Пролог. Мысли. 2015
Иен, Иен, почему ты не запишешь Нарисуй свою жизнь! Иееен! Я устанавливаю штатив. Энтони сделал Нарисуй свою жизнь, было круто! Иен, когда ты нарисуешь свою жизнь Я устанавливаю камеру на штатив. Энтони так мило говорил о тебе в своем Нарисуй свою Жизнь, Иен нарисуй свою жизнь, пожаааалуйста Я встаю напротив камеры и говорю: - Если ты смотришь это видео, значит, я умер. Прекратите просить меня нарисовать мою жизнь. Моя жизнь была пиздецки скучной до Смош. К тому же, это стремно, когда случайные люди знают обо мне ВСЕ. Я стою напротив камеры, камера подмигивает мне красным огоньком, я пялюсь в стеклянный объектив и говорю: - Хорошее начало для хорошей истории. Но постарайся не зареветь раньше положенного момента. Он будет не очень скоро. Иеееен :((( Я - напротив камеры, в футболке, байке, джинсах, кроссовках, со своей обычной прической, щетиной и ощущением, будто не спал дня три и последнее вчерашнее пиво было лишним - говорю: - Если ты смотришь это видео, значит, я не смог вынести происходящего говна. Ты не знаешь, о чем я, и сейчас я тебе расскажу. Иен, мы тебя любим! Веди свой блог! Верните Иену Скучно!!! - Дело в том, - говорю я красной мигающей точке, - что последний год каждый раз, как ты надираешься, ты с кем-то трахаешься. И я не могу больше выносить это говно. Я имею в виду, то, что ты трахаешься со мной. И ничего об этом не помнишь. Это моя инициатива, каша, которую я заварил, и, друг, я устал ее расхлебывать. Я пиздец, пиздец, пиздец как устал изображать твоего друга. Оставьте Иена в покое, ему плевать на нас, лол. Я стою напротив камеры и говорю в черный объектив: - Я был бы твоим другом, если бы мы не трахались. Иен не из тех, кто гонится за популярностью, он более закрытый человек, поэтому у него нет блога. - И я был бы твоим другом, если бы меня не бесило в тебе все. Я по горло сыт твоей болтовней, всеми этими улыбками, смехом и шутками, и мельтешением, и прочей херней, меня достал твой запах, и твои руки, и ты на соседнем сидении, и я устал от твоего канала с Калель, дружище, он реально до ярости меня доводит. Это канал Калель, и жизнь это Калель, и она хочет, чтобы ты был в ее видео, и она хочет, чтобы ты не ел мясо, и она хочет, чтобы ты был серьезным бойфрендом, и ты даешь ей это. Что меня, блядь, бесит больше всего. Я смеюсь. - Фальшивая девочка с большим эго и ты. Солнечный долбоеб. Да что ты забыл рядом с ней, это у меня в голове не укладывается. Я говорю: - Серьезно, я не желаю вам счастья, нет, я думаю, она кинет тебя. Иен наверняка будет свидетелем на свадьбе Энтони. Оу, скорее бы Иен тоже женился! Я прокашливаюсь, как всегда, когда нервничаю, и мрачнею, и чувствую себя лет на пятьдесят, я раздражен, зол и духовно стар. И я иду к штативу и говорю менее разборчиво, чем все предыдущее: - Я был бы твоим другом, если бы не любил тебя. Выключить. Где эта блядская кнопка. Тишина в комнате.Часть 1. Дружба. 2013
В конце февраля мой будильник, ветеран войны с сильно швыряющими руками и твердыми поверхностями, ломается в самый ответственный гребаный день. Важный, как если бы на десять у меня был назначен прием в резиденции Обамы. Как если бы у меня была беременная жена, родившая мне в это утро двойню. Мой будильник наебал меня, и я проспал. В десять ноль одну Энтони вваливается в комнату, чудом не вышибив дверь. Он встряхивает меня за плечи, что-то полусонно тараторит, я успеваю почувствовать душок похмелья, исходящий от него, а потом он уходит и хлопает дверью ванной. Я пялюсь в потолок несколько минут. До меня начинает доходить масштаб проблемы. Сегодняшняя съемка особенно важна, потому что с нами работает мистер Джон Рид - не тот, который орегонский социалист двадцатого века, правда, а современный в худшем смысле слова режиссер популярного МТВ-мыла. Заполучить его практически бесплатно было редкой удачей. Я представляю, как Джон Рид торчит в помещении посреди зеленых стен и громоздких агрегатов операторов. И как мы будем лизать ему зад, чтобы он проторчал там подольше. - Надо пожрать, - резюмирую я, пытаясь урвать право на реализацию потребности своей ленивой жопы в положенном по уставу отдыхе. - Я возьму тебе бургер, - роняет Энтони, проходя мимо моей двери. На ходу он одновременно шуршит о зубы щеткой, влезает в джинсы и капает на ламинат пеной с ароматом лесной свежести. И командует уже откуда-то из недр дома: - одевайся, блять, поспишь за рулем! И в самом деле. Пока я веду машину, он кормит меня бургером. Я давно не разъезжал по центру на такой скорости, поэтому держать жратву самому было бы опасно для водительских прав. Энтони подносит бургер к моему лицу, я кусаю, жую, Энтони подносит газировку с трубочкой, я пью. Он ворчливо подъебывает, предлагая пососать его грудь. Я говорю, что не против. - Сам-то поешь чего-нибудь, - я мимоходом бросаю на него взгляд, дожевывая кусок говядины. С утра я не наедаюсь одним бургером, мне нужен нормальный питательный завтрак настоящего мужика – как на небольшую роту солдат. Энтони иногда вообще обходится кофе. Он не узкоплеч и не тонкорук, но в последнее время одежда стала ему заметно свободнее. Он знает о моем зверском аппетите и качает головой в ответ на попытку проявить вежливость. - Тебе надо поесть, - я поднимаю брови, - или ты планируешь ролик про анорексию? Мужская анорексия - это гейская, если только. Ну, половина фанов как раз считает тебя пидором. Энтони сует мне покусанный бургер: - Откармливаю тебя для ролика про диабетика-задрота. Заткнись и крути баранку. - Я смогу поднять тебя одной рукой. Дистрофан. Энтони дает мне затрещину по затылку. Вполсилы, но нехило для дистрофана. Я ржу, а, выбравшись из машины по прибытию к студии, огибаю тачку кругом, хватаю Энтони со спины за пояс и дергаю вверх. - Ты что творишь? - Я поднял тебя. Одной рукой, - говорю я, опуская его на ноги. – Ты должен обсудить свои проблемы с диетологом. - Ты должен жрать меньше нейролептиков, - посмеивается Энтони, накидывая капюшон байки и отворачиваясь. На самом деле, я жру нейролептики, принадлежащие ему. Иногда. У Энтони этот поганый СДВГ, и без необходимой дозы размягчающей мозг наркоты он становится дерганым, ловит свои панические атаки, во время которых я, оказываясь рядом, чувствую себя ебически неловко. Обычно это случается в очень людных местах, когда к нам приковано всеобщее внимание – на вручении наград, на комик-конах, иногда и в студии. Он, как обычно, шутит и бесконечно треплется. Я могу просто стоять рядом и думать о больших сиськах - Энтони делает всю работу. А потом я вдруг замечаю, как он бледнеет и пошатывается, глядя вокруг ошалелыми расширенными зрачками, я тащу его в ближайшее тихое помещение, не понимая, чего хочу больше: закрыть его собой от тех вещей, что довели его до этого дерьма, или забить его морду в умывальник. Иногда похожая дилемма застает меня, когда я вижу его с Калель. В детстве меня, очевидно, недолюбили, раз я так остервенело ревную лучшего друга к его невесте. Я пожимал маленькую ручку Калель и смотрел в ее улыбающиеся глаза под зеленой челкой, когда Энтони впервые представил мне ее. Он светился, как хренов стробоскоп, и в его затуманенных окситоцином глазах я видел, как в следующие годы он будет уматывать к Калель каждый сраный день, как они женятся, как я фотографируюсь с беременной Калель, а потом играю с отпрысками семейства Падилла; как я надираюсь в баре, пытаясь смириться с той жирной негритянской задницей, в которой оказалась моя жизнь. - Я с ним десять лет, - хотелось сказать мне вместо «рад познакомиться», когда эта девочка встала передо мной и протянула ладошку. Я хотел зло, угрожающе, холодно порекомендовать: - съеби отсюда, красавица, раз и навсегда. Место занято. Я этого не сказал. Какого хрена я стал бы это говорить. Я сказал «рад познакомиться». Тем же вечером мы нажрались в баре и я разбил Энтони лицо. Поводом выбрал гонорар за круглое число просмотров. Энтони не пытался тянуть одеяло на себя и менять оговоренные условия дележки, но я сделал вид, что возмущен, просто чтобы устроить скандал и получить возможность пройтись кулаком по его роже. Он не бил в ответ, только оттолкнул меня, так, что я наебнулся и сбил спиной пустующий стол и пару стульев. Посетители кругом встрепенулись, какая-то девчушка завизжала, как в кино, бармен заорал охране, и два бугая выперли меня на свежий воздух. Когда Энтони поднимал меня на ноги, я чувствовал запах крови, заливающей все его лицо. Рассечки на бровях и губах – самые кровавые, из них течет, как из долбанных пробоин. Пока он пер меня к такси, взвалив на плечи добрых две трети моего веса, я чувствовал себя хуже, чем он. Пробоины были по всему моему нутру. Легкие, глотка, грудная клетка. Месиво, исходящее жижей. - Тебе идет кровища, - сказал я в такси, рассматривая мутные в темноте очертания его профиля. Энтони назвал таксисту адрес, машина тронулась и влилась в редеющий поток кольцевой трассы. - Парень, возьми какой-нибудь платок, заляпаешь ведь новые сидения, - таксист осуждающе глянул в зеркало. Энтони заерзал, шмыгая носом и хлопая себя по карманам. Я дал ему свой шарф. Энтони промокнул лицо и буркнул что-то, напоминающее «спасибо». Мне хотелось выйти из машины на скорости пятидесяти миль в час. Мне хотелось, чтобы эти рассечки были у меня, а не у него. Потому что, если посудить, я сам себе врезал.