Главное

*** Гений сыскной дедукции Уильям Шерлок Скотт Холмс мог сразу и безошибочно, с первого и одного-единственного взгляда сказать, был ли он сегодня на ночном дежурстве или он был с ней. Кто она была на этот раз, детектив-консультант знать не хотел – это были уже досадные, недостойные его внимания мелочи. Правда, одну из них он даже как-то видел, давно уже. Как же её звали? Джанет? Нет, Джанет – это та зануда-училка… Или Сара?.. Да, точно, Сара. Она заходила с полгода назад, на выходных – передавала истории болезни для сверки диагнозов… Потом один раз звонила. А больше к ним никто не заходил и не звонил, то есть, по крайней мере, не звонил при нем – но отражение ожиданий этих звонков в глазах его соседа все же иногда появлялось. То, что очередной звонок был, Шерлок тоже улавливал сразу. Чуть более яркие, чем обычно, синие глаза, чуть более сильный шлейф туалетной воды, сохнущий вечером – вечером! – на полочке над раковиной бритвенный станок… Ну да, все это были улики. Иногда они были, иногда – нет. Но это было не главное. Главным для Шерлока Холмса было то, что происходило потом, ночью, спустя сутки или двое после неожиданного вызова его соседа на «ночное дежурство». Когда совсем-совсем ненадолго, всего на пару часов, Джон опять становился почти таким, каким был когда-то. Каким он был давным-давно – много сотен лет назад, в той, прошлой их жизни. До падения. До похорон. До его внезапного возвращения после длительного отсутствия, причин которого Шерлок так и не смог внятно объяснить ни в шикарном ресторане, ни в престижном кафе, ни в паршивой забегаловке… Ни в душном полумраке своей спальни, так долго остававшейся одинокой, что сгустившуюся в спертом воздухе тишину можно было резать на куски… До свадьбы. В одно время неискушенный в любовных отношениях, совершенно растерявшийся от непривычной жизненной ситуации детектив-консультант Шерлок Холмс занял, как однажды выразился его старший брат, питавший слабость к кратким и ёмким определениям, «страусиную позицию». Он совершенно по-детски надеялся, что, если закрыть на проблему глаза, набраться терпения и выждать, приближающийся бракоразводный процесс расставит все по своим местам, и что скоро у них с Джоном все будет по-прежнему. Однако он, видимо, и вправду абсолютно ничего не смыслил ни в человеке, ни в человеческой натуре. Да, конечно, после развода с Мэри Морстен его Джон вернулся на Бейкер-стрит и теперь снова жил рядом с ним – такой близкий, что только руку протяни… и в то же время такой далекий, каким не был даже неугасимый свет вечно двигающихся над ними звезд… Порой, с невольным замиранием сердца заглядывая в прозрачные и абсолютно непроницаемые темно-синие глубины, наблюдая мертвый штиль или редкий, едва уловимый всплеск между песчаными берегами густых и длинных, как у девушки, ресниц, в которых, как он когда-то наивно полагал, для него не осталось больше никаких тайн, Шерлок Холмс думал, что даже лежащий на смоченном кровью и пόтом раскаленном песке и опаляемый безжалостным солнцем афганской пустыни, этот человек не был от него настолько далек… Но иногда – очень-очень редко теперь – Джон Хэмиш Ватсон становился почти что таким, каким был раньше. А ведь когда-то он был таким постоянно – день за днем… Ночь за ночью. Это было давно, но Шерлок это помнил. Хотя иногда он был бы счастлив забыть – кто знает, возможно, тогда ему не было бы так больно от прикосновения к воспоминаниям, так непростительно-небрежно заархивированным в Чертогах Разума в те далекие годы? Нет, Шерлок перебирал их не каждый день – это было бы уже слишком, пожалуй… Только в те моменты, когда, после вот таких вот звонков с вызовами на «внеочередное дежурство», Джон внезапно набрасывался на него – будил ночью, крепко и больно стискивая под одеялом вздрагивающие от неожиданности ягодицы. Он прижимался губами к взъерошенным завиткам, жарко и влажно дыша грубо вырванному из таких нечастых теперь объятий сна Шерлоку в затылок. Он чувствительно прикусывал тонкую кожу на шее – сразу под загривком, над четвертым позвонком, и одновременно проводил коротко подстриженными, как того требовали нормы, но все равно такими острыми ногтями по прогибающемуся хребту. Проводил слишком сильно для того, чтобы это могло называться лаской, а потом, ухватив его за плечо, рывком опрокидывал на спину, разворачивая к себе. «Шерлок, Шерлок…» – вливался в ухо горячечный шепот. Вливался требовательно, настойчиво: так умел шептать только он – Джон Хэмиш Ватсон, чей голос когда-то мог заставить его кончить с протяжным криком, не дотронувшись до себя ни единым пальцем… Но теперь даже это имя звучало в устах его любовника по-другому – сдавленно, почти зло. «Расслабься», – резко и повелительно бросал ему Джон и жадно впивался в искусанные губы, судорожно гладил безволосую грудь и крепко сдавливал соски. Шерлок болезненно распахивал глаза, из которых к вискам стекали последние капли сна, и мелко вздрагивал всем телом: соски были одним из его самых чувствительных и нежных мест, и Джон Ватсон об этом прекрасно знал. Но Шерлок молчал, послушно расслабляясь и заставляя себя не двигаться – он страшился одним неосторожным жестом или стоном страдания спугнуть это такое нечастое теперь проявление внимания и страсти… Но и прелюдия их такого сладкого когда-то любовного поединка теперь происходила совсем не так, как это бывало раньше. Холодные и скользкие от лубриканта пальцы быстрыми и точными прикосновениями смазывали его промежность и входное отверстие, опытно, умело и ловко проникали, растягивая… Однако все это было не то, совершенно не то. Теперь они не обводили самыми кончиками тонкие лучистые складочки, заставляя их в изнеможении ожидания расслабиться, не ласкали памятные им сокровенные и чувствительные местечки снаружи и не оглаживали нежные и шелковистые стенки внутри – они действовали резко и решительно, словно отделяя от костей пораженные некрозом ткани, словно готовя плацдарм для боя… Шерлок даже не успевал толком возбудиться, но всякий раз, почувствовав, что партнер уже готов, поспешно раздвигал ноги и сгибал колени, самозабвенно принимая его в себя. Джон входил внутрь одним рывком и сразу же начинал двигаться, не позволяя привыкнуть к ощущениям – хорошо еще, что сначала медленно… Потом толчки становились все быстрее и резче, и Шерлок, с выступившими на ресницах слезами боли и необъяснимой, глухой и беспросветной тоски где-то в области сердца, глубоко и судорожно вздыхал, чувствуя теплую тяжесть такого родного и любимого тела, и отчаянно прижимался к нему, обвивая спину руками. Джон тут же отстранялся и, легко отжавшись на кулаках, нависал над ним. Шерлок почему-то особенно любил этот момент, любил всматриваться в усталое дорогое лицо – глаза закрыты, брови нахмурены, закушенная нижняя губа… Где он сейчас? Может быть, даже не с ним. Но привычное давление между его широко распахнутых бедер – вот же оно! Да нет же, какие глупости – все это ему, Шерлоку Холмсу, наверное, только кажется. Здесь, здесь он сейчас – вот он, над ним, он внутри. Твердый, сильный… Первый толчок – это лучше всего, даже если вход еще толком не растянут и от этого так больно. С женщинами, конечно же, все происходит совсем не так… С теми женщинами, с которыми время от времени проводил ночи Джон Ватсон. Одно не могло не радовать: других мужчин по-прежнему не было в его жизни – никого, кроме Шерлока Холмса. Соперника он бы сразу почуял, ведь верно? Ведь правильно? А эти… Пусть его. Они – это вовсе не главное. Они не заслуживают внимания. Шерлок понимал, почему Джона, его Джона так любят женщины – много женщин: даже в эти минуты, когда доктор Ватсон, казалось бы, был не с ним, и думал не о нем, он все равно оставался чутким и заботливым. Почувствовав, как сжимается и вздрагивает лежащее под ним стройное тело, и как давят на его поясницу ноги, чтобы не позволить раздвинутым бедрам инстинктивно отпрянуть от обжигающей и скручивающей внутренности боли, Джон незамедлительно выходил и добавлял смазки. Он полностью покрывал ею ничем не защищенный член – от основания до щелки на самом кончике – и снова очень резко входил, но теперь уже свободно двигался, умело убыстряя и замедляя темп. Он был заботлив даже в своей грубости – он менял позу, отстраняясь и легко забрасывая себе на плечи его длинные ноги… Он разводил и резко сгибал их, прижимая коленями к груди и уже потом спрашивая, хочет ли этого он… но при этом не забывая подложить Шерлоку под спину подушку – чтобы тому было удобнее… Зная, что Шерлок не любит брать в рот необмытый даже после тщательно подготовленного, чистейшего ануса член, почти силой всовывал его, надавливая на нервный узел в месте соединения челюстей… и при этом нежно гладил по волосам, проводил по распухшим губам пальцами, целовал его руки, шептал что-то ласковое. А потом, легко переворачивая и подхватывая его под живот, словно новорожденного кутёнка, снова грубо вставлял ему сзади – очень мощно, но потом делая именно то, что, как он знал, Шерлоку нравилось… Он выходил на всю длину члена, водил гладкой и скользкой головкой у входа, как будто дразня, чтобы опять войти… Он раздвигал большими пальцами ягодицы и порой просто терзал их, впиваясь в прозрачную кожу ногтями… а потом, не разрывая контакта, снова перебрасывал на спину покорное тело и вбивался в него так, что Шерлок начинал стонать и вскрикивать, и чуть не плакать… и мог только просить: «Ещё, ещё…» Но потом все равно не выдерживал и плакал, поворачивая голову набок и пряча в подушку залитое солеными каплями и забрызганное горьковатыми сгустками лицо, жестом невыносимого стыда закрывая свои глаза ладонью… Джон очень красиво кончал – закатывал под веки подернутые туманной дымкой зрачки, откидывал назад голову и замирал на мгновение, переставая дышать. Шерлок чувствовал, как напрягается под его ладонями это мускулистое тело – словно неосторожно перетянутая, звенящая скрипичная струна. Тогда он и сам напрягался – снова, ещё крепче обхватывая его тело ногами, раздвигая при этом бедра как можно шире, подаваясь ему навстречу… Ну же, ну!.. Струя спермы выплескивалась, точнее, выстреливала в него, и он чувствовал это пряное семя внутри таким маленьким горячим озерцом, и ему было невыносимо жаль бесцельно растрачивать это тепло – вставать и идти в ванную, чувствуя, как оно стекает по его голым ногам. …Стоя под душем, он много думал. Прикидывал, на сколько еще ночей хватит его желания и долго ли придется ждать следующего всплеска. Иногда он садился на дно кабинки и, стискивая коленями лоб, снова плакал. Плакал потому, что не знал, любит ли он все ещё Джона. Можно ли любить воздух, наполняющий его легкие? Скорее всего, нет. В спальне он не выдерживал и злился, не зная, к чему привязаться – демонстративно включал ночник, проверял заведенный на утро будильник… Но на Джона это не действовало – он уже засыпал, как засыпает в логове сытый и довольный зверь. При неверном свете ночника его лицо было таким красивым. И казалось таким молодым – прямо как раньше… Шерлок шел на кухню и долго стоял у окна, и думал о самом главном, слушая звуки ночного Лондона… Иногда курил. «Я тебя предупреждаю, Шерлок – я пока не смогу по-другому. Я даже не могу обещать, что со временем все переменится в лучшую сторону. Лучше решись сразу. Или смирись. И привыкни». Предупреждал. Это тоже было когда-то давно, когда Шерлок ещё не думал, что тот их разговор станет началом конца… Тогда Джон опустился перед ним на колени и медленно расстегнул блестящую пряжку… «Знаешь, что я сейчас хочу о тебе знать? Только вот это…» И одним рывком стащил с него трусы. В тот день ему стукнуло тридцать пять, но каким же он оставался ещё молодым и глупым! Он ничего тогда не понял. И только потом, через много-много месяцев до него дошло, что именно Джон так судорожно пытается проделать с все новыми и новыми жертвами своей сексуальной охоты. Все очень просто - он хочет снова и снова получать это непреложное знание и уверенность в том, что стонущая под ним женщина теперь уж точно его, и что, проникнув в нее, он смог овладеть не только ее телом, но и ее мыслями и душой, не оставив в ее крошечном смешном мозгу никаких секретов и тайн. Джон Ватсон не переносил больше тайн даже нá дух: ему вполне хватало одной – той, которую он видел после каждой проведенной дома ночи, минувшей с момента воскрешения Шерлока Холмса. Гений сыскной дедукции, щелкающий, словно семечки, рожденные человеческими страстями преступления, он непростительно долго не понимал, что, даже помня все его тело до всех его глубин, Джон Ватсон, встречая утром этот лучистый взгляд, не видел в нем решительно ничего – только мучающую и терзающую его загадку. Это была не просто тайна – это был открытый вызов его уму и его мужской гордости. Шерлок пытался поймать и удержать взглядом его глаза, но в открывающейся перед ним пропасти серой влаги Джон не видел и следа беспомощно тонущей там нежности – той, что оставляла после себя только угасающие, расходящиеся круги на воде… Он видел только какое-то тайное знание, неведомое ему, простому смертному, какой-то ход в другой мир. Ни у одной из знакомых отставному капитану Джону Хэмишу Ватсону женщин не было во взгляде этой загадки, этой пытки бездной и тьмой, и оттого все они были просты для него, как потертые ножны, как сухой щелчок оружейного затвора. …Но все-таки Джон оставался с ним и даже по-своему берёг – за все это время ни одна из его бесчисленных любовниц не появилась на пороге их дома во время встреч Рождества или Нового года, или других, так называемых «семейных» праздников… Ни одна из них ни разу не позвонила, чтобы наговорить ему гадостей или просто подышать в трубку. И со временем этих женщин почему-то даже становилось в их жизни все меньше, а за последние три месяца его доктор вообще как-то внезапно притих, словно, кажется, начал стареть… И тогда Шерлок понял, чего он боится больше всего. Он не боится делить своего Джона с кем бы то ни было – неважно, женщина это будет или мужчина. Он боится того, что однажды может потерять его навсегда, так и не найдя в себе силы приоткрыть перед ним завесу той страшной тайны… Больше он не хотел знать решительно ни о чём – не хотел даже знать, любил ли его Джон всех этих женщин. Ведь главное он уже знал: если этот человек когда-нибудь исчезнет из его жизни, он подойдет к письменному столу, выдвинет верхний ящик и достанет блестящий оружейной смазкой черный пистолет… А до этого он сядет и напишет одну коротенькую записку. Он найдет для нее слова – любые, главное, не расплакаться после первой же фразы. Нет, тогда главным будет даже не это. Главным будет уже совсем другое. Главным будет двинуться дальше, чем вывести первую строчку: «Мой милый Майкрофт…»