Гарпия

У Андрея Евгеньевича Быкова, интерна специальности «общая терапия», отличника учебы и подающего надежды молодого врача, всегда были сложные отношения с женщинами. Нет, не то, чтобы он имел непривлекательную внешность или склонялся к… гхм… нетрадиционным формам любви, или не умел вести диалог с дамой – отнюдь. Виной всему было весьма специфическое чувство юмора. Быков считал, что если человек его не веселит или, по крайней мере, не раздражает настолько, что его можно обстебать и получить забавную отдачу, да при этом еще и не обладает развитым интеллектом – общение с ним не несет сколько-нибудь полезного характера, а значит, должно быть отброшено. Как пустая трата энергии и времени. Девица, к которой он ехал сейчас, обладала и интеллектом, и чувством юмора, и весьма интересной, на вкус Андрея, наружностью, но в ней был один… нет, в ней было два существенных недостатка, которые сводили все перспективы к одному жирному нулю. Первый недостаток – она была старостой. Второй – она ненавидела Быкова. Словом, Настя Кисегач относилась к тому самому типу женщин, которых Андрей в глаза и за глаза величал «гарпиями». И в самом скором времени молодому терапевту предстояло испытать на себе всю силу ее гнева, потому что на работу он в очередной раз собирался прийти с опозданием и пьяный. Ну то есть как пьяный – недоперепивший. До полномасштабного похмелья состояние не дотягивало, но и трезвостью называться права не имело. Приятное состояние ватной мягкости и приглушенности окружающей реальности преследовало Быкова как в холле больницы, так и по пути в ординаторскую. Голос старосты обрушился на голову, как лезвие гильотины, едва Быков переступил порог ординаторской и повесил панковатую кожаную куртку на вешалку: – Быков, я не поняла, это что такое? Какого черта ты снова приходишь на работу, во-первых, позже положенного на полчаса, а во-вторых – в стельку пьяный? Опять вы с Купитманом всю ночь по бабам бегали? – Ну а что, может, и по бабам, – возможно, на трезвую голову Андрей и не стал бы сводить разговор к выяснению отношений. Пьяный же мозг требовал, во-первых, эмоций, а во-вторых, секса. Пусть даже церебрального. – Как будто тебя это волнует, горгона моя ненаглядная. – Я вообще-то с тобой работаю и одними полотенцами пользуюсь. Мало ли, какой зоопарк ты принесешь после этих шлюх на своих руках и на других рабочих органах, – от злости у Насти подрагивали точеные крылья длинного носа и уголки губ. – Настя, а с чего тебя вообще волнует состояние моих органов, отличных от рук? Ты ж женщина холодная до той степени, что я бы с тобой даже просто спать в одной постели и то не стал – переохлаждение, говорят, вредит организму, а в особенности его репродуктивной системе! – разгоряченное алкоголем сознание было не остановить. Быков до того увлекся сочинением нового и крайне витиеватого оскорбления, что не заметил, как превратившееся от гнева в маску лицо девушки оказалось в каких-то паре десятков сантиметров от его собственного. Раздался лязг замка – Настя заперла дверь изнутри. – Отморозил, говоришь? – если бы взгляды могли убивать, от Андрея осталась бы разве что горстка органической пыли на кафельном полу больницы. Поцелуй мог бы оказаться весьма приятной альтернативой пощечине, если бы не был жестким настолько, что отдавал заметным привкусом крови. Темперамент у Насти оказался что надо – она прокусила излишне ехидному коллеге губу в нескольких местах, оставила несколько очень ярких и заметных следов на шее и синяков на плечах, прежде, чем процесс успел повернуться в русло получения взаимного удовольствия. Хотя удовольствие было весьма своеобразным, гранича с болью. Несмотря на то, что Кисегач всегда стремилась казаться этакой снежной королевой, неопытной при этом она отнюдь не была. Полуоглушенного, временно ничего не соображающего Андрея она просто прижала к стенке, впечатывая лопатками в холодный кафель и целуя – за ухом, шея, ниже – грудь, еще ниже... На местах поцелуев расцветали ярко-красные и оттого еще более заметные на бледной коже следы. Это было не просто приятно – это заводило. Но когда дошло, что весьма острые зубы приближаются к самому святому... – Настя, если ты там мне что-нибудь откусишь... В этот раз обошлось даже без обычного шипения, потому что когда поцелуи подошли к логическому завершению, резко стало не до ехидства, и даже не до мыслей. Причем вопрос, где именно неприступная староста научилась делать вещи, заставившие бы покраснеть даже признанных шалав с потока, волновал Андрея меньше всего. Когда под весом двух тел жалобно скрипнула обшарпанная кушетка, волновать он и вовсе перестал. Пришло время сполна поквитаться за непредвиденную раскраску тела, а на нежной, очень мягкой и ухоженной девичьей коже следы оставались гораздо легче. Тем более, что у "гарпии", кажется, совершенно снесло крышу - мало того, что Быков вновь оказался снизу, она еще и двигалась, как бешеная, вытворяя при этом бедрами нечто сложное, словно поставила себе целью выпить из него не только всю кровь, но и вытянуть все остальные естественные жидкости. Раскрасневшаяся кожа и покрывающие ее мелкие бисеринки пота красноречиво говорили о большом желании это сделать. Но, пожалуй, самым приятным бонусом оказалось то, что кричать Настя умела не только от злости. *** …А все же она красивая, думал Быков, разлегшись на кушетке и не без удовольствия наблюдая, как «горгона», нагло усевшись на его голени, заплетает длинные черные косы. Зрелище было ошеломительное, тем более, что кроме копны густых и блестящих кудрей, надето на Насте было ровным счетом ничего. – Бывали у меня моменты получения феерических ощущений и созерцания фантасмагорических видений, но спать с гарпиями мне еще не доводилось, – удержаться от ехидства было совершенно невозможно. По тонким губам лежащего вновь зазмеилась своеобычная ухмылка. Физиономия старосты вмиг утратила сосредоточенность и исказилась от плохо сдерживаемого гнева. Резко вскочив, девушка в каких-нибудь две секунды натянула на себя основательно помятую шелковую блузку и развернулась к Андрею лицом: – И запомни, Быков, – под тонкими пальцами тихо взвизгнула ширинка элегантных деловых брючек, – это было в первый и последний раз! – Ну, да, – интерн саркастично хмыкнул и замолчал, прислушиваясь к тишине, наступившей в ординаторской после чересчур громкого хлопка двери. «Все-таки не отморозил. Значит, не в последний… …Ведьмочка моя».