакомых ему лицах, представлял давно исчезнувшую жизнь, где он был счастлив. Хотел бы он заполучить ее обратно? Кир не мог ответить на этот вопрос. С одной стороны ему было хорошо на Альфе, пусть он и жил маленькой букашкой, до которой никому не было дела. Зато у него был крохотный счастливый уголок, где они с мамой ничего не боялись и ни на кого не оглядывались. Он был свободен от обязательств перед мирами, свободен от ответственности, малой своей толикой способной раздавить любого, свободен от одиночества. Или не свободен? Или все это просто наспех придуманная иллюзия? Разве он так уж был доволен своей прежней жизнью? Кир любил маму и любил дядюшку Померона, старого повара и его помощницу Магду, но были ли они действительно теми, с кем делят душу? Была ли эта та любовь, что трепетно обнимает сердце и встает за спиной, охраняя тыл, принимая твою жизнь как свою собственную? Та, что понимает без слов и идет рядом, ни к чему не привязанная, кроме твоей призрачной, никому больше не нужной души, делая ее самой важной драгоценностью, что сводит с ума единственного алчного искателя, мечтающего о мифическом кладе?  Нет, к ним он питал бесконечную теплоту и преданность. А тот, кто был ему так необходим, чье присутствия и чья ладонь были дороже воздуха именно сейчас — был на неведомой планете у далекой звезды, плыл в космосе, совсем не ведая, как плохо ему, Киру, без лазурно-голубой души. А ведь еще совсем недавно он верил, что дружба это предел его мечтаний — словно тысячи лет прошли. Он больше не будет бояться того единственного, истинного счастья которое, исчезнув, только сейчас болью потери отозвалось в его душе в тот самый момент, когда он понял, что умер. Почти умер. Тот день мог стать последним, и тогда он бы не увидел ультрамарина самых прекрасных на свете глаз и не признался себе, что только они ему и нужны. Какой же он был дурак, игнорируя молчаливый вопрос, всегда прячущийся в уголках желанных глаз, в тени ресниц, в глубине черноты зрачка… Он просто идиот. Он с такой легкостью отталкивал единственное, ради чего стоило жить, словно не каждое существо известных ему галактик, от крохи до гиганта, стремилось к одному — быть нужным, стать дорогим, согреться в чужой теплоте обожания. А когда этот бесценный дар предложили ему, он отмахнулся, пренебрёг, разменял на собственное спокойствие! Кретин! Боже, какой же он кретин! Больше Кир не станет прятаться, не будет закрывать глаза и отворачиваться — стыдиться нечего. Нужно было радоваться, отдавать всего себя и благодарить вселенную, что однажды, в нужный момент, жизнь завела его в узкий коридор огромного имперского флагмана, где белобрысое чудо, не глядя, летело вперед… навстречу ему. 'Прости, больше я не отвернусь', — дал зарок себе Кир, больше не боясь потерять дружбу, ибо это было невозможным, но вот не получить тот редкий шанс, слепящий бликом солнца на чистой волне, он мог. Мог из-за собственной глупости и близорукости. Но больше он не будет слепым дураком, что отталкивает руку, где покоится самое дорогое ему сердце, и отнюдь не его собственное. Как можно было так обманывать себя?! Думать о братских чувствах, если жизнь без нее не представляется возможной, а возможность погибнуть и не дать родной душе знать об этом — просто верх нелепости существования! 'К черту! Я не сдохну! И мне плевать на мнения, и страх, я не погибну, не отдав душу и сердца! ' Лежа в темноте пустой палаты, Кир видел перед собой абсолютно прямую дорогу, на которую он ступит завтра и уже никогда не сойдет. Сомнения развеялись с ночным ветерком, тревожащим занавески, истлели с жаром, выжигающим кожу, усохли в иссушающей жажде покинутой души. Надрыв лишил Кира последних сил, и он, впервые за много дней, провалился в тихую ласкающую прохладу умиротворения.