Ничего не бывает просто так

      Жизнь в мире после эпидемии походила на кошмар наяву, только еще немного хуже. Все было по законам жанра: мертвецы ковыляли вокруг и стремились хоть кого-нибудь сожрать, каждый встречный живой был едва ли не в сотню раз опаснее мертвого, люди, некогда цивилизованные и спокойные, готовы были перегрызть друг другу глотки за еду или оружие похлеще ходячих. Точно как кошмарный сон за одним исключением: проснуться не было никакой возможности.       Сначала Люку все это казалось больше чем жутким. Он хорошо помнил, как первые несколько месяцев кошмары мучили его не только днем, но и ночью, и он вскакивал с кое-как устроенного спального места в холодном поту, а потом долго не мог заснуть снова.       Хотя вскоре плохие сны перестали ему сниться. Ему вообще перестали сниться хоть какие-нибудь сны — поздним вечером он безо всяких сил опускался на жесткую кровать и тут же проваливался в пустоту, как будто некий переключатель щелкал внутри, погружая сознание в непроглядную темень.       Почти все вокруг, кажется, привыкли. Научились отключать эмоции так, чтобы ужасы, увиденные днем, не проникали в подсознание и не травили разум едким ужасом. Сколько бы ходячих кто-то ни убил за день, сколько бы раз его жизнь ни весела на волоске, сколько бы близких он ни потерял — засыпал каждый совершенно спокойно. Точно весь день все только и делали, что лежали на траве да смотрели в издевательски голубое небо и считали проползающие мимо облака.       Это Люка напрягало, самую малость, но все же. Хотя и лезть желания особого не было — что бы он сказал? Он ведь и сам точно такой же, если подумать. Да и это стало нормой жизни, в каком-то смысле. Все были такими. Время во снах без сновидений пролетало быстро, почти незаметно, но так было лучше. Спокойнее как-то, можно было отдохнуть хоть немного от тяжелого духа смерти, пропитавшего воздух вокруг и давящего на виски с чудовищной силой.       Каково же было его удивление, когда Люк узнал, что кошмары мучают Бонни. Совершенно случайно — как-то ночью, когда он возвращался с дежурства, заметил, как она металась по жесткой кровати, а дыхание прерывалось и каждый вздох давался будто с болью. Люк было подумал, что девушка просто под впечатлением от общины — а заброшенный торговый центр и в самом деле впечатлял — и того, как все устроено — едва ли она привыкла к нескончаемой работе и жесткому расписанию и планированию.       Но на следующий день он снова увидел, как искажалось во сне ее лицо и как сжимались тонкие длинные пальцы, а обломанные ногти врезались в бледные ладони. И на следующий после него, и через день, и через два, и через три. Каждый день что-то мешало ей спать, и она будто и сама боялась закрыть глаза — просила Карвера поставить ее в дозор ночью и до последнего старалась не ложиться спать. Люк, наконец, понял, откуда у нее глубокие серые тени под глазами — от недосыпа. Хотелось что-то сделать, поговорить с ней об этом, да только что он мог? Нельзя так просто сказать девушке, что ты смотрел, как она спит и увидел, что ее терзают дурные сны. Каким бы безумным мир ни был, Люка все еще запросто могли принять за полного психа.       А однажды душной весенней ночью, незадолго до рассвета, она подскочила на кровати, коротко вскрикнув, точно ее облили кипятком, и никак не могла успокоить тяжелое дыхание. Люк не мог этого оставить так просто: с ней необходимо было поговорить, пусть она и запросто могла принять его за придурка. Бонни все сидела на кровати, прижав худые колени к груди и рассеянно смотря перед собой, а нужные слова никак не находились, будто что-то запутало все мысли.       Люк не мог сказать, что никогда не делал глупых вещей, также как и не мог сказать, что именно толкало его на действительно идиотские поступки. В тот момент его это абсолютно не волновало: он просто поднялся со своей постели, пересек маленькую комнату и опустился на край тихо скрипнувшей кровати Бонни. Она перевела на него яркие голубые глаза, слабо вздрагивая. Люк посмотрел на нее, все еще не зная, что сказать. Глаза Бонни блестели в полутьме так сильно, что Люку стало немного стыдно от того, что он видит ее такой беззащитной. Тишина стала давить, и необходимость сказать хоть что-нибудь стала почти невыносимой. — Я где-то читал, — начал он, сам не зная, что именно собирается сказать, — или мне кто-то говорил, не так важно, что если страшно, нужно просто взять кого-нибудь за руку.       Люк поднял ладонь, протягивая ее будто сжавшейся в комок Бонни. На самом деле все это было полным враньем: нигде он ничего такого не читал и никто ему об этом не говорил, но слова будто сами слетели с языка, и поворачивать назад было поздно. Ложь, казалось, была очевидной, и он уже начинал жалеть о том, что вообще раскрыл рот. — Если хочешь, конечно, — все-таки добавил Люк, дернув пальцами.       Он ждал, что она столкнет его со своей кровати и пошлет куда подальше. Быть может — скажет Биллу, что Люк сошел с ума и попросит жить в другой комнате. Или вообще предложит оградить его от общества — выгнать из лагеря, например, или просто застрелить. Хотя ожидание хоть чего-то было даже страшнее того, что она должна была сделать.       Но вместо этого она взяла его руку. Люк удивился, действительно удивился — он ожидал чего угодно, но не того, что она и в самом деле его послушает, да еще и так просто, будто давнего друга. У Бонни были холодные, почти ледяные ладони, покрытые сетью царапин и ссадин, но все равно мягкие и хрупкие, с тонкой светлой кожей — сложно было поверить, что такие руки могут легко управляться с винтовкой и молотком.       Ее ладонь так привычно ложилась в его, будто там ей и было самое место. Тонкие пальцы сжались, не сильно, но ощутимо, и Люк посмотрел на нее — Бонни слабо улыбнулась ему, дернув уголком губ. — Спасибо, — прошептала она, когда первые рассветные лучи, такие же яркие, как и ее волосы, коснулись дощатого пола.       Вскоре это вошло в привычку — брать ее за руку, когда она подскакивала, разбуженная очередным кошмаром. Она никогда не говорила, что именно ей снилось, а спрашивать Люк не решался — такие воспоминания лучше не тревожить. Она только сказала однажды, что это все от таблеток, которые она принимала до того, как попала в общину. Что за таблетки она не сказала, хотя Люк догадывался и сам — ее усталый вид, лучики морщин в уголках век, желтоватые белки глаз и осунувшееся лицо говорили сами за себя. Хотя так она выглядела когда только появилась в лагере — сейчас она казалась куда более здоровой. Разве что почти болезненная худоба никуда не делась.       Она просто сжимала его руку, слабо, но как-то отчаянно, будто боялась, что он уйдет. И стала спать гораздо лучше — может быть потому, что побочный эффект ее таблеток начал пропадать, а может из-за чего-то другого. Иногда она даже засыпала ближе к утру, опустив голову ему на плечо, но потом снова просыпалась, сжимая его руку сильнее.       Люк чувствовал, что вставать задолго до подъема, устраиваться рядом с Бонни и нащупывать в темноте ее холодную, чуть подрагивающую ладонь стало неотъемлемой частью его жизни. Какой бы жуткой ни была жизнь в кошмаре наяву, она обладала одним потрясающим свойством: сводила его с теми людьми, с которыми он ни за что не встретился в жизни нормальной и очень много бы потерял. Бонни, хрупкая и худая, с длинными холодными пальцами и жуткими кошмарами, будящими ее каждую ночь, занимала в мыслях все больше и больше места с каждым днем. Бонни, сильная и самостоятельная, решительно держащая автомат в руках, была рядом большую часть времени, но только потому, что Люк сам к этому стремился. Бонни с ласковой улыбкой, светлыми голубыми глазами, непослушными рыжими волосами и веснушками на щеках вызывала странное чувство где-то в груди — как будто все не просто так.       Как-то ночью она спросила, что снится Люку, и впервые с тех пор, как он перестал видеть сны, ему стало грустно из-за этого. И немного стыдно — Бонни из-за снов страдает, а он не видит ни одного. — Глупости, — сказала тогда Бонни, пересчитывая холодным пальцем костяшки на чужой руке, — все видят сны. Ты просто их не запоминаешь, вот и все.       Она опустила голову ему на плечо, но не потому, что заснула. Просто так. Торчащие кончики волос щекотали шею, когда она пошевелилась, устраиваясь удобнее.       Люк не знал, что стоило сделать в тот момент. Он и до эпидемии не представлял особо, как лучше обращаться с девушками — возможно, оттого почти все его свидания заканчивались неудачами. Он замер на месте, не шевелясь. Бонни цокнула языком: — Если девушка опустила голову тебе на плечо, то ее положено погладить по волосам. Ты никогда не смотрел голливудские фильмы? — Они дурацкие, — растерянно ответил Люк. — Не спорю, — она снова качнула головой, и теплое дыхание обожгло шею. Люк нерешительно потянулся к ее волосам, казавшимся еще более яркими в полутьме, осторожно касаясь непослушных прядей. Хоть они и были разной длины, будто кто-то неаккуратно отрезал их тупыми ножницами, но все равно казались мягкими и приятными на ощупь. Люк попытался убрать пару выбившихся прядок с ее лба, но они никак не поддавались потому, что были слишком короткими, так что он оставил эту затею.       Вскоре она заснула, как бывало обычно, только не проснулась до самого рассвета. Прижалась к нему, будто в поисках тепла и защиты, и это было так легко и правильно, как будто он — самый близкий ей человек на всем белом свете. Люку очень хотелось бы верить, что так и есть.       Как-то вечером, вскоре после отбоя, Бонни спросила его о прошлом. О жизни до эпидемии и том, что было не так давно. О том, помнит ли он хоть что-нибудь или забыл, как свои сны.       Люк помнил — не очень много и не слишком хорошо, но все-таки помнил. Немного — из самого детства, когда в жаркий полдень он убегал из дома втайне ото всех чтобы прогулять с Ником чуть ли не до ночи. Как потом мягко отчитывала его мать, просто неспособная повысить на него голос и как громко ругал его отец, почти сразу же оттаивая и расспрашивая о том, как прошел день. Как с первого класса таскал отчего-то очень тяжелый рюкзак своей одноклассницы— не помнил ее имени, но помнил, что у нее были светло-русые кудряшки — и как она разрешала ему списывать никак не дававшуюся историю. Как в один вечер родители просто не вернулись домой, а на похороны ему пойти не позволили — потому что он был слишком мал и якобы не понимал, что произошло, хотя это было не так и он все прекрасно понимал. Как завел себе собаку — уже позже, когда ему было почти двадцать и в пустой квартире стало невыносимо одиноко. Как решился едва ли не самую глупую авантюру в своей жизни, да еще и Ника в нее втянул. «Время не ждет!» — хоть они и были мертвецки пьяны, эту фразу он помнил до сих пор. А вот потом — потом уже все пошло наперекосяк и мертвые встали с земли.       Люк не знал, почему, но рассказывал ей все это. Бонни сидела рядом, опустив голову на его плечо и внимательно слушала, пока он отстраненно перебирал ее рыжие пряди пальцами. Он говорил обрывками — что вспоминалось, то он и рассказывал, не всегда по порядку, но она не перебивала и не задавала вопросов — молчала, подобрав ноги под себя и смотря на него поблескивающими во мраке светлыми глазами.       Когда Люк дошел до дня, в который все началось, он замолк. Бонни все смотрела на него, чуть нахмурив тонкие брови. Тишина повисла в воздухе, и дышать Люку будто стало тяжелее, самую малость, но достаточно, чтобы обратить внимание. — Ты так много помнишь, — сказала она шелестящим шепотом, — хотя я не знаю, хорошо это или плохо.       В этом не было ничего удивительного — даже сам Люк не знал, хорошо это или плохо. — Теперь твоя очередь, — вздохнул он, убирая отросшую прядку волос Бонни за ухо.       Она дернула плечами — не от холода, но от чего-то еще. Бонни молчала еще долго, и взгляд скользил по обшарпанным стенам, хотя и не замечал окружающие предметы, смотря будто сквозь них.       Потом она все-таки снова заговорила, и Люку показалось, что до этого момента прошла целая вечность. Все так же шепотом и с большими паузами, как будто слова давались ей слишком тяжело. Она говорила об отце, которого не помнила и которого, кажется, у нее не было никогда — была только фотография улыбающегося темноволосого мужчины в белой матроске, которую мама доставала раз в год и плакала до самого утра. Говорила о том, как ее дразнили из-за рыжих косичек и веснушчатого носа в школе (и Люк невольно взглянул на ее постепенно отрастающие волосы и светлые веснушки на щеках и кончике носа и никак не мог понять, как вообще можно за это дразнить). Говорила о том, как когда-то завела себе рыбок, но забыла их покормить — кажется, всего однажды — но когда вернулась из школы, они уже плыли кверху чешуйчатым пузом. Говорила о том, как рыдала едва ли не громче всего в своей жизни, смывая мертвых рыбок в унитаз. Говорила о том, как опоздала на выпускной и вообще вечно опаздывала куда бы то ни было. Говорила о том, что теперь ей некуда спешить. Потом снова замолкла, ничего больше не говоря, будто слова застряли в горле.       А потом она посмотрела на него — опять, своими невыносимо яркими глазами. — Все ведь могло быть иначе, — прошептала она срывающимся голосом, и Люк уже начал жалеть, что заставил ее вспоминать. Кошмары, как оказалось, окружали Бонни со всех сторон — во снах, в реальности и в прошлом. В прошлом, наверное, больше всего, потому она никогда раньше о нем и не рассказывала. В висках стучала ненависть к самому себе — он не должен был. Не имел права.       Бонни вздохнула, коснувшись прохладным лбом его шеи и устало закрыв глаза. — Но я не жалею. О том, что все именно так, как есть.       Люк посмотрел с интересом на ее подрагивающие светло-рыжие ресницы, а она добавила: — Я здесь. Ты здесь. Мы бы, наверное, никогда не встретились, если бы не вся эта ерунда. Или встретились, но просто прошли друг мимо друга и потом даже не вспомнили, — она говорила все это куда-то ему в шею, и от теплого дыхания по спине бежали мурашки, а тонкими пальцами выводила зигзаги на его ладони или следила по линиям и особенно глубоким царапинам, — ты думал когда-нибудь, что все это не просто так?       Думал, конечно он думал об этом. Люк не мог назвать себя фаталистом, но мысли о том, почему все сложилось именно так, как сложилось, посещали время от времени. Только, увы, он никогда не находил на них ответа. — Думал, — ответил Люк, когда понял, что пауза немного затянулась. Она улыбнулась ему — не слабо, как бывало в последнее время, а действительно улыбнулась — тепло и по-доброму. — А представляешь, если бы мы и в самом деле никогда не увиделись? Если бы всего этого не было? Я бы, наверное, писала статейки в какую-нибудь небольшую газету или журнал и завела бы попугая, чтобы он говорил мне «привет, Бонни» каждый раз, когда я приходила домой. А ты бы… — она задумалась, — а ты бы, я думаю, стал хоккеистом и уехал в Канаду. — О Боже, — Люк хохотнул, — я могу понять, почему в Канаду, но с чего ты взяла, что я стал бы хоккеистом?       Бонни пожала острыми плечами: — Мне кажется, тебе бы понравилось играть в хоккей. Разъезжал бы по льду в этой странной форме с кленовым листком на груди и каждый месяц выкладывал бы половину зарплаты дантисту. Он фыркнул, немного недовольно, но беззлобно: — Вот уж спасибо.       Она вдруг подняла голову с его плеча, выпрямляясь. Бонни посмотрела Люку в глаза, долго и внимательно, и он никак не мог оторвать взгляда. Отчего-то вдруг вспомнилось, что у его матери глаза были как у Бонни — ярко-голубые, точно небо в полдень.       Бонни приблизилась, касаясь прохладными губами его скулы. Легко, почти невесомо — это и поцелуем нельзя было назвать, просто ласковое прикосновение. — Мне все равно никогда не нравились хоккеисты, — сказала она, снова опуская голову ему на плечо, — так что пусть все лучше будет так, как сейчас.       Хоть прикосновение чужих губ и было прохладным, скулу жгло будто огнем. Люк — впервые за безумно долгое время — почувствовал, как краснеют уши.       Две вещи он теперь знал совершенно точно. Первая — ничего не бывает просто так.       А вторая — он теперь не хочет быть хоккеистом.