a new hope

когда я открываю глаза, первое что я вижу: белый потолок. без шероховатостей или обколупавшейся побелки, без трещин и неровных углов – совершенно ровный и новый, будто его покрасили только неделю назад. я сажусь на кровати – жесткой, но вполне привычной – и свешиваю ноги ближе к полу, но не касаясь его: ступни сжимаются и разжимаются, не желая соприкасаться с холодной поверхностью. сегодня мне снова снился мир. в четвертый раз за месяц, хотя обычно я ничего не вижу, мне снится черное пространство, тревожная пустота, безжизненная и глубокая. я смотрю в окно – проекцию окна, глядящего на спокойный горизонт с уходящим в бескрайность океаном и качающимися пальмами – и не удивляюсь, когда часы показывают всего пять утра. я снова встаю за час до общего подъема. надеваю повседневную амуницию: бронированный корсет, удобные штаны, черную майку и армейские сапоги. заделываю конский хвост, не смотрюсь в зеркало – то, что я в нем увижу, это уже не я, не похоже на меня, всего лишь отражение внешности, не являющееся человеком. натягиваю куртку и быстро хватаю с полки кастет и сорококалиберный пистолет, пряча его за пояс. когда я открываю глаза, первое что я вижу: темно-серое, хмурое небо; незаконченная, брошенная на половине стройка; обветшалые крыши глухих домов; я слышу гул голосов: кто-то говорит у меня в наушнике, отдает приказы, меня это не касается – мой командир сидит в засаде по левую руку от меня и тоже держит на прицеле окружающую нас местность. час назад поступил сигнал о том, что чудовищ видели в городе. они перемещались быстро и незаметно, но камерам все равно удалось их засечь. мы выступили незамедлительно. это не было вирусом или болезнью, как об этом говорилось по телевизору в новостях, транслируемых по всем каналам и экранам, связанным правительственным спутником. люди просто рождались такими. кто-то называл это даром, а их – детьми бога всевышнего, и они пророчили, что господь покарает всех, кто только попробует им навредить. таких людей убирали не глядя, не взирая на возраст и пол. я уже не помню, как выглядит солнце или звезды на ночном небе. я не помню, как выглядят мои родители и каким было мое детство – эта война забрала у меня всё (ну, или почти всё) и стала моим смыслом. – возьми влево. тридцать градусов «запад». я слышу голос своего командира. его твердый и черствый, как корочка на свежем хрустящем хлебе, тембр. я потеряла счет тому, сколько раз этот человек спасал мне жизнь. и скольким я ему обязана (взять всё то, что я умею – без преувеличения это его заслуга). когда я открываю глаза, первое что я вижу в кресте прицела: чонин. в глубинах моего сознания проносятся воспоминания: детский смех, качели, высокая скорость, содранные колени и резкий запах металла и грязи. чонин держал меня на руках, а я все плакала и плакала, хотя мне было уже не больно. я продолжала реветь и пока тетя на всю улицу громко его отчитывала. будто сквозь толщу воды я слышу хлопок аппарации совсем рядом. витки серы устремляются в разные стороны, вспархивая в густое закоптелое небо. правый бок чонина вымочен в крови, а сам он устало и хрипло, через силу, дышит, едва волоча ноги. он тащит на себе кого-то, придерживая за спину, и, перевесив через плечо руку, крепко цепляется за запястье. я присматриваюсь, почти вжимаясь лицом в прицел винтовки. сэхун. я резко прихожу в себя. внутренности сжимаются, пульс замедляется, я выравниваю дыхание, потому что каждый в округе ста метров слышит и чувствует меня, мое состояние. командир смотрит на меня на долю секунды непонимающе, на долю – напряженно и хмуро. когда я в следующий раз открываю глаза: чонина уже нет. дома, в здании, где я провожу большую часть времени, меня вызывают в кабинет руководящего операцией «чистильщики». нас еще называют «падальщиками» или «смертельными птицами». – что это было такое? в кабинете только я и мой командир. я молчу, а он буравит меня своим тяжелым, долгим взглядом. он знает, что я не скажу даже под страхом смерти. хотя именно сейчас я действительно боюсь умереть. не от его руки, а вообще – с появлением чонина у меня снова появилась причина, чтобы бороться за свою жизнь. – какого черта ты замешкалась? мне хочется задрожать от холода в его голосе, от того презрения и глубокой разочарованности, с которой он бросает в меня эти слова. – ты держала его на прицеле и не выстрелила. не притворяйся, что это не так. я видел, я всё видел. он подходит ко мне на расстояние, несравнимо меньшее вытянутой руки. я смотрю в одну точку – на пуговицу на кармашке у него на груди. его рука с шорохом поднимается, и я чувствую, как резинка соскальзывает с моих волос – белых, непривычных глазу, словно вспышка молнии. я не дергаюсь, не отвечаю, хотя я слышу в его голосе недовольство и какая-то часть меня испытывает вину. я знаю, что за такую осечку обычных солдат отправляют в бессрочный отпуск где-то на аляске или «наружу», где они не проживают больше суток. и я готова к этому. в любом случае, сегодняшний день всё изменил. в первую очередь, он изменил меня. – свободна. можешь идти. я отдаю честь в молчании и лишь в последнюю секунду перед тем, как повернуться, поднимаю на командира взгляд. я не прошу его прочесть в нем то, что я желаю сказать, или то, что должно остаться невысказанным, я просто хочу напоследок заглянуть в глаза человеку, которого уважаю. спасибо – вот то, что навеки замирает на моих губах. когда я открываю глаза, вокруг меня сплошь чернота и развалины. я стою на крыше и подставляю лицо ветру с запахом нескончаемых выстрелов и пожара. вокруг меня ни одного стрелка и это то место, лазейка, брешь в идеальной системе правительства, которое не отслеживается на камерах – я знаю всю систему, как свои пять пальцев. я вдыхаю ядовитый воздух, и голова немного идет кругом, то ли от яда, то ли от эйфории. я зову трижды. – чонин. и на третий раз слышу за спиной знакомый хлопок аппарации. я оборачиваюсь, и, когда это происходит и я вижу перед собой его, живого и относительно невредимого, на глаза наворачиваются предательские слезы. мне стыдно за них, потому что с тех пор – с качелей – я плакала всего дважды: на тётиных похоронах и когда стало известно, что чонин один из них. – привет. говорит он и улыбается. улыбается абсолютно также как раньше, будто и не было этой пропасти во времени и пространстве. будто не было этой погони и бегства от правды и обстоятельств. я улыбаюсь в ответ – искренней и счастливой улыбкой, будто вырванной, украденной из прошлого. – давно не виделись. я киваю и впервые за несколько лет ощущаю себя глупой и беспомощной девчонкой. я кидаюсь ему на шею и просто утыкаюсь в плечо, обвивая руки вокруг его шеи и цепляясь за грязную и пропахшую серой кофту. он кладет подбородок на мою голову и гладит по волосам и спине, а меня все сильнее начинает трясти в проклятой немой истерике. уши закладывает от каждого живого стука его сердца, а от теплых объятий меня разрывает на части. – ты идиот, чонин. ты хоть понимаешь, как опасно было перемещаться в самый центр эмергензы? ты был у меня на прицеле, и, может быть, не только у меня. я ведь могла выстрелить, понимаешь? я чувствую, как он только шире улыбается, и недовольно вздыхаю ему в шею. – тебе не место в этой войне. и сэхуну тоже. вам обоим нужно убраться отсюда, и как можно дальше. я отстраняюсь от него, и то, что я вижу, не нравится мне. чонин смотрит на меня с какой-то обреченностью и предрешенностью во взгляде, словно, что бы я сейчас ни сказала, он все равно сделает по-своему. – нет. мы останемся. я начинаю злиться. его упорство всегда бесило меня, хотя временами я и оказывалась неправа, сейчас явно не тот случай. – и умрете? – хмыкаю я, с вызовом заглядывая в его помутневшие от усталости всех миров глаза. – все мы когда-то умрем. я сжимаю руки в кулаки и сглатываю застрявший в горле ком. от одной только мысли, что я могу потерять его и сэхуна, у меня подкашиваются ноги. – там, где сейчас сэхун, нас много. мы победим, вот увидишь. у вас есть оружие и вас больше, но мы не отступим. в моей голове проносятся цифры – количество батальонов, солдат, схемы нападений, фотографические картинки – бесчисленные оружейные, тренировочные залы, где нас учат не блокировать удар, а убивать, стрелковый отряд и специальная снайперская группа, под названием «чистильщики». та самая, из которой я ушла, та самая, где я была первым снайпером. меня охватывает паника. – ты и сэхун – смысл моей жизни, чонин. кроме вас у меня больше никого нет. я снова оказываюсь в его объятиях до того, как слезы скатываются по щекам. я прячу лицо в сгибе его плеча и продолжаю шептать, как манту, как молитву, которым в жизни не верила. – пожалуйста, – я хриплю, а он крепче сжимает руки за моей спиной, – пожалуйста, брат. – прости (меня). он прижимается теплыми губами к моему виску, и прежде чем я оседаю на землю, на мою щеку падает что-то мокрое и соленое, как океан я слышу оглушительный хлопок аппарации и последнее, что я вижу: черное непроглядное небо, расстеленное надо мной, пустынное, тревожное и невозможно одинокое.