Мука

Это была чистая правда. «Гнев или же отчаяние... Какое бы выражение я ни видел на его лице, я обожаю их все». Когда губы Винсента произносили эти слова, он и не думал, насколько искренне они звучат. Это было… Нечто, идущее от сердца, что-то такое, что было просто и понятно, что не требовало объяснения, что было слишком очевидно – очевидно для Фанга, Лотти, всех остальных и в первую очередь – для самого Винсента. Винсента, который был счастлив каждый раз, когда ему удавалось увидеть улыбку брата или же его заплаканные глаза, ведь он просто мог… Видеть брата. Само по себе это было для него подарком, и сколь же жесток был Гилберт, когда заставил Винсента от этого отказаться. Руки его были холодны – это чувствовалось даже через перчатки, и плечи Винсента дрогнули, когда брат завязал на его глазах темную ленту. Непроницаемую, свет не пропускающую, ослепляющую и даже немного пугающую – но таким лишь хотел его видеть Гилберт. Испуганным? Беспомощным? Неспособным пройти и двух шагов, не проведя тонкой рукой в воздухе? Быть может, да. Но оно того, наверное, стоило. Губы Гилберта были словно его сигареты, еще и потрескавшиеся, жесткие и обветренные, они не были нежны, и поцелуй был груб, но осторожен – пальцы брата ласково придерживали светлую голову, зарываясь в шелковые локоны, поглаживая, лаская. Был и слабый привкус кислого вина, было и ощущение ирреальности, того, что все это слишком хорошо, чтобы быть правдой – но чего только не сделаешь под влиянием сигарет, алкоголя и советов Шляпника. Да, без Шляпника тут точно не обошлось, но даже его сейчас Винсент ненавидеть не мог – ведь именно благодаря Шляпнику его руки так крепко держал брат – над самой головой, положив худое, слишком красивое для мужчины тело на кажущиеся в свете луны серыми простыни. И дыхание его было неровно. Еще один поцелуй – горький, но такой сладкий, такой желанный – тонкие пальцы Винсента дрогнули, желая коснуться рук Гилберта, но тот не позволил. Отстранился, но дыхание его было все еще слышно – такое надрывное, но громкое, ведь… Наверняка Гилберт любовался своим младшим братом, его прекрасными волосами, что особо красивыми казались на темном плаще, его тонкими губами, его… Его нежной кожей, которой коснулась ткань неизменных перчаток. Лишь только на шее мог коснуться он – и от прикосновения этого по рукам Винсента вновь пробежала дрожь, он даже что-то прошептал – наверняка бессвязно, но… Он так хотел видеть сейчас Гила. Его янтарные глаза, его черные, словно крыло ворона, волосы, его пропитанные сигаретным дымом губы… Или даже румянец, который совсем просто мог появиться. Но повязка глаза открыть не позволяла. О, как Винсент желал от нее избавиться. Снять, сорвать, содрать - так, чтобы можно было сохранить заботливо завязанный братом на затылке узел, наверняка очень искусный. Посмотреть обоими глазами – кроваво-красным и ярким, словно солнце, желтым... Смутить улыбкой брата, а потом коснуться пальцами своих сережек, укладывая уже Гила на кровать, но… Улыбаться могут только уверенные, а Винсент не мог знать почти ничего. Это была настоящая мука. Его руки, на миг отпущенные, оказались снова перехвачены, а дыхание Гилберта послышалось совсем близко – чуть хриплое, но такое сбивчивое и родное. - Если ты действительно хочешь, чтобы я продолжил, ты не снимешь эту повязку... Винс. Коротко, как в детстве – «Винс», так, как в счастливых снах, что дарила своему хозяину Соня. А дальше были поцелуи, нежные укусы молочных ушей до самой крови и ласковые объятия, что были почти… Такими, словно Гилберт и правда брату доверял. Отпустил и руки, тонкие, красивые руки, не останавливаясь, позволяя себе усмехнуться… А Винсент его обнял. Гил не хотел, чтобы Винс снимал темную повязку со своих прекрасных глаз – и Винс ее не снимет, не снимет до самого их утра.