Вечный менестрель

      Всадник остановился. День только начинался, и полуразрушенные стены замка вздымались вверх застывшими розовыми кораллами. От чёрных нор-бойниц по камню во все стороны раскатились молнии трещин. Зелёные островки мха расплывались, залепляя их, цвели белыми соцветиями "могильного цветка", как поздними утренними звёздами.       Всадник спешился, привязал лошадь к молодому дубку и снял с седла серый свёрток. Когда он подошёл к обглоданной временем арке ворот, то на мгновение остановился, подняв вверх руку.       - Pul, nin mellon?*       Ветер был ему ответом, и эхо шагов встревожило величественный сон замка.       Не открывая лица, путник не спеша прошёл по пустынным коридорам, осторожно избегая извивающихся корней деревьев под сапогами. Ни разу не сбился он с дороги по пути к тронному залу.       Повисшая на петле дверь, окованная серебристым металлом, который уж не загорится звёздным пламенем, открыла гостю прямую дорогу к высокому каменному креслу.       - Pul, nin mellon?       Как только вуаль тени соскользнула со спинки трона, он вошёл в обвитый серо-зелёным временем чертог. Преклонив колено пред троном, он избавил свою арфу от серой обёртки и в третий раз повторил свой вопрос. Гулко прокатился голос его мимо едва различимого барельефа на потолке, многократно и многоголосно отозвались слова в четырёх стенах. Различив средь эха нужный ему, знакомый голос, менестрель кивнул в знак благодарности пустующему сиденью.       А затем уселся у подножия трона и запел.       В высоком чертоге, средь древнего камня и осыпавшихся лиц королей странно звучал его высокий звонкий голос.       Он начал с тихого светлого напева на забытом ныне наречии. Алые клетчатые тени на стенах удивлённо вздрогнули. Ветер прислушался. В цветущей надежде и робкой мечте песни пред менестрелем ожили белесые тени дев, что пели и танцевали здесь при первом восходе солнца. Их невесомые ступни едва касались мягко-зелёного камня, не оставляя на нём следов, а движения рук и юбок не тревожили греющегося воздуха. И над ними запели птицы, но никому, кроме менестреля не дано было их услышать, ибо были они столь же призрачны и белесы, сколь и прекрасные танцовщицы, чьи лица сокрылись в вихре прозрачных волос.       Но была та легкая, беззаботная песня недолгой, ибо краток и быстротечен старинный рассвет. К чистому голосу, что наполнил чертог, присоединилась арфа.       Броско, печально лились под сводчатым потолком капли музыки, срывающиеся с её струн. В сплетении с ними слова песни обращались радугой-призраком над праздничным пиршеством великого короля, становились прекрасными камнями, что сияли в его короне и рукояти меча, недолговечной радостью его глаз, скоропостижной славой и величеством владыки. Менестрель же пел ему и о нём в тени трона, и золотая пыль, словно песок, неторопливо планировала вниз, к покрывалу из мха, и блестела на подлокотниках пустого трона златистой панихидой, и на листьях деревьях, что пробрались со временем и сюда, она оседала развеянной то ли пыльцой, то ли прахом.       Не знал отдыха менестрель: баллада перетекала в легенду, легенда сменялась песнью, песнь вливалась в длинную повесть, и повесть о замках и их королях, королевах и принцессах, героях и славе, казалось, не имела конца. Но, когда тень трона отошла от певца пред умирающим светом закатного солнца, слова песни налились кровью и предательством. Всё быстрее и быстрее перебирали пальцы струны арфы. Всё пронзительней и страшней становился мотив. От гнева задрожали в алом мареве чёрные тени мечей, заструился по стенам дождь из стрел и крови, вспыхнул пожар в замке. А менестрель безжалостно пел о враге, беспощадном лихе и смерти. В исступлении он ударил ногой по ступени - оглушающий гул. Меж чёрными тенями - безликими, без роду и имени - разразилась битва. Крики, проклятья, безмолвие испуга, всё это давным-давно потонуло во времени и вновь выплеснулось из него волной песни.       Внезапно безумие битвы стихло. Арфа замолкла. Солнце погибло. И только чистый голос певца продолжил звучать. Тихо и скорбно лился плач его в сумерках. Больше не было теней, замес них - размытые силуэты и спускающийся из-под потолка мрак. То была прелюдия неизбежного конца, предречённого темой, что прошла через всю Песню тонкой чёрной нитью.       Выглянула луна и вновь отбросила в сторону тени вещей и сущностей и вплела свой свет в трагичный напев, сотворённый из самой печали. Но ничего не изменила, лишь сгладила неизлечимые раны, покрыла саваном погибшее королевство. И тихо, в ночи, продолжала литься грустная песня менестреля. Временами несколько нот срывалось с арфы - пара слезинок. А потом и голос утих, но не было последнего слова: мелодия без слов улетела во тьму...       А менестрель уснул, приникнув спиной к трону.

***

      Запахнувшись в серый плащ и так и не сняв капюшона, путник вместе с арфой за час до рассвета покинул замок: оседлав лошадь, он поехал прочь от руин. На лесной тропе встретился всаднику старик, охотно разделивший с ним свой скромный завтрак.       - Как твоё имя, путник, и куда держишь свой путь? - спросил старик за едой.       - Умбарто**, - немного поразмыслив, ответил он. - А дорога моя лежит сквозь время и в неизвестность.       Некоторое мгновение старик внимательно вглядывался в сокрытые тенью от капюшона черты лица и серебро волос путника, после чего, попрощавшись, всадник и старик разошлись каждый своей дорогой.