thin wrists.

Алый закат в маленькой деревеньке на окраине Македонии неизменно встречал Гарри своими теплыми и трепетными лучами последнего вечернего солнца. Стоило юноше лишь легонько приоткрыть свои ясные сонные глаза, маленькие проворные лучики мягко раздражали радужку его изумрудных очей, заставляя молодого человека скорее поднимать со свежих хлопковых простыней свое нагое тело. Протерев чувствительные к свету глаза и собравшись с мыслями, маленькими, но быстрыми шажками, Гарри направился в сторону сада, по пути неизменно шаркая босыми ногами по аквамариновому, местами потрескавшемуся кафелю пола и сладко потягиваясь. Оказавшись на пороге настоящего королевства ароматнейших, орошенных вечерней росой цветов, где юноша находился под полной властью воцаривших здесь растений, что так терпко наполняли весь белокаменный дом поистине волшебным запахом. Гарри окинул восторженным взором весь сад, прежде чем сфокусироваться на замечательной картине, представшей пред ним: маленькая пчелка аккуратно пристроилась хоботком к пурпурному маковому бутону, высасывая из него приторный нектар. Для нее время будто остановилось. Словно и не была уже темная ночь на дворе. От такой живой и действительно завораживающей картины у молодого человека загорелись глаза, а на лице моментально расплылась блаженная улыбка. Он бы, наверное, простоял вот так еще долгое и долгое время, если бы не приглушенное, нежное пение скрипки, доносившееся откуда-то из глуби сада, где еще несколько лет назад любимый мужчина Гарри посадил мраморные розы и окрестил то самое место точкой своего вечного музицирования в гармонии с неподвластной природой. Юноша прикрыл глаза и чутко прислушался к немного дрожащей мелодии. Было очевидно - Луи снова импровизировал, пытаясь сочинить очередную симфонию. Повременив еще несколько минут, Гарри двинулся на встречу замечательным звукам, попутно раздвигая руками листья разросшихся папоротников, пока не достиг тех самых белоснежных роз и молодого мужчины, одетого в одну лишь ночную рубашку, доходившую до середины загорелых бедер. Луи предельно сосредоточенно водил смычком по тонким струнам, заставляя скрипку издавать безумно трагичные звуки, коим в сравнение шел лишь трогательный женский плач по не вернувшемуся с поля боя любимому солдату. Его тонкие запястья разрезали воздух, делая резкие и размашистые движения, передавая всю ту боль и отчаянье, заложенное в музыке, которую проживал Луи. Юноша всегда считал, что его возлюбленный не играл музыку, а жил ее. Рождался с каждой новой мелодией и уходил под пять футов земли вместе с ней. Рыдал и смеялся. Любил и презирал. Видел и слеп. Чувствовал и терял осязание. Гарри тихо присел рядом с Луи, кое-как согнул свои длинные ноги и уложил кофейную шевелюру на обнаженное бедро своего мужчины, одной рукой крепко цепляясь за подол прозрачной рубашки, а второй аккуратно поглаживая оголенный живот, изредка дотрагиваясь до темных волос чуть ниже пупка. Медленно погружаясь в сон, Гарри громко всхлипывал, изо всех сил сдерживая горький, молебный плач. Своей горячей щекой он ощущал влажность собственных слез, пока Луи неистово продолжал терзать свой печальный инструмент, что так легко заставил Гарри рыдать от всей пережитой им боли, разочарования и страданий. Луи проживал кучи разных мелодий юноше до самого рассвета, пока тот исступленно гладил его руки и то рыдал, то смеялся. То любил, то презирал. То видел, то слеп. То чувствовал, то терял осязание.