Шибальбе

Гладкий камень под ногами. Лучи позднего Солнца дрожат над головой, ласково слепят взор. Дурманящий сладковатый запах все еще стоит передо мной, словно я пробираюсь сквозь невесомую пыльцу, что блестит в нитях солнечных лучей. Гладкий, гладкий камень под ногами… Мне что-то говорят… кажется? Звуки тонут в приторном омуте, мир плывет, словно в еще спокойном водовороте. Но как-то все быстрее… все ближе его алчущее чрево, чье зловонное дыхание щекочет ноздри, проникая сквозь вихрь благовоний. Теплый свет Солнца, до благоговейных слез режущий взор, стекает по девяти раскаленным граням пирамиды, заливая площадь. Я вижу пропитанные тупой надеждой лица, заполонившие ее. Устремленные к образу Кинич-Ахау глаза отчаянно и безнадежно молят о пощаде. Уверен, он упивается нашим раскаянием. Но он не насытится лишь солеными слезами. Я видел слишком многое. Я видел немилость к нам Богов. Они выпили всю воду с горных источников и всю влагу с облаков, но что вода против крови? Богов замучила жажда, и они были жестоки. Но смиренны мы перед их ужасающими лицами, ибо жажда эта была порождена нами. Я видел наших людей. Они забыли о Небе и Смерти. Сухи были алтари - и полны их чаши. Они забылись в себе, в утехах, распрях и братоубийстве. Они забыли цену вожделенной Богами крови. И сейчас впопыхах расплачиваются нами за свои сокровенные грехи. Лицо Бога все ближе. Приторные лучи заслепляют, от подступившей под самое сердце тошноты подкашиваются ноги... Но меня заботливо поддерживают твердой шершавою рукой, как бы я не поспешил. В глазах плывет. Только бы не оступиться… Я видел их отчаяние. Я видел его тысячами… Тысячами безликих, разукрашенных пленников. Тысячами пустых криков, тысячами заломленных к звездам рук. Их слезы ручьями лились по высохшим руслам горных источников, но Боги не могут утолить жажду лишь их солеными слезами. Никогда. Я видел, каково это – быть принесенными в жертву Кукулькану. Они боялись. Так было нужно. Безвольными взглядами и отчаявшимися голосами, молившими не отдавать их ужасающим пастям Метналя. Почти как здесь, на площади, над которой я неумолимо поднимаюсь… одна слепящая ступенька за другой. Тысячами… Тысячами обезглавленных тел, обрушенных на ступени храма. Тысячами обнаженных костей, тысячами сломанных ребер, острыми иглами пронзавших разворошенные внутренности. Тысячами заплывших от плачей глаз, что вылезали из орбит от боли. Тысячами. Тысячами ручьев крови, стекавшим по белым граням. Они отражали Солнечный свет своей гладью, и весь день был словно кроваво-алым, пропитанным терпким смрадом страха и смерти. Камень, по которому я ступаю, - единственный в этом городе не просыхал с начала тех дней. Как бы не оступиться на таком гладком камне… И вот нога больше не встретила новой ступеньки. Я на вершине. Плоской, жаркой и мертвецки-красной, пропитанной сотнями сотен жертв. Я оглядел собравшихся внизу. Все взоры были трепетно устремлены на меня, стоящего против Солнца, я заслонял Его, и Он выбивал длинную темную тень с моего тела, та падала на грани ступенек и, ломаясь, стекала вниз, подобно водопаду. Я стоял на вершине, чтобы умереть. Мою тень окружили еще четыре, на каменных ступенях мы слились в кавардак черных полос. Четверо жрецов Чаака бережно уложили тело на алтарь. Я больше не отбрасывал тени – ее поглощала каменная глыба, скользкая и низкая, каждый клочок моего тела был подставлен всепожирающему Солнцу. Перед плывущим взором блеснул золотой полукруг – жертвенный кинжал. Вымытый кровью и отполированный костями, он играл трепещущими лучами на его испещренной зазубринами глади. Умерщвляющая длань, дающая благословение богов. Золотой полукруг взмыл над телом, и Солнце жадно озарил и его, и свет Его слился с золотом. - Сегодня, - слышал я, словно сквозь туман… да, приторный, вязкий, мерзкий туман, - Сегодня да вознесем же хвалу всевидящим нашим Богам, что волею могучей длани своей иссушили чаши наши и реки наши! Услыште нас, владыки неба и солнца, грома и дождя, жизни и смерти! И да наполнятся наши реки водою, а небеса над нами – грозовыми облаками! Глубокий, властный, мутный, низкий голос торжественно вскружил голову, будто толкнув во все приближающуюся пучину водоворота. В глубине ее сияло солнце. Гневной молнией тело пронзила острая боль, возносящая истошный ор, квинтэссенцию страданий, к улыбающемуся Кинич-Ахау. Невыносимый крик разорвал легкие, в горло и желудок хлынула кровь, затмившая в глазах своим предсмертным сиянием даже хищную улыбку светила. Жар и холод разом окатили судорожно искривившееся тело. Толпа взревела. Я видел слишком многое... И я увидел его. Я увидел его сквозь возгласы страждущих людей, сквозь экстатическое пение жреца и жуткие маски Чааков, сквозь омут приторных и тошнотворных запахов из самой светящейся преисподней, сквозь хаотичные блики света, что преломлялись о витавшую в воздухе пыльцу, сквозь боль, отчаяние и блаженство. Я увидел свое сердце на золотом блюде. Оно еще билось.