Разговор среди бутылок

Аманда садится за барную стойку, не до конца понимая, чего именно хочет: выпить, между делом щелкая орешки, послушать, о чем на этот раз шипит старое радио, поглазеть на ведущую новостей в маленьком прямоугольничке телевизора или же заполнить собой, словно мебелью, пустое пространство справа от Марка. Просто-напросто потому, что так правильно. Так надо. Хоффман горбится, уничтожает невесть какой по счету стакан (этот вполне мог быть первым, почему нет), и Аманда может явственно представить помеченные красным крестом лодочки воспоминаний. (И почему среди них столько хороших?) На борту чего и кого только нет: там и огромный торт с кучей ненужных свечек, и улыбающиеся, до странного четкие лица родителей, и счастье, и радость, и светящиеся восторгом глаза, и искренние улыбки, и звонкий девчачий смех, и лай верного пса с давно позабытой кличкой и без гравировки на широком ошейнике — все это яркими, пестрыми вспышками носится по палубе, отображается бликами в хмельной воде. И чаще всего сквозь все это световое шоу просматривается лицо Анжелины. На одном кораблике, например, ей всего лишь десять, и в ее волосах красуются какие-то дурацкие разноцветные заколки, но она все равно остается самой настоящей красавицей. На другом кораблике ей уже шестнадцать; она, кажется, хочет проколоть себе пупок, вальяжно надувает пузыри из клубничной жвачки, но остается самой настоящей умницей. А где-то в конце плывут две взрослых Анжелины: одна держит под локоть ублюдка Сета Бакстера, счастливо улыбаясь, тело другой наливается свинцом, и веет от него могильным холодом. Все эти кораблики тонут в высокоградусной луже лишь для того, чтобы через несколько часов вновь появиться на поверхности, обсохнуть и плыть дальше до очередного мнимого крушения. Аманда косится на опустевший стакан. Может, она ошибается, и это — самый обычный виски, который пьют, чтобы разбавить свои унылые дни, а не доза забвения. Но, наверное, это не важно. Важно лишь, что сейчас она сидит справа от Марка, вбирая в себя типичные запахи бара; знает множество способов притупить боль, и временно утопить ее — один из самых ненадежных. Но Аманда не собирается рассказывать о "множестве других способов", потому что он не собирается ими интересоваться. Он собирается опрокидывать в себя стакан за стаканом, пока смех Анжелины не станет тише, черты ее лица не превратятся в нечеткий рисунок маленького ребенка, а происходящее вокруг — иметь хоть какое-то значение. Вдруг до Янг доходит, что на нее смотрят. Колючие глаза неспешно, но без особого интереса блуждают по ее лицу, и она понимает, что Марку еще далеко до той самой точки, когда переплетаются между собой небо и земля. В его взгляде нет недовольства, презрения или даже раздражения. То, что видит Аманда, скорее похоже на подрагивающий маленький знак вопроса. Хочется ли ей оправдываться? Говорить, надменно улыбаясь, что это не слежка, а нелепое стечение обстоятельств? Вряд ли. Потому что он не собирается спрашивать. Неинтересно, наверное. Или Марк просто отлично знает, что разные дороги могут привести в одно место и разные причины толкать на одни поступки. Хоффман показывает бармену два пальца — указательный и средний, — Аманда думает, что это похоже на приветствие. Мысль глупая до невозможности, смешная до колик в животе, но единственно правильная: Марку незачем заказывать две порции, если только он не просит двойную. Это ведь разные вещи, да? Янг не совсем уверена. Когда перед ней и Хоффманом стукнули стаканы, она понимает, что разные и что запах ей знаком. От виски веет стерильными бинтами, больницей, где пациентам вежливо сообщают об их скорой смерти, хотя на самом деле оно, кажется, пахнет совсем не так. Аманда медленно обхватывает стакан пальцами и смотрит на Марка не то вопросительно, не то удивленно, не то еще как-то — ему смешно в любом случае. — О да, — Марк лениво приподнимает брови, а его улыбка больше напоминает гримасу. — Угощение выпивкой и распитие вместе виски много значат для тебя, Янг? Насмешки в его голосе, как сквозняка в пустом доме с распахнутыми настежь окнами. Но Аманда, естественно, не ответит. Аманда не скажет, что еще как значат, если угощает Марк, тот самый Марк Хоффман с глубоким отпечатком смерти на лице, с нравом поганой змеи, с глазами, видевшими больше плохого, чем хорошего. Аманда молчит. Только смотрит на резко пахнущий жидкий янтарь, словно гадалка на кофейную гущу или чаинки. Если это что-то и значит, то ничтожно мало, совсем чуть-чуть. Виски согревает, и Аманда неумело допивает до дна вопреки опасению, которое вдруг начинает активно копошится в кишках. Оно граничит с детским страхом быть наказанной, и Янг, отчаянно желая найти помощь со стороны, говорит как можно непринужденней: — Джон не одобрит, Хоффман, ты знаешь. "Скажи, что мне стоит наплевать на это, не будь гребаным эгоистом. Скажи. Ну?.." Марк вновь показывает бармену два пальца, поворачивается и склоняется к лицу Янг, как будто хочет поведать секрет, скрытый за семью печатями. Она не успевает отшатнуться. — Открыть тебе очень страшную тайну? — он почти касается губами ее уха, в голосе улавливается малюсенький намек на смех. — Джона здесь нет. И едва ли он заявится. Верно, "Джона здесь нет". Джон сейчас дома, и Аманда даже предположить боится, о чем он думает — это как искать ключ к двери, которая всегда должна быть закрытой, потому что за ней валяется всякий хлам и прячутся чудовища, неподвластные, непонятные тебе. Янг торопливо опрокидывает в себя второй стакан, вызывая у Марка смешливый фырк, и поднимает на него глаза. Он смотрит на нее в ответ. Смотрит долгим взглядом, пытаясь увидеть знакомую ему Аманду. Аманду, к которой он привык. Аманду-занозу-в-заднице, или Аманду-чертову-стерву, или Аманду-любимицу-Джона, или еще какую-нибудь. Он смотрит на нее и не может узнать, думая, что дело в виски. Ту, которую он видит, зовут Аманда Янг (или Аманда-редкая-гостья), и у нее спокойные глаза, в полумраке бара кажущиеся черными. У нее квадратное лицо, каштановые волосы, затянутые в глупый пучок на затылке, и приятный румянец на щеках. Марк не очень уверен, какая из Аманд — настоящая и в какую из них он бы поверил, но эту, до странного спокойную, живую, тихую, практически невозможную, не жалко угостить выпивкой. — Где твой дом, Янг? Вопрос выбивает Аманду из колеи. Дом? Строение из кирпича или средоточие всего, что у тебя есть и теоретически может быть? Место, где ты спишь или где тебя ждут и где ты все еще кому-то нужен? Место на определенном куске земли или место под солнцем? Порой Янг кажется, что в ее голове слишком много странных, ненужных мыслей, как бумажек на столе у офисного клерка. — Мой дом рядом с Джоном. — Я не сомневался, — Марк кривит губы в ухмылке. — Так почему ты не дома? — Ну а ты? — Аманда идет в контрнаступление, сузив глаза и опершись щекой о зажатый в пальцах стакан, на дне которого плещется остаток виски — в таком не утопишь даже шлюпку. Хоффман неопределенно поднимает брови, и Янг на мгновение становится интересно, как выглядит тот его дом — место на определенном куске земли. Наверняка у него холодные стены с облупившейся штукатуркой или обоями непонятного унылого цвета. В темных углах и на пустых полках скопилась и продолжает копиться пыль — самый живой обитатель этого давно покинутого пристанища. Там нет фотографий, нет воспоминаний, нет звуков, на которые богаты дома счастливых людей. Слышно только, как хлюпает дверца холодильника и течет вода из крана. Там не живут даже призраки. Там уже давно никто не живет. — Мой дом сгорел, — говорит Марк невнятно, отпивая вновь подлитый виски. — Сгорел несколько лет назад. — Отстрой заново, — отзывается Аманда без особой надежды на вразумительный ответ, покачивает в нерешительности свой стакан и откладывает его в сторону. — Тебе придется куда-то вернуться, так или иначе: вечно быть бродягой невозможно. — В твоем мире — невозможно, — поправляет Марк, фыркая, и Янг улавливает в его голосе... горечь? Сожаление? Наверное, это все виски. Аманда вздыхает, силясь представить его заботливым мужем и папашей. Он умеет отлично готовить, а на Рождество из него выходит самый настоящий, самый лучший Санта. У него счастливые дочь и сын; он приходит к ним перед сном, чтобы отогнать их наивные страхи веселой историей из своей жизни. У него большой дом и хорошая машина, породистый пес гуляет в палисаднике. Он отдыхает с семьей на пляже, в его волосах виднеются мелкие песчинки, а глаза самые что ни на есть светящиеся. Аманда отчаянно силится представить это все. И понимает, что дом Хоффмана и вправду окончательно сгорел. Когда она смотрит на него, то видит совершенно незнакомый взгляд. Быть может, на мгновение вернулся Марк-с-живой-сестрой-Анжелиной, но в его глазах все равно сквозит неприкрытый вопрос. "Ты можешь быть частью моего мира? Крепкой, надежной, чтобы все не рухнуло к чертям собачим?" Хотя Аманда, конечно, может ошибаться: Марк не задает таких вопросов. Марк просто пьян. Она разворачивается к стойке спиной и опирается о нее локтями, вытянув ноги вперед. Хоффману на мгновение видится в этом что-то озорное, детское, девчачье, но представить Янг ребенком не получается, и он плюет на это дело. Возможно, как-нибудь в другой раз... — Все мы, так или иначе, вернемся домой, — голос Аманды доносится до него, словно сквозь вату. Возможно, она сказала еще что-то до этого. — Когда придет время. Джон тебе не говорил, желторотый воробушек? Марк чувствует ее руку на своем плече, которую отчего-то вовсе не хочется сбрасывать. Аманда медлит с секунду, а затем склоняется к его уху, мягко коснувшись губами хрящика и зарывшись носом в темные волосы. Ну надо же. Когда Марк чуть поворачивает голову, сокращая расстояние между их губами до минимума, когда она уголком рта чувствует его ухмылку, то удивляется: сколько безумия и смелости несет в себе алкоголь.