Hronos

Он никак не может растопить камин: дубовые дрова не занимаются, хоть убей. Клочья писчей бумаги – и те не горят. Слабые, будто осенняя трава, язычки голубовато-рыжего пламени лижут дерево, оставляя за собой тёмный след, опаляют рваные края жёлтых листов и тут же гаснут, так и не набравшись сил, чтобы дать тепла. Возможно, это всего лишь вина сквозняка, гуляющего по комнате. А может, огонь просто отказывается принимать пищу из рук, которые насильно забрали чужое живое тепло, не оставив взамен ничего, кроме до дна выжженной души и измученного разбитого тела. Эллис осатанело разрывает и комкает жёлтые листы, обвитые мелким острым почерком, швыряет в камин, пытаясь удержать едва заметное неверное пламя, и огонь наконец-то расцветает, жадно пожирая бумагу. Взгляд цепляется за тёмный контур карандашного наброска, оставленного на обугливающемся и скукоживающемся листке две недели назад. Многократно обведенные прерывистые линии, неровная черта, пересекающая рисунок – Эллис отчётливо помнил, как щёлкнул сломавшийся грифель. И мелочь, вроде бы, а в память намертво врезалось. Тогда воздух от напряжения почти осязаемым стал, а потом этот чёртов карандаш… Будто струна между ними натянулась и лопнула. Его Валлевида рисовал вполоборота, себя со спины. Но взгляд белых от ярости серо-стальных глаз и тонкие обветренные губы, раскрытые в немом вопросе, Эллис уже не забудет. Клочок бумаги догорает, обращается в пепел. Ни рисунка, ни прежней жизни: сломалось что-то, угасло. Эллис тянется к карману, чтобы достать часы. Он слышал, как на ратуше пробило три, ему только нужно занять чем-то руки. Вот только вещь, которая послушно ложится в ладонь, пачкая пальцы красным, ему не принадлежит. Стрелки старых карманных часов, покрытых пятнами подсохшей крови, замерли, показывая двадцать минут одиннадцатого. Стекло надвое раскололось: должно быть, из кармана на каменный пол выпали, а много ли хрупкому механизму надо… «Нужно их вернуть, - мелькнула мысль. – Спуститься к нему и отдать… Потом починит, сначала отдам…» Часам одного удара достаточно, чтобы ход остановить, да только эту проблему любой часовщик решит. А Валлевиде и нескольких слов хватило, да разве же словами дело кончилось… Дрова в камине негромко потрескивают, огоньки-саламандры снуют туда-сюда, выбрасывая вверх яркие искорки. В комнате теплеет, а за окном непогода бушует. Буря ломает чёрные голые ветви-крючья, исступлённо бьётся в оконное стекло дождевыми каплями-стрелами, вколачивает в жидкую грязь когда-то пёстрые опавшие листья, теперь потемневшие и потяжелевшие от влаги, воет израненным затравленным зверем, жалобно стонет в дымоходе, заглядывает в окно блестящим вороньим глазом. Страшная ночь выдалась, муторная – ни в одном кошмарном сне не приснится. Эллис спускается в подвал, освещая себе путь старым фонарём, и ему кажется, что он вот-вот оглохнет от неестественной тишины. Крыс, о которых даже белым днём спотыкались, и тех не слышно. Только эхо его собственных шагов и быстрый стук сердца. Он не сразу поворачивает ключ в ржавом замке. Прижимается ухом к тяжёлой дубовой двери, жадно вслушивается. Плач, стон, кашель – что угодно, только дай понять, что жив. Ни звука. Яростная буря за окном Эллиса не пугала. Тот, кому было положено заходиться криком, надрывая до хрипа глотку, молчал, и это пробирало до белых костей куда крепче, чем порывы ледяного осеннего ветра. Эллис толкает дверь и переступает порог каменного мешка, окунаясь в липкий холод и темноту, будто в омут со стоячей, гнилой водой. Дверные петли надсадно стонут, скорбя о потревоженной ночной тиши; тени цепляются за холодные каменные стены, не желая допустить, чтобы раздражающий свет масляного фонаря потревожил зыбкую иллюзию покоя. Но мрак нехотя уступает отблескам огоньков, пляшущих за стеклом, позволяя Эллису выхватить из темноты бледный силуэт, неказисто скорчившийся в дальнем углу. Ни окликнуть, ни позвать по имени – горло перехватило. И Эллис идёт к нему сам. Здесь холодно – пальцы ледяные, приходится дыханием греть, а на нём ничего, кроме стягивающего горло собачьего ошейника да тонкой рваной шали, уже сползшей на пол с едва заметно вздрагивающих плеч. Окна тёмных век сомкнуты – дремлет, должно быть. Дышит неглубоко, прерывисто, со свистом, болезненно сводит брови к рассечённой подживающим шрамом переносице: сломанные рёбра не дают как следует глотнуть воздуха, напоминая о себе выматывающей болью. Ни кровинки: кожа мраморно-серая, как у мертвеца, в иссиня-чёрных кровоподтёках и затягивающихся ссадинах. Острые колени о выщербленный камень ободраны, на внутренних сторонах бёдер свежие алые капли застывают… И на белом горле тёмные пятна-засосы. Эллис не помнит, какие слова исступлённо шептал ему на ухо, целуя мокрые от пота виски и жадно, по-звериному вылизывая и покрывая отметками белую кожу, помнит лишь, что до дна пил огонь, пульсирующий в чужих венах, и не мог напиться. Теперь и прикоснуться не может – боится, что обожжёт тёмным пламенем, точно так же, как в старых сказках заработанные чёрными делами деньги жгли ладони ворам и разбойникам. Мыслимо ли: ждал, дышать на него боялся, а потом своими руками сломал и обесчестил, силой взял. В каждой сказке есть доля правды. Валлевиду колотит мелкая дрожь. Наверняка замёрз: кожа, что лёд. Эллис снимает мундир, наклоняется к нему, чтобы укрыть… И отшатывается, когда Валлевида неожиданно распахивает глаза. Если поговорка права, и это действительно зеркало души, то сейчас оно не отражает ничего кроме сосущей пустоты, усталой обречённости и отчаянного стылого ужаса. Пепелище, дотла выжженный пустырь. Глаза остекленевшие, тусклые, как у старых фарфоровых кукол, радужка белая почти. Взгляд безумный, расфокусированный, одному Всевышнему ведомо, что он перед собой видит. Не от холода его колотит. Валлевида поднимает дрожащие руки к груди, крепко стискивая распятие в тонких грязных пальцах. Ему больше не за что цепляться и не на кого надеяться, только и остаётся, что Небо о защите молить. Хотя Валлевида, скорее, просит не помощи – быстрой смерти. Эллис садится напротив, протягивает руку, чтобы отвести от мертвенно-бледного лица грязные пряди светлых волос, и слышит, как от стен эхом отражается едва слышный срывающийся голос. - Я… я сожалею… Простите… Он не здесь, не в себе. Уже который день одни и те же слова. Повторяет, как мантру, скорее, по инерции – Валлевида уже не понимает, что говорит, чувствует только, что именно этого от него хотят. Полустоном-полухрипом, на выдохе, одними только губами никому не нужная мольба о прощении несовершённого преступления. С того дня Эллис не слышал от Валлевиды ничего, кроме тихого слабого голоса и пустых неискренних извинений. Не кричал больше, не пытался вырваться из чужих вездесущих жестоких рук – только просил. Будто надломилось в нём что-то, оборвалось, умерло. Ему уже никогда не стать собой. Если бы Валлевида не лез не в своё дело, если бы не ввязался в историю с этими проклятыми шлюхами, если бы не был настолько желанным… Он тоже виновен. Эллис не сразу понимает, что говорит это вслух, кричит почти, стискивая ледяные запястья, в кровь истёртые верёвкой, и глядя в мутные остекленевшие глаза. Лицом к лицу сидят, а Валлевида по-прежнему смотрит сквозь него. Не моргает даже, только слёзы с угольно-чёрных ресниц срываются, по ввалившимся щекам бегут. - Простите. Я виноват. Я должен был … родиться женщиной… - его голос лишён каких-либо эмоций. Валлевида исступленно повторяет чужие цепочки фраз, словно не зная, чем заполнить воронку, оставшуюся от его обнажённого и разрушенного мира. В изувеченную расколотую душу льётся ядовитая патока пошлых слов и обвинений, разъедает личность, вливается в вены, лишает жизни и воли. И Валлевида становится восковой пустотой. Гибкой, податливой, послушной и бесстыдной, уступающей любым прихотям и плавящейся в чужих распалённых руках. Марионетка, игрушка, вещь. Не им его судить. Того, кто был твёрже любого металла, Эллис превратил в истаявшую свечу, и этому нет ни прощения, ни оправдания. Кровь на бёдрах сегодняшняя, свежая – кому придёт в голову заботиться о комфорте «общей» вещи? На губах тоже тёмно-алая ржавчина, красные разводы на подбородок и шею стекли. Кружка с водой недалеко стоит, только Валлевида к ней не притронулся. Сглатывает вязкую от жажды слюну, лижет свежие ранки-трещины. Эллис осторожно подкладывает ладонь под затылок, приподнимая голову, и прикладывает кружку к его губам. Валлевида не сразу догадывается сделать глоток, и вода бежит по подбородку и шее. Эллис достаёт платок и стирает кровь с горла, украдкой прикасаясь к холодной коже. Пальцы изредка задерживаются на пульсирующей жилке: толчки едва ощутимые, слабые, неуверенные, и кажется, что вот-вот они прекратятся совсем. Остановятся точно так же, как разбитые карманные часы. Им он верит больше, чем изорванному в лоскуты сердцу, гоняющему кровь по пустой изломанной оболочке, оставленной насильникам, будто в насмешку. Тонкие губы под запёкшейся коркой сухие, будто забытый в книге первоцвет, растрескавшиеся, холодные… Это кощунственно, думает Эллис, склоняясь к бледному лицу и чувствуя чужое тёплое дыхание. После того, что он сделал с Валлевидой, даже самый нежный поцелуй будет отвратительнее самых грязных и пошлых прикосновений. Но он ничего не может с собой поделать. Во рту привкус металла – чужие губы снова кровоточат, но Эллис не может оторваться. Жадно сцеловывает тень неуслышанных криков, пропускает сквозь пальцы белое серебро волос. Он знает – это в последний раз. В грудь упираются дрожащие руки, заставляя его отстраниться. - Эллис… - неверяще шелестит охрипший голос. Мутный слепой взгляд мало-помалу проясняется, но ничего, кроме отчаяния, в нём больше нет. Валлевида сейчас на самой кромке, у предела, когда разум понимает, что это не затянувшийся горячечный бред, но наотрез отказывается принимать изуродованную реальность. С окровавленных губ слетает только имя его палача, всё остальное плещется в широко распахнутых серых глазах. Эллису же нечего сказать. Чужая боль становится материальной, захлёстывает с головой, словно штормовое седое море, и он не в силах её вынести. - Эллис… - Валлевида так и замирает с протянутой к нему рукой. Он чувствует его взгляд, когда быстро поднимается и, развернувшись на каблуках, идёт к двери. Эллис обессилено сползает на пол, прислушиваясь к тому, что деется в запертой комнате. Сердце в груди заходится, вот-вот проломит клетку рёбер и выскочит наружу. Из-за двери доносится шорох и звон цепи. Валлевида поднимается, опираясь на стену. Ты не желал видеть этого, Эллис? Нет, ты будешь смотреть, хочешь ты этого или нет. Совесть вскроет сердце бритвенно-острыми когтями и против воли заставит увидеть образ, которого ты так страшишься. Тело, сведённое болью и холодом, отказывается подчиняться. Встать на ноги удаётся только с третьей попытки. Поступь торопливая, шаркающая - он, словно пойманный зверь, мечется из угла в угол, насколько позволяет цепь. Руки прижаты к губам, глаза плотно закрыты. Шаги становятся медленнее, тише. Он останавливается и сцепляет в замок окровавленные дрожащие пальцы, намертво стискивая распятие. Ему не хватает воздуха. Колени ударяются о каменный пол, и неестественную тишину в клочья рвёт пронзительный крик. Валлевида закрывает лицо руками. Эллис исступлённо молит о прощении. Часы останавливаются в момент смерти хозяина. Стрелки тех, что забыты в его кармане, пять дней назад остановились в начале одиннадцатого.

***

Ни один часовщик не смог заставить стрелки снова пойти. Механизм полностью перебрали, уже и чинить было нечего. Ничего не помогало: часы не работали. А может, отказывались отмерять время сверх отпущенного их бывшему владельцу. А в один из стеклянно-звонких дней ранней весны Эллис услышал негромкое тиканье. Как ни в чём не бывало, стрелки тронулись с места и уверено продолжили свой ход. Уже потом он узнал, что именно в тот день человек, которого Эллис считал мёртвым все эти годы, покинул стены тюрьмы и вернулся домой, ожив и включившись в жизнь. Сказать, что искал – ничего не сказать. Расспрашивал общих знакомых, ловил городские слухи, давал объявления, хватался за каждую ниточку, способную привести к Валлевиде – всё без толку, всё равно, что призрака ловить. Уже поздно, улицы почти опустели, и Эллис возвращается в гостиницу проулками - так идти ближе. Тихо, только иногда доносятся далёкие голоса и надсадный лай бродячих псов. Он чертовски устал и полностью погружен в свои мысли, и поэтому не сразу замечает, что не только ему пришла в голову мысль срезать путь. Эллису едва удаётся удержать равновесие, когда незадачливый прохожий, видимо, увлечённый больше своими размышлениями, нежели дорогой, сталкивается с ним на полном ходу, от неожиданности выронив из рук вещи. - Ох, простите, я не нарочно… - он торопливо начинает извиняться, одновременно с Эллисом наклоняясь, чтобы поднять увесистую сумку. Голос у незадачливого парня странно знакомый, концы длинных светлых волос метут землю… - Валлевида? - он машинально поднимает голову, и Эллис видит, как его лицо сереет. Он тоже его узнал. Валлевида быстро поднимается и отступает на полшага. Удивление в светлых глазах быстро сменяется наигранным спокойствием, только живой блеск становится холодным, стальным. Костяшки пальцев, комкающих ткань сумки, белеют. Но с уст не слетает ни слова. Он собирается уходить. - Постой! – Эллис хватает его за руку, и Валлевида круто разворачивается, обжигая холодом. - Что ещё тебе от меня нужно, Эллис? В воздухе повисает напряжённое молчание. Сколько раз Эллис думал о том, что скажет Валлевиде, когда наконец найдёт его! А теперь нашёл, и не может сказать ни слова. - Я… я искал тебя. Давно искал. – Он пытается уловить в серых глазах хоть каплю былого тепла, но там нет ничего, кроме гнева и отвращения. - Для чего? – он никогда не слышал, чтобы Валлевида повышал голос. Зато хорошо знал, как тот чеканит слова в приступе крайнего раздражения. Сейчас он говорит именно таким тоном. - Я не знаю, что на меня тогда нашло, - Эллис захлёбывается словами, сжимая узкое запястье, боясь, что тот, кого он с таким трудом отыскал, растает, как предрассветный туман. - Что бы я не чувствовал, о чём бы не думал, я не имел права так с тобой поступать. День и ночь кляну себя за то, что сотворил, знаю, что я самая грязная тварь, которую только можно себе представить, знаю, что такое простить невозможно. Я не в силах изменить прошлое, но всё же осмелюсь простить тебя о прощении. Ударь, убей, только прошу, умоляю, дай мне шанс! Белые губы, сжатые в тонкую нить, ломаются в кривой улыбке. А в следующий момент сильнейший удар в солнечное сплетение вышибает весь воздух из лёгких. Эллис не смеет защищаться – это меньшее из того, что он заслужил. Удары точные и резкие, словно укусы гадюки. Не жалеет, бьёт в полную силу, вздёргивая на ноги при малейшем намёке на потерю равновесия. В глазах темно, во рту металлический привкус. Дыхание и так перехватывает от вспышек острой боли, а когда на горле мёртвой хваткой смыкаются ледяные пальцы, Эллис понимает, что Валлевида готов переступить эту черту. Сжать руки чуть сильнее, резко повернуть, чтобы хрустнули позвонки… Но вместо этого он ныряет ему под локоть, перебрасывая его руку через плечо, и последнее, что Эллис видит перед тем, как соскользнуть в темноту – горькая усталая улыбка. Он приходит в себя в предрассветных сумерках. На письменном столе у окна догорает исходящая восковыми слезами свеча; в воздухе витает слабый запах масляных красок, акварели и лаванды. Мольберт у стены, пустая сумка на спинке стула, веером разложенные на столе сплошь исписанные листы… Валлевида спит, уронив голову на скрещенные руки. Эллис пытается встать, и тело с готовностью отзывается болью на каждое движение. Отвёл душу, ничего не скажешь. Чем же всё кончится? И кончится ли? Матрац надсадно скрипит, а тело заставляет жаловаться на боль шумным неровным дыханием. Возня вырывает хозяина комнаты из зыбкой утренней дрёмы. Валлевида медленно поднимает голову, отводит длинные волосы от лица и сонно моргает, пытаясь сфокусировать взгляд на госте. Узкая ладонь перехвачена бинтом, на котором уже проступила цепочка бурых пятен - он в кровь разбил костяшки пальцев. Прежде, чем Валлевида успевает что-то сказать, Эллис подходит ближе и опускается на колени, обнимая его ноги. На затылок неуверенно ложится тёплая, чуть дрожащая ладонь. Часы, переведённые рукой истинного владельца, как ни в чём не бывало продолжают отмерять время. Он может надеяться на прощение.