.

Мало кого теперь настораживает, как близко Эд Пелетье держится к Бет. Разве что, саму Грин - и то только поначалу. Решающим аргументом в пользу того, чтобы прекратить оберегать блондиночку от подобного общества, для каждого из обитателей фермы становится история о потерянной дочери. А после - еще и произошедшая у всех на глазах трогательная сцена воссоединения и немедленного прощания с маленьким трупом, выскочившим из сарая будто чертик из табакерки. Не то чтобы Эду действительно было все равно, размозжил ли он тогда в клочья киркой череп Софии или любого другого несчастного мертвого людоеда. Просто с дочерью он простился уже ровно через восемь часов после того, как на полном скаку рвущийся в первый эшелон лагеря коп просрал его ребенка где-то в лесу. Пелетье все же был реалистом, всегда и во всем. В том числе и в представлениях о способностях слабого пола. В особенности в этих представлениях, если осмелиться посмотреть правде в глаза. Первым оставил попытки оттеснить вдовца от Бет и на всякий случай оградить девчонку от такой компании именно Хершел. Вскоре за ним - ведь слово Грина было решающим, ибо, на счастье, на ферме царил патриархат, - и остальные. Дольше всех сдавался Шейн. Верно, у него отчего-то на Пелетье имелся зуб. Впрочем, этот зуб Хершелу быстро удалось если не вырвать, так сточить до десны проникновенной болтовней. И благослови Господь негласно возглавляющего два объединившихся лагеря старикана, готового простить что угодно и кому угодно, готового поверить в любую ересь, если сказать ее достаточно прочувствованно. Ведь теперь он день за днем, раз за разом прощает дурной характер, помня о недавней потере Эда. Сколь ничтожно малым шоком она для того ни стала на самом деле. И местный старейшина охотно верит в отцовские чувства Пелетье. Нет, того, кто осмелится сказать, будто отцовских чувств у Эда Пелетье в принципе нет, можно с чистой совестью до смерти забить камнями за настолько бесстыдную и оскорбительную ложь. Вообще, теперь камнями забить можно за многое. Время такое. И в это время выживают только такие же люди. Отцовские чувства у Пелетье действительно есть и были со дня появления на этот свет непрестанно визжащего маленького и сморщенного красного уродца, позже нареченного Софией. "Вылитая мать," - пошутил тогда Эд, брезгуя брать это жутковатое и хрупкое на вид существо на руки. Да и Кэрол, потная, обескровленная, но с пылающими румянцем щеками и покрасневшими от слез глазами, волком смотрела снизу вверх. Пахло в палате чем-то незнакомо тошнотворным, супруга выглядела так, что Эд сомневался, что в здравом уме мог взять это в жены и под настроение даже потрахивал, пусть и в кромешной темноте, а заливающийся хнычущими воплями младенец больше походил пока на личинку какого-то жуткого насекомого, чем на человека. Но именно в этот момент в Пелетье проснулись отцовские чувства. Даже скорее были насильно разбужены самим Эдом. Потому что отныне и впредь оберегать этого маленького выродка и держать его на коротком поводке было делом чести и вообще очень и очень по-мужски. Однако первое время хнычущий, пускающий слюни и истошно визжащий сверток в колыбели трогать лишний раз не хотелось. Даже тогда, когда Кэрол, с окончательно разжиженным пролактином мозгом и странно умиротворенная, отнимала младенца от уродливо распухшего соска на заметно отвисшей груди и протягивала дочь отцу семейства, стоило тому опрометчиво оказаться рядом, Пелетье находил, чем занять руки. Чаще всего это оказывалась банка дешевого пива. Но видит Бог, по собственной воле Эд не позволил бы ничему плохому случиться с его дочерью даже тогда, когда та была той красномордой слюнявой спеленутой личинкой, надрывно вопящей на руках у изможденной и лишившейся и остатков прежней привлекательности матери. Быть отцом стало проще, когда прошло первое отвращение. Сравнительно скоро это пухлое существо начало хоть отдаленно напоминать человека и перестало так иррационально пугать. Оберегать, тащить на собственном горбу, вкалывая на работе, как проклятый, чтобы прокормить, и даже пытаться любить то, на что не можешь и взглянуть без содрогания, было худшей из возможных в повседневных условиях пыток. Но искорки отторжения все равно прошивали мозг насквозь, стоило Пелетье учуять запах детского дерьма или наткнуться взглядом на еще теплую лужицу мочи на полу. Кэрол старалась убрать все быстро, но все равно никак не успевала. Значит, плохо старалась. И так же плохо уворачивалась от затрещин - после нескольких месяцев спокойствия, когда Эд, вспоминая, что в округлившемся животе супруги живет что-то родное, а не переваривается целая индейка, молча вымещал раздражение на бытовой утвари. Кэрол вымела тогда не один совок битого узорчатого фарфора, но несколько месяцев не знала и легчайшей оплеухи. И успела разучиться уворачиваться или смягчать удар и даже отрастила было рано поседевшие, словно пеплом просыпанные, волосы. И не один еще год после София, сначала перестав одним своим видом нагонять такую странную жуть, а потом - перестав и гадить, где придется, была вполне сносным объектом для выражения этих самых отцовских чувств. Пусть непонятным, нелогичным, но смышленым и понятливым, несмотря даже на то Пелетье ни разу не поднял на нее руки. Она все еще казалось слишком хрупкой и слишком родной. Поэтому, прогуливая урок, задерживаясь на прогулке, разбивая колени, навернувшись с велосипеда или притаскивая в дом мелкую, по определению больную и заразную живность с улицы, девчонка косвенно рукой отца отвешивала затрещину собственной матери. И просто на удивление быстро это смекнула. Поздний ребенок и без того принес Кэрол немало страданий, что в месяцы, когда хрупкая худощавая женщина носила его в собственном теле, что при прошедших тяжело родах, когда роженица едва не отдала Богу душу, что в бессонные ночи, что с не детской силой вгрызаясь пустыми гладкими деснами в подставленный сосок. Быть отцом стало сложней, когда Эд, мало-помалу поставив семью на ноги, стал уделять дочери чуть больше внимания, чем прежде. И как-то незаметно начал отмечать неуловимые и неумолимые изменения. Некогда визгливая и слюнявая красномордая личинка быстро переросла прекрасную эпоху бессмысленного лепета, пухлых щек и жирненьких ляжек и медленно, но верно становилась угловатым подростком. А после - и вовсе грозила стать высокой, стройной и тонконогой рыжеватой девицей с остро торчащими под майкой грудками и лебединой шейкой... Точно как ее мамаша в свои лучшие годы. И Пелетье не раз наяву грезил о том, как взашей выставит за порог первого бойфренда дочери, пусть хныкающего от оплеухи точно как ребенок, но уже подкатывающего безволосые яйца к девчонке. Второго - никак не раньше шестнадцатилетия Софии, как рассчитывал Эд, - изобьет до полусмерти. Потому что по себе помнит, что в этом возрасте каждая девица видится безликой и безмозглой дыркой в мясе. Не то чтобы со временем что-то в девушках меняется, но приходит хотя бы самоконтроль... В любом случае Пелетье точно знает, что не хочет и не может допустить того, чтобы хоть однажды над ее дочерью попыхтел бы какой-нибудь прыщавый юнец, с три короба напиздевший Софии о любви. И после - аккуратно прикрыв за собой дверь аккуратно убранной детской с развешанными по стенам постерами женоподобных музыкантов, Пелетье бы убедил дочь в том, что все, что он делает, лишь для ее же блага. По-отцовски. Как ни устал бы на работе, все равно прочитал бы ей целую лекцию о том, насколько опасно доверяться всякому, у кого хрен между ног. По-отцовски. Пообещал бы, что в будущем у Софии еще все будет, но сейчас - еще не время. По-отцовски. Решительно приобнял бы хмурую, утирающую слезы девушку, прижимая ее к себе, и утешительно положил бы широкую ладонь на худое бедро... Перемены происходили и с Кэрол, с таким трудом, так медленно и не полностью даже восстановившейся после родов. Увы, перемены не к лучшему. Пелетье поглощена материнством настолько, что в темноте, без особенного желания оглаживая худощавое тело супруги, чтобы ускорить эрекцию и просто спустить наконец, Эд натыкается ладонью на густой и неровный треугольник жестких завитков, а в подмышечной впадине, вспомни он о том, что у жены все-таки есть грудь, кончиками пальцев часто касается жесткой щетины. И мужчине не хочется думать, как все это выглядит при свете. Но все равно он успевает увидеть достаточно, пока при неверном свете прикроватной лампы, Кэрол, стыдливо повернувшись к мужу спиной, раздевается. Дряблые, изрытые растяжками и целлюлитом, плоские ягодицы, маячащие на расстоянии вытянутой руки, могут вызвать разве что одно-единственное желание. И то - с участием специалиста по бракоразводным процессам. Стоит Кэрол изобразить тень страсти и с изуродованным неловкой гримасой игривого вожделения обернуться к супругу, как на худой, лишенной и намека на мышцы спине сбоку пролегают длинные глубокие складки. Когда женщина выпутывается из застиранного бюстгальтера, руки, какими бы костлявыми ни были, едва заметно колышутся в особенно провисших местах. И Кэрол, похоже, понимает эти изменения, потому что поворачивается к мужу с виноватым выражением на неуклонно стареющем лице и складывает руки на обвисшей груди, заодно прикрывая и выпирающие ребра, под которыми все равно торчит вперед бледный живот. Эд не хочет всматриваться, но все равно отмечает на нем едва заметную дорожку из редких, но длинных и темных волосков, тянущуюся от пупка к лобку. И Пелетье искренне горд тем, что на это у него все еще встает, пусть и приходится здорово поднапрячь воображение. На счастье, Кэрол никогда не издает ни звука, и фантазия, которой Эд и сам бы себе не простил при свете дня, ничем не нарушается. И пусть мозг милосердно прячет в тени лицо доверчиво разметавшейся перед ним девицы, Пелетье все равно всегда догадывается, чей именно образ мысленно имеет, методично и размеренно, почти уже вынужденно вбиваясь в растянутое родами влагалище. В конце концов, Пелетье всегда был реалистом... У Бет острые коленки, и грудь торчит так, будто соски пытаются сквозь тонкую ткань футболки посмотреть точно в небо. За это ей можно простить жидкий хвостик желтоватых волос. У Бет светлые и водянистые глаза навыкате. И ими она с искренним интересом порой заглядывает в лицо Пелетье, стоит ему обратиться к девчонке. У Бет звонкий, тоненький детский голос. И им она едва слышно, с очевидной неловкостью, говорит "Мне так жаль", когда Пелетье проникновенно рассказывает трогательные и забавные истории о дочери белобрысой девчонке с перевязанным запястьем. И все чаще Эду приходится придумывать эти истории, но он вполне готов поработать и сказочником. Иногда у Грин даже наворачиваются слезы, и Эд знает, что сказочник из него выходит на удивление хороший. У Бет маленький и острый безвольный подбородок и все еще по-детски пухлые щечки. И Пелетье не врет, говоря, что та очень похожа на его дочь. А это действительно многого стоит, ведь не врет Пелетье слишком редко. У Бет нет ни единого достойного защитника. И Грин слишком ненужная и неважная, чтобы хоть один из негласно борющихся за власть копов вообще вспомнил о ней. Бет невидима даже для угрюмого и молчаливого арбалетчика, как бы тот ни любил, оказывается, лезть в чужие дела. У Бет есть любящая семья, готовая в любой момент броситься защищать блондиночку от всего сущего на свете. И Пелетье знает, что это не проблема. Он ведь всегда легко ставил на место супругу, пусть и говорят, что нет на свете существа страшней и сильней, чем защищающая своего детеныша мать. По крайней мере, с Хершелом вопрос вскоре должно решить само время. И лучше всего то, что вскоре будет можно. Безоговорочно можно.