Имена

— Вообще-то, у меня есть имя, Крюк! — Так у меня, знаешь ли, тоже, Свон, — усмехается капитан «Весёлого Роджера», вальяжно прислонившись к шероховатой поверхности каменного утёса и не без ликования подмечая то, как при его словах меняется выражение её красивого лица. Что-что, а застать Эмму Свон врасплох — дорогого стоит. Хотя бы ненадолго... Хотя бы до тех пор, пока она вновь не возьмёт себя в руки, спрячется под маской холодности, бравады, станет до ужаса далёкой, недосягаемой, как звёзды в бархате ночного небосвода. В такие, до крайности редкие моменты он чувствует, что видит её настоящей. Такой, как и тогда, когда они карабкались вверх по исполинскому бобовому стеблю в обитель великанов-садоводов за компасом, когда он разглядел в её глазах очередную неприкаянную потеряшку, таящуюся за личиной сильной, целеустремлённой женщины, страшащейся дать слабину. Тогда она тоже была выбита из колеи, в чём несомненно была его заслуга. — Д-да, конечно, Кил... — споткнувшись на первом слоге довольно чуждого для себя имени, женщина умолкает и отводит взгляд, желая смотреть куда угодно, только бы не в эти бездонные, прожигающие её насквозь глаза и чувствовать то непреодолимое притяжение, вспыхнувшее между ней и их обладателем с первых секунд той встречи на небольшом островке у окраины Зачарованного леса. — Ну же, Эмма, — легко оторвавшись от утёса, мужчина стремительно пересекает разделявшее их расстояние и останавливается прямо перед ней. Его голос скатывается до шёпота: — Это совсем несложно. Она вздрагивает, стараясь отпрянуть на безопасную для себя дистанцию, но Крюк не даёт ей такой возможности. Обвив её талию здоровой рукой, он притягивает женщину ещё ближе. Так, что его ноздри защекотал едва уловимый, но от того не менее пьянящий аромат духов. — Пусти меня! — Что? Неужели так сложно назвать меня по имени, хоть раз, или я настолько ничтожен для великой Спасительницы? — Катись ты к Дьяволу! — выдыхает Свон, но грубость её посыла странным образом улетучивается. Горечь, прозвучавшая в вопросе Джонса, заставляет женщину окончательно растеряться. — Пожалуй, я знаю, откуда в тебе столько упрямства, а вот трусости — ума не приложу! — Трусости? — Именно. — Причём здесь трусость? Я просто не хочу называть тебя по имени. Только и всего. — Дело отнюдь не в именах, дорогая Эмма. Ты боишься не их, а своих чувств ко мне! Уж не знаю, почему, но ты боишься признаться... хотя бы самой себе... в том, что чувствуешь ко мне то же, что и я к тебе, что между нами есть нечто такое, чему никто из нас не в силах противостоять! — Нет у меня к тебе никаких чувств! — Конечно же, нет!.. Вот только, тот поцелуй в благодарность за спасение папочки-принца поведал мне об обратном — те, у кого нет чувств так не целуют. Просто признай. — Ты бредишь, Крюк, — парирует она, тряхнув копной светлых волос. — Брежу? Может, проверим? — на губах пирата вспыхивает ухмылка, которой позавидовал бы сам Чеширский Кот из Страны Чудес. Не дожидаясь какого-либо ответа, он приникает к губам женщины, властно вжимая её тело в своё, ощущая его трепетное тепло и напряжёние. Предприняв попытку к тому, чтобы высвободиться из плена его рук, она терпит впечатляющее поражение и сдаётся на волю чужих, а может быть и своих собственных желаний. Блуждая пальцами по его коротко стриженным, жёстким, словно бы в тон характеру, волосам, Свон ощущает какую-то неясную тень досады и облегчения от осознания того, что, по сути, мужчина прав: она — трусиха, противящаяся чувству, всегда превосходившему по силе её тонкие грани самообладания, разрушавшему в хлам образ ничем непрошибаемой женщины. Она ненавидела себя за это безволие, мешавшее ей когда-то давно и мешающее сейчас, но ничего, ровным счётом ничего не могла с собой поделать. Жар и горьковато-пряный привкус пиратских губ будоражил её, разжигая, казалось бы непреодолимую, почти нечеловеческую жажду, от которой мог спасти лишь он — чёртов Киллиан Джонс. Так уже было однажды, совсем недавно, когда она целовала его якобы в благодарность, а на деле потому, что катастрофически в этом нуждалась. Пират всё же не преувеличивал, говоря о том, что читает её душу, как открытую, доступно изложенную книгу, тем самым понимая её многим лучше, чем кто-либо, в том числе и она сама. Ко всему прочему, за время их пребывания в Нетландии она уже не раз и не два успела убедиться в том, что он не так плох, как кажется и жаждет казаться. — Ты и теперь станешь утверждать, что я брежу? — вопрошает он, слегка отстранившись и вглядываясь в глубину её глаз. Вместо ответа она только качает головой. Из стороны в сторону — что лучше любых слов выражает её отрицание и, одновременно, согласие. Согласие с тем, что он не бредит. — Я могу расценивать это, как твоё признание? — тише прежнего, будто опасаясь разрушить какие-то хрупкие, слишком неустойчивые чары, снова вопрошает Джонс. Его сбившееся, всё ещё не пришедшее в норму после поцелуя дыхание опаляет её нежную кожу, порождая в женщине дичайшее желание вновь коснуться этих насмешливых, доводящих до исступления уст. — И не мечтай, Крюк, — выдыхает она, прекрасно понимая, что кто-кто, а уж он точно различит правду. — Значит, никаких имён, — расплывшись в улыбке, констатирует он, оправдывая её опасения и затаённые надежды. — Никаких. — Упёртая, как и папаша. — А ты чрезмерно наивен для того, кто не один год промышлял тем, что разорял чужие корабли. — С твоих уст звучит слаще любого комплимента, Свон. — Тешь себя иллюзиями. — Зачем? Не сомневаюсь, у меня найдётся занятие и поинтересней. — Да что ты? — тут уже и она не выдерживает, улыбается, обнажая ряд жемчужно-белых зубов. — И какое же? — Ты ведь почти призналась, милая. Потребность возмутиться, оспорить (к слову, близкие к истине) выводы пирата гаснет, как только их губы соприкасаются снова. Равно, как и весь окружающий, давящий своей ирреальностью мир Нетландии. Сомнения и тревоги отходят пусть и не на второй план, но всё же немного дальше к задворкам сознания, даруя возможность не думать ни о чём, кроме того, что происходит здесь и сейчас, что губы давно небезразличного мужчины касаются так нежно и в то же время пылко её собственных, изголодавшихся по ласке губ.