Боги любят храбрых.

Храбрыми не рождаются, но погибают ими.

Грохот выстрела заставил трескаться воздух вокруг, ударил в голову, на секунду сжал все внутри. Фиолетовая трасса рассекла воздух, унеслась в густой серый дым. Старший сержант чуть вытащил голову, заглянул за бруствер, проследив за полетом снаряда, унесшегося в непроницаемую пелену, попытался разглядеть в горьком тумане силуэты движущихся немецких танков. Вот они. Совсем рядом. Меньше километра до их орудия. Но это лишь те машины, что идут слева, на огневые позиции соседней батареи. А перед ними, метрах в пятистах, сухая мгла, за которой ни черта не видно. Она сгущалась, крепчала с каждым разрывом мины или недолетевшего снаряда, с каждым подбитым вражеским танком, встала в полный рост, образуя плотную непроницаемую массу. - Не вижу! – раздался беспокойный голос наводчика. – Танки не вижу. Мне дым застит. Крик его глох в бесконечном громе боя. Снаряды, шипя и ворча в воздухе, с надрывным свистом проносились над огневой, тяжело падали и вонзались в землю, разбрасывая сотни раскаленных осколков на позиции противотанкистов. Куски разъяренного металла фурчали где-то совсем рядом, с жадным остервенением впивались куда придется, взметая ошметки земли и клубы пыли в воздух. И невыносимо пахло немецким толом, от которого в горле вставало сухим комком, тошнило и хотелось зайтись бесконечным кашлем. За черным дымом ревели и рычали моторы бронированных немецких машин. Они стремительными бросками двигались от самого леса, стремясь поскорее ворваться на позиции вражеских орудий и раздавить их. Перебирая стальными лапами, загребая землю, они тяжко взбирались на пригорок. Под их прикрытием шли броневики и грузовики с пехотой. Выпрыгивая из крытых брезентом кузовов, солдаты лавиной закатывалась в окопы боевого охранения. Там уже вовсю кипела бойня. Раздвигая своим тупым телом рваное облако, показался из вязкой черноты темно-серый прямоугольник. Лязгая гусеницами, напряженно сжимая в траках куски земли, он навел орудие на расчет. Грянул выстрел, огненная вспышка засветила танк. Снаряд просвистел над головами, разорвался за огневой. Наводчик завертел механизмами, орудие хищно уставилось на стальную коробку. - Огонь! – скомандовал старший сержант, и крик его растворился в коротком, словно громкий водяной всплеск, громе выстрела. Темная трасса ушла в сторону серой машины. Сверкнула сталь, разбросав фиолетовые искры в разные стороны, и танк, обессиленно опустив орудие, замер на месте. Из него так никто и не вылез. Илья бросился к ящикам, когда рядом с орудием разорвался снаряд. Осколки разворотили бруствер, задребезжали по щиту, разорвав часть угла, ворвались на позицию. По спине горячо дохнуло, парня медленно подняло в воздух, грудью бросило на что-то твердое. Он некоторое время лежал, все не мог прийти в себя. В голове роились какие-то мысли, которые он не мог разобрать. Сознание затуманилось, стало похоже на трясину, которая не засасывала все глубже и глубже. Ноющая боль сжимала в тисках грудь. Илья через силу привстал на руках, перевернулся на спину, пару мгновений задыхался, жадно глотал раскаленный воздух, но дыхание сперло от горького тошнотворного запаха немецкого тола. Медленно поднявшись, Илья машинально достал из ящика – тот самый, на который больно опустило взрывной волной – бронебойный снаряд, прижал к груди. Волоча ватные ноги, он медленно побрел к орудию. Сознание еще не вернулось, потерянно бродило в голове. Отрешенный, блуждающий взгляд бегал по огневой, находя на позиции лишь окровавленные трупы своих товарищей. Только наводчик не отходил от орудия, высматривал в прицеле вражескую технику. Неуклюже перебирая ногами и переваливаясь из стороны в сторону, Илья медленно шел к орудию. Чувство реальности потихоньку возвращалось, взгляд уже был осознанным, потерял прежнюю паническую дикость, недоумение перед происходящим, но боль еще щемилась в груди. А грохота не было. И вообще ничего не было. Ни звука. Лишь нескончаемый звон в ушах, который прерывался страшными воплями. Они окончательно привели парня в чувства. Там, откуда слышался этот рев, сидел старший сержант, крепко держал заряжающего, который бился в яростных конвульсиях, свирепо мотал головой, ударяясь затылком о стену хода. Лицо его было осквернено гримасой страшных мук, и это режущее, по-звериному дикое, повторяющееся «Убей меня! Убей, прошу!» вырывалось из его окровавленных губ ревущей мольбой. Он орал во всю глотку, гипсово-белые руки его скоблили и вгрызались в землю, пытаясь хоть как-то заглушить эту боль, что мучила парня, хоть на секунду прекратить страдания. Илья застыл на месте. Он хотел подойти, но ватные ноги не слушались, не давали сдвинуться с места, и холод внутри них выплеснулся, волной окатил все тело. Илья почувствовал, как за одну лишь секунду взмокла его спина и тотчас оледенела. А лицо бойца еще сильнее скорчилось, еще явственнее оголило страдания, что переживал он. Пальцы его перестали грызть землю. Старший сержант отпрянул от недвижного тела заряжающего, и только тогда Илья понял, в чем дело. Там, где должны были быть ноги, были лишь в мишуру разодранные полы шинели, и распластались по земле грязно-кровавые комки чего-то еще живого, мгновение дрыгавшегося, а после замершего так же, как их мертвый хозяин. Это были «они». Илья даже не мог назвать их по имени. Сердце замерло, когда новый приступ тошноты пронзил изнутри. Парень крепче прижал снаряд к груди, но не выдержал, и болотно-желтая масса судорожно выплеснулась наружу, вязко расплескавшись по земле. Илья со стыдливой гадливостью взглянул в лицо Плевина. Старший сержант толкнул его в плечо, скомандовал грозно и мстительно: - Заряжай! Но Илья снова не сдвинулся с места. Просто не мог. Еще стояли перед глазами обнаженные, чистые муки на лице заряжающего, еще синели его закусанные до крови губы. И этот взгляд – средоточие умершей жизни, застекленной в мертвых глазах. А голос в голове повторял животное «Убей…». Плевин вновь захрипел яростно: - Заряжай, кому говорю! Сержант подошел к наводчику, оттащил его отяжелевшее, будто мокрая вата, тело в сторону, прильнул к глазку прицела, слабо коснувшись влажного от пота и крови резинового наглазника. Илья бросился к орудию, рывком отправил снаряд в казенник. Сержант дернул спусковой механизм. Выстрел грянул в то же мгновение. Орудие подскочило на месте, станинами уперлась в бревна. Снаряд сверкнул по броне вышедшего из темноты танка, забросал искрами его стальное тело. Машина так и осталась темнеть на пригорке. Илья вновь и вновь забрасывал дрожащими руками снаряды в казенник. Снова и снова звучал оглушительный голос орудия, но его не было слышно в звуках таких же орудийных выстрелов, разрывов мин и снарядов, рева двигателей танков, выезжавших на огневые позиции. Все эти звуки войны смешались воедино, оглушали, давили на слух плотной массой. Несколько снарядов разорвались подряд в пугающей близости от орудия, и осколки забрызгали разорванный бруствер. Три танка шло прямо на них, угрожающе уставившись на орудие своими чернеющими стволами. Плевин стал наводиться на головного. Вновь горячо дохнуло по ушам, оглушило на миг. Страшный удар болванки по броне, и танк стал медленно останавливаться, показав оборванную и развороченную прямым попаданием гусеницу. Они не успеют. Не успеют сделать выстрел по вражеским коробкам. Три танка на одно орудие – их раздавят! Илья бросился за снарядом, но почему-то в голове радостно и мстительно мелькала одна и та же мысль – «Меня не убьют. Не убьют!» На ходу стирая смазку рукавом грязной, измазанной землей и гарью шинели, он отточенным движением отправил снаряд в казенник. Выстрел, и темная трасса ушла в головной, добив его. Ответный огонь двух других машин последовал подряд. Один из снарядов разорвался на огневой. Илья не чувствовал себя, не чувствовал своего тела. Не знал даже, о чем он сейчас думает. Звон в ушах глушил любые попытки мозга прийти в сознание. Илья поднялся с земли, слепо побрел к снарядным ящикам, падал и вставал, и снова падал, и снова поднимался, неумолимо преследуя одну цель – достать снаряд, чтобы орудие не молчало. Пусть лучше стреляет, пусть лучше враг видит, что они живы, пусть ведет огонь по ним, убивает, но только не страшное, пугающее молчание – неизвестность, за которой ничего нет. Не знаешь, что будет дальше. Смерть в тишине, в щемящем и грызущем плоть и нервы ожидании – самое ужасное, что можно только представить в этот момент. И он пытался не представлять. Да и не мог. Шатаясь, Илья донес снаряд до орудия, знакомым движением зарядил его в ствол. Из трех танков горело уже два. Илья не сразу понял, почему так произошло, но выстрел соседнего справа орудия сложил в нем слабое представление о случившемся: второй танк был вовремя подбит соседями. Отчужденно, потерянно он взглянул на старшего сержанта. Тот сидел, облокотившись на стенку окопа, жадно и болезненно хватал потрескавшимися, окровавленными губами воздух, задыхался, заходясь сухим и мучительным кашлем. Его ладонь лежала на груди, из которой сочилась и булькала грязно-алая жижа. Илья медленно подошел к нему, встал на колени, чуть провалившись в вязкую землю и долго, как-то тоскливо и виновато, не зная, чем помочь командиру, смотрел ему в глаза, взглядом прося прощения за свою беспомощность. Кровь струилась по шинели. - К орудию, боец! – тихо сказал сержант. Сил командовать у него уже не было. – Пусть знают, что мы еще живы. Илья видел лишь дрожащие уста сержанта, но не слышал, что тот говорил ему. В этот миг Плевин закашлялся, и посиневшие губы обагрились вытекающей изо рта кровью. Пустой взгляд устремился куда-то вниз. Илья поднялся с колен, сняв с себя шинель, накрыл ею своего командира. Оставшийся в одиночку немецкий танк уже не шел на их орудие, посчитав его мертвым. Теперь он двигался точно на позиции соседнего расчета. Илья стал наводить ствол на танк, пока еще хватало угла наводки. Не тратя времени на долгое прицеливание, он дернул спуск, но орудие не выстрелило, ствол откатился назад. От горькой несправедливости Илья схватился за голову, злостно ударил кулаком по казеннику: накатник разбит, а это значит, что орудие мертво. Танк ушел из сектора обстрела его пушки, стремительно ворвался на огневую соседнего расчета. Жуткий скрежет металла друг о друга тягуче резанул по слуху, рассыпчато-колко и гремуче-туго захрустела сталь, сминаемая неповоротливым монстром. Никто из расчета не отошел от орудия. Всех смяло вместе с пушкой, навеки ставшей для них братской могилой. А танки прорывались. Уже давно смолкли орудия слева, справа еще коротко громыхало. И влажный, обжигающий комок подошел к горлу. Илья тяжко сглатывал, пытаясь сдержать горечь обиды и непонятного стыда – его товарищи погибают, а он ничего не может сделать. Парень подтащил ящик с фугасными снарядами к орудию, достал противотанковые гранаты из ниши. Нужно было что-то делать. Он не мог просто сидеть и смотреть, как погибает батарея. - Сволочи! Стервы! – сквозь горячие слезы ругался Илья. Обжигающая влага стекала по шее, неприятно мочила воротник гимнастерки. А горло сжимало в судорогах, и парень постоянно горько всхлипывал. - Раненые? Раненые есть? – раздалось позади из хода сообщения. Илья обернулся, быстро стер слезы со щек, в размытых очертаниях узнал санинструктора Зину. Он был невыносимо разгневан её появлением – «Не нужно ей сюда! Зачем она пришла?!» - Уходи отсюда, дура! Нет здесь живых! – крикнул Илья, почему-то забыв о себе. Его жизнь теперь не беспокоила его. Красные, страшно выпученные глаза его сверкали неукротимой мстительностью. Он схватил Зину за руку, что-то долго и упорно доставал из кармана гимнастерки. Он вложил в руку смятый конверт, сжал кулак, наконец отпустив руку. - Это жене. Пусть передадут. Не забудь! Иди! Иди, кому сказал! Зина убежала по ходу сообщения к другим орудиям, а он остался. Сев рядом с ящиком, облокотившись на казенник орудия, он стал ждать. Впереди на полном ходу шла немецкая самоходка. Гул её мотора был все ближе. Траки грозно лязгали, водопадом разливаясь под катками. Илья всегда хотел стать храбрым. Знал, что храбрыми не рождаются, а становятся. Хотел им стать. Но сейчас он не верил в свою храбрость. Храбрым был его командир – старший сержант Плевин, – расчет соседнего орудия, который погиб, раздавленный прорвавшимся танком, даже санинструктор Зина, которая не побоялась прийти на огневую, где кипело сражение. В его глазах они все были храбрыми, но только не он. Илья считал, что семь раз кровью обольется, прежде чем стать похожим на них, выживет в страшных сражениях, а получилось… В первом же бою. Ведь это не честно, не справедливо! Так не должно быть! Он вновь заплакал. Ему как никогда хотелось жить, вернуться домой, к молодой жене, но он не мог, после всего, что здесь произошло – с ним, с его товарищами – он не мог, и никогда бы в жизни себе не позволил. Горячие слезы стекали по щеке, он с обидой и остервенением смазал их рукавом гимнастерки, и рукав тотчас стал мокрым и горячим. Дрожащими пальцами он вынул чеку из гранаты. Все тело судорожно колыхалось в страхе. Хотелось убежать. Как можно дальше. Ужас заполнял его душу, но он сидел, придавленный к земле грохотом приближающейся гибели. Он закричал во все горло, чтобы не слышать этот наводящий панику, до дикости пугающий звук. Когда самоходка наехала на орудие, раздался взрыв. Он был намного громче, чем весь этот гул, что заполнил поле боя, и еще долго эхом блуждал среди дымящихся стальных коробок немецких танков, ползал по развороченным окопам, где десятками лежали трупы погибших солдат. *** «Как он мог? Как он мог?! Ведь обещал вернуться. Клялся, что вернется живым. Нежным голосом успокаивал там, на перроне, перед отправкой. Нет, этого не может быть. Ведь не мог обмануть. Не может он не сдержать свою клятву! Не посмеет!» Аня тихо, беззвучно плакала, заливаясь горячими слезами. Она еще не могла поверить, что тот, кто несколько месяцев назад обещал вернуться, так низко предал её, обманул. Похоронка лежала в стороне. Этот серый листок ей не был нужен. Бледная ладонь сжимала совсем иное, что-то до боли близкое и родное. Мокрые глаза раз за разом перечитывали содержимое. Илья написал это письмо на случай своей гибели, будто знал, что это скоро произойдет. Истыканный карандашом кусок пожелтевшей бумаги – излитая душа парня. Все, что он не успел сказать или не мог, черными смазанными буквами выведено здесь. Она перечитывала его, все время останавливаясь на одном и том же. «Видимо, не судьба нам больше свидеться. Не сердись на меня, родная моя. Любимая. Анечка. Люблю тебя. Твой Карасик». Его слова, и его ласковое прозвище, которое она сама же и дала ему – все это тяжелой тоской щемило сердце, накатывало изнутри, и девушка снова заходилась беззвучным плачем, и, наконец не выдержав, рыдала навзрыд. А когда успокаивалась, перечитывала вновь.