И останется драться и… умереть

Последняя ночь перед наступлением врага. Последние часы в жизни каждого в этой крепости, ведь уже завтра начнется наступление, и некогда будет думать. Останется только драться и… умереть. Их слишком мало, а врагов слишком много, чтобы несчастная горстка отчаянных, смогла не просто выжить – победить. И каждый в крепости знает и понимает это. Не слышно больше похабных шуток дона Альварадо – молчит, не до того ему. И дон Ромеро нем как рыба, лишь крутит усы и хмурит лоб. Дон Фуэрте настолько погружен в свои мысли, что не обращает внимания на растрепавшийся кончик косы, который нервно теребят его пальцы. И только дон Риккардо Каррера невозмутим, как всегда. Будто бы это не ему вести завтра на смерть всех этих людей. Будто бы ничего такого и вовсе не произойдет, и это просто у всех разом случилось помутнение рассудка. Но стоит подойти к зубцам башни, на самый верх которой под ночное звездное небо выбрались господа офицеры, взглянуть на восток, где светятся точки костров, и становится понятно, что ничего им не примерещилось. Неприятель действительно рядом. Непонятно лишь, на что сдалась ему эта крепость на границе двух воюющих государств. Да и война уже подходит к концу, и они ее выигрывают, а не враг. Враг терпит поражение на всех фронтах, отходит, отступает, бежит… И непонятно отчего, именно здесь, в этих сухих, жарких, каменистых и неприветливых землях он решился на такой отчаянный шаг. Хотя почему не понятно? Все очень даже ясно. И любой, кого ни спроси, скажет, что крепость Ламэртэ, что возле самой границы, охраняет лишь небольшой гарнизон. Лучшей цели не найти сколько не ищи. Вот враг и не стал искать, а просто стянул сюда войска. Не смотреть бы на цепочки костров в лагере противника, да только взгляд сам тянется в ту сторону. И не только у него. Каррера уже не первый час неотрывно смотрит туда, сидящий Ромеро нет-нет, да и взглянет между зубцами, тот же Альварадо, вон, словно бы пытается не пропустить рассвет на востоке, хотя до него еще далеко, а сам то и дело опускает взгляд ниже. Может быть, умирать и страшно, но только Энрике Торрес мог сказать точно: ожидать смерти, зная, что ее уже не избежать – еще страшнее. Во сто крат. И почему-то именно в такие моменты как никогда хочется жить. Вопреки и назло всему. Ведь столько еще осталось всего, что не успел сказать и сделать. И от осознания того, что уже и не сделаешь, легче не становится, напротив. А Каррера спокойно смотрит вперед, туда, откуда пойдет завтра вражеское войско и в который раз остается лишь поразиться выдержке этого человека, который ни в чем и никогда не дает слабину. Лишь потому, что это была последняя ночь в его жизни, Энрике Торрес смог, наконец, не кривя душой, признаться себе, что восхищается Риккардо. Восхищается так, как никем и никогда раньше. Причем с самой первой встречи, когда был переведен сюда, в крепость Ламэртэ. При других обстоятельствах он бы наверняка не позволил этим противоестественным чувствам выползти из самых дальних и темных глубин души. Но если завтра все равно умирать, то почему бы не быть с собой совершенно честным до самого конца? Несмотря на давно уже отгремевшее на всю Татьоллу Любовное восстание, поднятое Канга Аргуэльесом Хосе и приведшее к общественному признанию отношений между мужчинами, а также позволившее сочетаться им узами брака, Энрике никогда не считал себя сторонником подобного. По крайней мере, до тех пор, пока не очутился тут. Зная, что это последняя ночь, хотел бы он провести ее только с Риккардо? Несомненно! Словно бы прочитав его мысли, Каррера впервые за последние часы посмотрел на Энрике. Последнему же от собственных чувств, костлявыми когтистыми пальцами до боли сжимавших сердце, стало настолько невыносимо, что он не выдержал. Не сбежал - слетел вниз по винтовой лестнице башни так, как если бы за ним гналось полчище разъяренных демонов, и поспешил укрыться в комнате, которую занимал вот уже столько времени. Однако, и там не было спасу от разгулявшихся мыслей, зациклившихся на одном-единственном человеке. Он мял руки, кусал губы, хмурил брови и вышагивал по комнате. А перед глазами стоял благородный профиль единственного наследника семьи Каррера. Но долго оставаться одному Торресу не пришлось. В дверь постучали и, не дожидаясь разрешения, вошли. Сначала ему почудилось, что это просто происки воспаленного воображения. Но – нет. Каррера действительно подпирал спиной дверь и прожигал его совершенно нечитаемым взглядом. И то, что произошло следом, не случилось бы, если бы эта ночь не была последней в жизни. Сам не веря, что произносит это, Энрике спросил: - Хочешь, - и с трудом закончил после невероятно долгой паузы, - меня? И все. Стоило ему произнести это, как, словно сорвавшийся с цепи Риккардо Каррера подхватил его и впечатал в стену. Торрес успел лишь охнуть от болезненного удара, потому что дальше ему было некогда даже дышать. Каррера, точно обезумев, целовал его жадно, страстно, не давая ни секунды передышки, похищая весь воздух. Не поддаться этому напору было бы преступлением. Энрике и не сопротивлялся, позволяя вытворять с собой то, что ни за что бы не позволил при других обстоятельствах. Он сходил с ума от этих грубых поцелуев, от горячего языка, овладевшего его ртом, и твердо стоять на ногах с каждой минутой становилось все сложнее. Теснее вжимаясь в чужое тело, в желании найти новую точку опоры, Торрес понимал, что возбужден не только он и настолько бесстыдно терся об мужчину, что чувствовал себя последней шлюхой. Только ему было глубоко наплевать на все, ведь то, чего он больше всего сейчас хотел, Каррера давал ему. - Давай же, - севшим от страсти голосом прошептал Риккардо ему в губы, еще раз скользнув по ним языком, и развернул лицом к стене, заставляя опереться на нее руками. Торрес был совсем не против. Штаны за это время успели стать тесными настолько, что, стоило лишь Каррере спустить их, из горла вырвался облегченный вздох. И тут же вслед за ним раздался вскрик – Риккардо до боли впился ему в плечо. Но опомниться Энрике не успел, потому что чужие пальцы слишком проворно скользнули меж ягодиц, и один из них протиснулся внутрь. Когда же в него вошли, это оказалось намного больнее, чем можно было себе представить. Но даже если бы у него оказался выбор, ничего менять Торрес бы не стал. Какой сильной ни была бы боль, удовольствие, затапливавшее его от мощных жестких толчков сильного мужчины, не могло сравниться ни с чем. И он стонал и кричал во весь голос, лишь еще сильнее тем самым подстегивая любовника, который с безумным рычанием вбивался в него, продолжая кусать за плечи и шею и даже ткань рубашки, не могла ему помешать. Закончилось все тем, что он протяжно взвыл, содрогаясь всем телом и сжимаясь, почти не чувствуя, что от этого и Риккардо следует за ним, изливаясь горячим семенем в пульсирующее нутро, что и он тоже воет, как волк на молодую луну. Как очутился на своей кровати, Энрике не помнил. Но к тому времени, когда пришел в себя, он был уже один. "Вот и все", - подумал он не с облегчением, как того ожидал, а с тихой грустью. "Вот и все". Утром, рано на рассвете, Каррера собрал их всех на широком просторном дворе. На Торреса он обращал внимания не больше, чем раньше и все случившееся могло бы показаться сном, если бы у Торреса не болело оприходованное командиром место. Произносить пламенные, зажигающие в крови огонь речи Риккардо Каррера умел. Он говорил, и всякий раз его голос взлетал, и вслед за ним взлетали к небу шпаги и сабли его воинов. И Торрес, точно так же как и остальные, вторил ему восторженными вскриками, продолжая восхищаться силой воли этого человека. И думал о том, что сегодняшняя смерть стоит того, если в бой их поведет именно Каррера.