Whispering

Эрика устала от звонящих колоколов – как метафорических, так и вполне реальных, с зелёными окислившимися псевдо-средневековыми гравюрами, непрерывно пущенными по звуковому кольцу; ещё один колокол навязчиво звонит внутри её собственной головы, но у этого отдельно взятого вместо чистого резонирующего звука – чистая резонирующая боль. Эрика сжимает ладонями голову и сглатывает, чтобы унять понимающуюся тошноту; машинально проводит пальцем под носом. Крови не было уже давно, но старые привычки не умирают. В отличие от братьев. Смешно, Эрика, жаль не с кем поделиться. Вот только – есть с кем; Эрика, с болью, зудящей в висках и переносице, с прогорклым сырным напоминанием о плохом завтраке во рту – с листвой, путающейся в её волосах – чувствует, как всё это немного отступает от одного только присутствия Корделии здесь и сейчас. Эрика замедляет шаг, чтобы не хрустеть опавшими листьями и сучками, прячет руки в карманы как-то неуверенно и стыдливо – и этот же стыд тут же разносится по телу с пульсирующей лихорадочно-горячей кровью, смешивается с болью и протягивает руку тошноте так, что Эрика инстинктивно откашливается в поднятый воротник пиджака. Корделия оборачивается к ней, и стыд заполняет последние свободные уголки её существа – и Эрика, глуповато улыбаясь и вынимая из кармана одеревеневшую руку, чтобы убрать с лица прядь волос, не может решить, прежний ли это стыд за украденный цветок или новый – за то, что сегодня – как и вчера, и позавчера – она пришла на кладбище совсем не ради Скотта. Те секунды, что Корделия шагает к ней от могилы своего брата, Эрике кажется, что ещё более неловкой ситуации не может существовать в масштабах целой Вселенной; но спорность всех предыдущих её поступков очевидно бледнеет на фоне того, что Корделия прижимает её спиной к холодной каменной стене склепа, целуя и запуская руки между рубашкой и жилеткой, а сама Эрика замёрзшими пальцами пытается выпутать из парадоксально узких петель парадоксально широкие пуговицы на её сером пальто. Эрика пытается вспомнить, как до этого дошло, но достаточно трудно сосредоточиться, когда Корделия выдёргивает её блузку из-за пояса и пытается расстегнуть пуговицу с ширинкой, случайно касаясь и без того чувствительного живота ледяными пальцами – у Эрики перехватывает и без того сбивчивое дыхание и сбивчивые мысли. Они шли между рядов могил, молча и с руками в карманах; Эрика поддевала листву носками туфель. Дыхание Корделии зависало в воздухе едва заметными облачками, которые слишком хорошо сочетались с бежевым крупно вязанным воротом свитера, возвышающимся над воротником пальто и мягко обхватившем её подбородок – и Эрике показалось на секунду, что она поймала мгновение настоящего так же цепко и ярко, как всю свою жизнь ловила мгновения прошлого; что она по-настоящему жива – здесь и сейчас; что она может быть счастлива – если не уже. А затем мгновение прошло, и на его место пришёл звон колокола – сначала реального, на башне местной часовни; потом – того, что внутри головы расплёскивает раскалённый свинец по черепу при каждом ударе; а потом и метафорического – и звоночек этот имел форму тонкой длинной ладони, касающейся её щеки. Эрика не поняла, что плачет, пока не почувствовала солёный вкус то ли на своих губах, то ли на губах Корделии – очень тёплых, особенно сейчас, когда они окружены могильном – буквально – холодом, и Эрика непроизвольно закидывает голову и стукается затылком о грубый камень, когда Корделия ими, кажется, прижигает её кожу где-то над ключицей. Когда они прерываются, и Корделия чуть отступает назад, в её глазах нет плохо заретушированного страхом желания, как у Салли; но понимание, жалость, жёсткая настороженность – да. Что-то холодное, но знакомое и уютное – как осеннее небо или зависшее в морозном воздухе голубоватое призрачное облачко чего-то несказанного, но всё равно сорвавшегося с губ; вкрадчиво шепчущее на ухо с лёгким незнакомым акцентом, перемешавшимся с бостонским – и Эрика кивает, не имея ни единого представления, на что вообще соглашается. Корделия прижимается обратно и целует, стягивая брюки вниз за шлёвки – и пока что у Эрики нет никаких претензий; она только гладит её спину через пальто и думает поблагодарить Корделию за то, что оно совершенно новое.