***
Когда Блейн проснулся в следующий раз, боль в ногах и спине была постоянной, но больше не агонией. Боль в голове стихла, но теперь он испытывал мучительную жажду, сильнее, чем когда-либо прежде. За глазными яблоками жгло, от чего казалось, что они пересохли и словно забиты стеклом, и именно об этом он только и мог думать. Блейн стал двигать губами, пытаясь хоть как-то облегчить ощущение в горле собственной слюной, когда воздух рядом снова покачнулся. Чье-то тихое пение в комнате достигло его слуха. Блейн узнал песню из любимого кино тридцатых годов с Фредом Астером.«Впереди могут быть неприятности, Но пока есть музыка и лунный свет, Есть любовь и романтика».
Голос стих, и Блейн попытался продолжить куплет хриплым, ломающимся голосом. В конце концов, это была одна из его любимых песен:«Давайте петь и танцевать».
Воздух вокруг него застыл на мгновение, а затем Блейн ощутил порыв, направленный в его сторону. — Лейтенант? — услышал Блейн тихий голос прямо над своим правым ухом. — А-ах, — Блейн попытался заговорить, но усилие, чтобы произнести строку песни, забрало последнюю влагу из его рта, которая позволила бы ему ответить. — Это нормально, лейтенант, не пытайтесь говорить, — воздух снова покачнулся. — Сестра! — теперь голос прозвучал более решительно. — Немного воды. Пожалуйста! Несколько мгновений спустя Блейн почувствовал прохладную жидкость на своих губах и слегка приоткрыл рот, стараясь двигать языком и щеками, чтобы смочить все внутри. — Меня зовут доктор Курт Ха… Я дежурный врач здесь, — снова заговорил тихий голос. — Вы в хороших руках. Вы знаете свое имя? — Блейн Андерсон, лейтенант военно-воздушных сил Великобритании. — Хорошо, лейтенант. Вы знаете, где находитесь? — Госпиталь? — прошептал Блейн, напрягая слух, чтобы получше оценить окружающее его пространство. — Вы в Третьем гарнизонном госпитале, Лондон, конечно. Вы знаете, как попали сюда? Блейн попытался покачать головой, но внезапно остановился и резко втянул воздух, когда боль хлынула внутрь головы, и он снова почувствовал, как за глазами сдавило. — Попытайтесь не двигаться, — ладонь доктора остановила правую руку Блейна, и он понял, что та, вероятно, была единственной целой частью его тела, потому что контакт не принес боли. — Только шепчите, если можете. — Я… я разбился? — Нет, вы не летали, — голос доктора был успокаивающим, и Блейн на миг испытал облегчение — в таком случае ни один мирный житель не пострадал из-за него. — Дом, в котором вы укрывались от атаки, попал под прямой обстрел. К сожалению должен сообщить, что вы единственный выживший. Блейн судорожно вздохнул, и боль в груди превысила боль, что он испытывал где-либо еще. Его дядя, двоюродный брат и лучший друг были тогда с ним. Блейн не мог вспомнить, но думал, что должен был играть в покер с ними той ночью. — Лейтенант, пожалуйста, расслабьтесь, — Блейн почувствовал, как руку слегка сжали. — Сейчас мне нужно, чтобы вы сосредоточить на выздоровлении — вы получили серьезные травмы ног и повреждение живота, которое, я надеюсь, не привело к серьезному внутреннему кровотечению. — А мои глаза, доктор… Э… — Зовите меня Курт, — ответил тот. Из угла комнаты послышался возмущенный звук. — Какие-то проблемы, сестра Фабрей? — спросил Курт, его голос разрезал холодный, но сырой воздух госпиталя. — Нисколько, Курт, — ровный британский акцент медсестры выявлял ее социальный статус до войны. — Я только не уверена в вашем американском способе общения. — Простите, — голос доктора снова слышался ближе к уху Блейна. — Понимаю, вы, может, нашли это странным, так как Вы англичанка, но я буду признателен, если вы будете обращаться ко мне по моему христианскому имени. В конце концов, я офицер военно-воздушных сил, как и вы. — Но вы американец? — Блейн быстро устал, но был запутан и хотел узнать больше об окружающем, которое не видел. — Да, — ответил доктор, — я не сказал, что я офицер ваших военно-воздушных сил. Я вызвался добровольцем, чтобы оказывать помощь раненым солдатам и офицерам здесь, в Соединенном Королевстве, а не осматривать порезы и царапины, полученные во время учений на Перл-Харборе. Мое правительство, может, и не слишком поддерживает наших друзей через Атлантику, но оно позволяет таким людям, как я, приезжать и помогать. — Хм-м-м, — Блейн почувствовал, как темнота снова обволакивает его. — Скоро я снова вас проверю, лейтенант, — голос эхом отдавался от стен комнаты, пока Блейн ускользал в бессознательное состояние. — Блейн, — смог сказать он, прежде чем снова поддаться объятиям Морфея. — Зовите меня Блейн.***
Дни, может недели, Блейн редко бывал в сознании. В короткие моменты полу-бодрствования он узнал, что обе его ноги сломаны — кости правой сильно раздроблены, — но они хорошо срастутся, если он будет оставаться на выздоровлении достаточно долго. Глаза, очевидно, так же получили серьезные повреждения. Блейн не понял ни слова из того, что ему говорили, но смог вынести, что повязки были необходимы — боль и дискомфорт, которые он испытывал, пока их меняли, убедил его в этом очень быстро. Однако Блейн был уверен, что они также выздоровеют, хоть он и не сможет видеть несколько недель, может даже месяцев, пока будет протекать процесс заживления. Доктора же больше беспокоил его живот, пока оставались признаки внутреннего кровотечения, которое, казалось, остановилось, но могло привести к появлению инфекции. Все, что Блейн знал, это как он себя чувствовал. Словно меньше, чем человек, и ужасно отрезанным от мира. Его единственной связью с пространством вокруг был нетерпеливый, но профессиональный уход сестры Фабрей и тихое, но часто мелодичное присутствие доктора Хамфри, пока сестра не сообщала, что доктора вызывают. Блейн не мог заставить себя обращаться к доктору по его имени. Он даже был немного смущен тем, что предложил тому называть себя «Блейном», и испытал облегчение, когда тот продолжил звать его «лейтенантом». Отец ужаснулся бы, услышь он о такой фамильярности. Блейн задумался, где сейчас его отец; вероятно, где-то в командном пункте с министром, дает советы и помогает, работая на благо фронта. Конечно, слишком занят, чтобы побеспокоиться о Блейне, особенно когда тот не был смертельно ранен. Он, по-видимому, даже не сообщил о случившемся его матери; хотя даже если бы он это и сделал, та скорее всего решила бы остаться с семьей в Шотландии, подальше от всего безобразия, творящегося в Лондоне. Но дружеский или хотя бы знакомый голос все же хотелось услышать. Даже его вульгарного брата, матроса военно-морских сил Великобритании, пусть Блейн и предполагал, что тот был на корабле где-то посреди Атлантического Океана. Блейн пробормотал тихую молитву, чтобы все они были живы и здоровы, где бы ни находились. Единственное время, когда Блейн на самом деле чувствовал себя полностью в сознании, это когда он испытывал невыносимую боль. Иногда ему вкалывали столько морфина, сколько можно было, особенно во время первых недель, когда его ноги подвергались первым процедурам, гарантирующим, что те заживут должным образом. — Мне правда очень жаль, — голос доктора Хамфри казался далеким сквозь боль, когда они снова были вынуждены привести ноги Блейна в движение. Блейн лишь делал все, что в его силах, чтобы не закричать. Он заворчал и простонал, когда ноги всего чуть-чуть сдвинули с места, помещая в какой-то новый вид скоб. — Это необходимо, и у нас просто нет достаточно морфина. — Не уверен, что для этого хватит всего морфина в мире, — пробормотал Блейн, благодарный за повязки на глазах, не дающие слезам собраться. Блейн зарычал от боли, когда доктор и сестра Фабрей подвинули его правую ногу один последний раз. Но как только они убрали руки с его ноги, Блейн мог сказать, что передвижение было необходимо. Сейчас ноги снова были скреплены, так что он совсем не мог пошевелиться, а давление со всех сторон, казалось, сохраняло раздробленные кости от выпадения. Боль все еще присутствовала, но на данный момент терпимая. — Я принесу еще морфина, доктор, — сестра вышла из комнаты, и Блейн ощутил порыв воздуха и услышал щелчок, когда дверь за ней закрылась. — Доктор? — спросил Блейн, надеясь, что тот все еще в комнате. — Да, лейтенант? — голос доктора Хамфри был ближе, чем думал Блейн, всего в футе или около того от его уха. — Я в отдельной палате? — Что ж, нет, лейтенант, но вы, скажем так, в довольно лучшей форме, чем ваши три соседа. — Всего три? — Вы в офицерском крыле, лейтенант. Мне сообщили, что у вас есть связи. — Ох. Не уверен, что мне от этого стало уютнее. Доктор Хамфри усмехнулся. — Если это все, из-за чего вы чувствуете себя неуютно, лейтенант, тогда я могу сказать сестре не приносить больше морфина! — Мне почти кажется, что я чувствую себя больше в сознании, вообще-то, — сказал Блейн, пожалев почти сразу, когда боль в ногах напомнила о себе. — Плохо, что я ничего не вижу. — Как бы грустно это ни звучало, лейтенант, могу Вас заверить, что мир вокруг совсем не прекрасен на данный момент, и я говорю не только о серости стен этой комнаты, — голос доктора был полон печали. — Вы немного потеряли. — Я потерял свою эскадрилью, — сказал Блейн. — Уверен, вы с ними душой, — ответил доктор Хамфри, — а Ваши мысли и молитвы помогут им оставаться невредимыми. — Да, — Блейн внезапно почувствовал растущую горечь. — Оберегаюсь в офицерском крыле госпиталя, изнежен самым добрым доктором. Я даже не сбил никого, пока летал! Ранен во сне! Отец будет так смущен. — Вы храбрый мужчина, лейтенант, и я больше не желаю этого негатива, — сказал доктор, опуская холодную, сухую ладонь на руку Блейна. — Кроме того, мне сообщили, что именно Ваш отец договорился о Вашем уходе здесь, а не с остальным народом. — Хах, могу вас заверить, это не из-за того, что он считает меня храбрым мужчиной, — сказал Блейн. — Он вообще никогда не считал меня достаточно мужчиной, чтобы быть храбрым. — Я забуду об этом высказывании, так как боюсь, что вы будете смущены своими словами, когда полностью придете в себя, — ласково сказал доктор, убирая ладонь с руки Блейна и отходя от кровати. — Но для записи, уверен, что Вы хороший человек, Блейн, не важно, как Вы были ранены, Вы были и остаетесь на службе Родине. Вы должны гордиться этим и никогда не забывать. Дверь с щелчком открылась и закрылась, когда доктор Хамфри покинул палату, и, теперь зная о других пациентах, Блейн услышал их дыхание, медленный, устойчивый ритм, указывающий на то, что все они были без сознания. Блейн позволил себе присоединиться к ним, когда истощение взяло верх, и попытался уснуть, хотя настроение медленно поднималось от добрых слов доктора. По крайней мере, теперь был хоть один дружеский голос в этой пустоте.***
Шли дни, и периоды бодрствования Блейна возросли. К сожалению, это значило, что его тело вырабатывало стойкость к обезболивающим, а дискомфорт увеличивался в равной степени. Блейн предположил, что выздоравливает, но в этом сложно было убедиться, когда он едва ли двигался и все еще не мог ничего видеть. Даже когда Блейн стал лучше осведомлен о своем окружении, он проводил много времени, симулируя бессознательность. Это началось потому, что доктор оказался прав, и Блейн был немного смущен своим замечанием. Говорить так открыто о своих чувствах было неподобающе, а он не хотел сочувствия от человека, которого не знал, даже если тот был добр и дружелюбен, как доктора редко бывают. Сам факт того, что Блейн сказал что-то о своих семейных отношениях, был определенно одним из тех, за которые отец бы его осудил. Очевидная неспособность Блейна поддержать беседу с доктором или остальными, скрываясь за простыми вопросами и ответами, была принята через пару дней, и по большей части его предоставили самому себе. Одним ранним утром, вскоре после того, как доктор пришел для осмотра, они разговорились. Все началось с обычных вопросов: — Как вы сегодня, лейтенант? — Верю, что лучше, доктор. — А боль? — Терпима. Они молчали пару минут, пока доктор делал разные измерения вокруг Блейна. Тот следил за его движением с помощью своих рабочих чувств. Он ощущал дыхание доктора Хамфри на своей коже, когда тот приближался, слышал его ровный ритм, эхом отдающийся от стен, быстрее, чем равномерное дыхание офицеров, находящихся все еще без сознания, и вдыхал слабый запах лаванды, которая, должно быть, осталась от мыла доктора, хотя Блейн понятия не имел, как тот смог наткнуться на такую роскошь в Англии. — Хм-м-м. — Что-то не так, доктор? — Блейн почувствовал, как тот остановился около его правого плеча. — Ничего. Они замолчали еще на пару минут. — Просто показалось, что вы потеплели ко мне пару недель назад, — доктор звучал нерешительно, — а теперь формальны даже больше, чем в первый день нашей встречи — хотя, предположу, что это логично, учитывая снижение эффективности Ваших лекарств. — Возможно, это лишь от того, что я англичанин, доктор. Если я каким-то образом обидел вас, то прошу прощения. Уверяю, я не держу в мыслях ничего, кроме огромнейшей признательности к вам. — Ох, нет, я не обижен, лейтенант, — сказал доктор. — Я просто нашел это странным. Многие из других моих пациентов со временем стали более, я думаю, слово «беспечными» подходящее. — Неужели общество в Соединенных Штатах на самом деле настолько отличается, — задумался Блейн, — что такая фамильярность является нормой? Я честно не хотел вас обидеть или напугать, доктор, но наши отношения одни из тех, что требуют вежливости в моем понимании. — Нет, не думаю, что оно настолько отличается, — вздохнул доктор Хамфри. — Но я никогда не придавал особого значения ожиданиям и нормам общества; многие из них, кажется, не имеют смысл на практике, и я предпочитаю жить по собственным убеждениям, а не чьим-то еще. В ходе выполнения своих служебных обязанностей на Перл-Харборе, когда я был завербован, я поддерживал товарищеские отношения одновременно с теми же людьми, за которых был впоследствии ответственен. Мы были вроде братьев, дислоцирующихся в тропиках. На самом деле, я и мой брат Финн были призваны в одно и то же время. В настоящий момент он проходит учения в Тихом Океане. — Ох, повезло, что вас с братом определили вместе, — сказал Блейн. — Финн. Суровое американское имя. — Он хороший американец. — Уверен, — сказал Блейн, — как и в том, что вы тоже, доктор. Вы, должно быть, скучаете по брату. Я и моя страна в большом долгу перед вами за то, что вы приехали, чтобы помочь фронту. — Я чувствую себя обязанным перед невинными людьми всего мира, кого эта война привела к трагедии и опустошению. Я не мог оставаться в стороне, осматривая порезы, шрамы и случайные лихорадки вместе с остальным персоналом на Гавайях. — Надеюсь, самое страшное, с чем придется столкнуться там вашим братьям, это незначительное недомогание, — голос Блейна стал натянутым, когда он подумал о тех, кого потерял в рейдах за время, проведенное в госпитале. — Спасибо, лейтенант, — сказал доктор. — Я тоже на это надеюсь. Хоть и скучаю по ним. Англия сильно отличается от Соединенных Штатов, сильнее, чем я предполагал. Думаю, это одна из причин, по которой я надеюсь, что люди здесь станут проще и, да, неофициальнее, когда узнают меня ближе. Думаю, это даже начинает работать. Очевидно не с вами, но большинство помощников в отделении, по крайней мере, обращаются ко мне теперь, как к «Курту». — Ох, да ладно, из их болтовни время от времени, я могу сделать заключение, что молодые леди считают вас любопытным, — Блейн улыбнулся. — И довольно перспективным. — Они очень дружелюбны и милы, — сказал доктор с — в чем Блейн был уверен — улыбкой. — Но боюсь, они будут лишь разочарованы, если рассматривают меня, как перспективу. — Счастливая жена или девушка дома? Или другая молодая леди здесь, на Британских Островах, украла ваше сердце? — Блейн понял, что оставил устоявшуюся формальность позади, но чем больше он говорил, тем чувствовал себя более свободно и менее попавшим в западню с повязкой на глазах и болью по всему телу. В конце концов, он просто хотел слышать дружеский голос. — Нет, ни жены, ни девушки, ни другой леди. Когда Курт заговорил, дверь в палату внезапно открылась, впуская холодный воздух из коридора. — Господь знает, это не из-за отсутствия возможности, — сказала сестра Фабрей, проходя в комнату со звуком катящейся тележки или вроде того. — Девушки легкого поведения практически бросаются на вас; это неуместно, и вы должны перестать поощрять это со своим «Курт». Блейн не знал, что сказать, но был скорее развеселен случившейся перепалкой. Сестра Фабрей и ее тележка двинулись к выходу из комнаты. — Я бы попросила вас проследовать за мной в палату «Н», доктор Хамфри, так как одному из ваших пациентов хуже этим утром. Доктор вздохнул. — Что ж, думаю, я лучше закончу обход до того, как придут остальные сестры и помощники, — он проверил пульс Блейна еще раз, прежде чем направиться к двери. — Спасибо за поддержание беседы, лейтенант. Возможно, вы потеплеете ко мне в конечном итоге. — Приятного вечера, доктор, — ответил Блейн. — Возможно, однажды мы снова встретимся при других обстоятельствах, и я смогу уступить вашим просьбам и обратиться к вам, как к «Курту». Когда доктор покинул комнату без последующего комментария, Блейн понял, что на самом деле надеется, что его утверждение сбудется.***
Время продолжало идти, и Блейн узнал и по достоинству оценил однообразие жизни в офицерском крыле госпиталя, даже если у него и были проблемы с восприятием количества времени, проведенного там. Он не разговаривал с остальными обитателями той же палаты, которые приходили и уходили, пока он оставался, но его уважение к спокойной решительности сестры Фабрей перед лицом любых обстоятельств значительно возросло. Самое же пристальное внимание Блейн уделял приходам и уходам доктора Хамфри, ожидая их бесед во время обходов доктора. Он был уверен, что тот был лишь обязан или на самом деле просто имел время проверять один или два раза в день таких пациентов на длительном лечении, как он, но казалось, что тот бывал у него чаще других. Ранние утренние посещения были наиболее приемлемы, до того, как навалятся дневные дела, и определенно до того, как присутствие сестры Фабрей станет слишком навязчивым. Они говорили обо всем и ни о чем: музыка, театр и особенно кино. Блейн обожал ходить в кино и пришел в восторг, когда узнал, что доктор Хамфри тоже. Они часами говорили о музыкальных фильмах в главной роли с Фредом Астером и Джинджер Роджерс и шедевре «Злой». Блейн любил эти беседы, они заставляли его чувствовать, что мир вокруг реален, что существовало что-то, кроме постоянной темноты, окружающей его. Он стал замечать, как похолодало, и предположил, что осень скоро уступит зиме. Его ноги ощущали холод особенно остро, несмотря на прочные рамы, что удерживали их в одном положении. Блейн постоянно спокойно лежал, что не приносило облегчения, и постепенно стал чувствовать озноб, поселившийся в груди. Однажды утром доктор пришел, чтобы проведать его, и, как ни старался, Блейн не смог заставить себя поучаствовать в разговоре, как обычно делал. Он ощущал жар, а от повязок и рам исходило покалывание, отчего пот собирался на его коже. — Лейтенант, не думаю, что вы в порядке, — сказал доктор всего через мгновение, как зашел. Блейн почувствовал холодные руки на своей горящей коже и внезапно осознал, как устал. — Что ж, как вы знаете, док, большая часть меня обмотана повязками, и половину времени я понятия не имею день сейчас или ночь, — попытался пролить свет на свое затруднительное положение Блейн, но знал, что лихорадит. — Остроумные шуточки, лейтенант? Я впечатлен, — доктор начал делать множество измерений. — Да, у вас температура, почти 40 градусов по Цельсию. Я вернусь. Блейн был уверен, что доктор вернулся, но жар усилился, и он мог лишь улавливать крупицы того мира, от которого чувствовал себя таким изолированным. Вокруг говорили об инфекции, и Блейну показалось, что он даже услышал злость в голосе доктора, словно в этом была вина других практикующих в госпитале. Блейн лишь тихо лежал, так, как делал это все последние месяцы, отчаявшийся и неспособный принять участие. Его начало тошнить, и он почувствовал себя еще более жалким, чем в тот момент, когда очнулся впервые. Тошнота могла продолжаться часами, но рядом с ним всегда кто-то был, даже если Блейн находился без сознания. Он знал это, так как мог проснуться и ощутить присутствие и приятный холод влажной ткани на любом незащищенном участке его кожи. — Ш-ш-ш, все в порядке, — Блейн узнал голос доктора Хамфри. — Я хотел бы попробовать дать вам немного жидкости. Думаете, сможете проглотить? — Где… сестра? — прохрипел Блейн. — Сейчас почти три часа ночи, лейтенант, — прошептал доктор. — Думаю, ночная сиделка или спит, или встречается со своим другом-уборщиком, о котором она думает, что никто не знает. Блейн ощутил волну тошноты, нахлынувшую на него, и попытался успокоиться, сосредоточившись на холодном компрессе влажной ткани на коже и чувствуя давлении руки доктора на нем. — По-почему… — Вы мой пациент, лейтенант, — ответил доктор. — Вы были моим первым пациентом, когда я приехал, и вы, вероятно, единственный, кто все еще здесь. Большинство из тех, кто был тут, когда я приехал, либо достаточно поправились, либо… другое. И я не дам вам присоединиться к этому «другому». — Что не так… с… — Просто инфекция. Она пройдет, но вы должны быть сильным, вам придется побороться, учитывая, как долго ваше тело находилось в напряжении. Вы должны бороться, Блейн. Блейн попытался засмеяться и закончил тем, что снова опустошил содержимое своего желудка. Доктор лишь помог ему наклониться в сторону до того, как тот рискнет захлебнуться. — Я не знаю, как долго… — Я не позволю вам сдаться, — настаивал доктор. Они замолчали. Затрудненное дыхание Блейна было единственным звуком, заполняющим комнату. — Знаете, — непринужденно начал доктор, — я восхищаюсь вашим премьер-министром. Блейн не ответил, но повернул голову на звук голоса доктора, что последний воспринял, как сигнал к продолжению. — Я помню, как слушал его речь во время эвакуации в Дюнкерке, — продолжил доктор. — Я буквально только что был полностью квалифицирован как врач и оправлен на Перл-Харбор с Финном и остальными. Я боялся и чувствовал себя беспомощным, потому что шла война добра со злом, а я не мог принять в ней участие. Черчилль был таким пылким, таким решительным, таким воодушевляющим, что не думаю, что смогу когда-нибудь забыть эти слова:«Мы пойдем до конца; мы будем биться во Франции, будем бороться на морях и океанах, будем сражаться с растущей уверенностью и растущей силой в воздухе; мы будем защищать наш Остров, какова бы ни была цена; мы будем драться на побережьях, драться в портах, на суше, мы будем драться в полях и на улицах, мы будем биться на холмах; мы никогда не сдадимся».
На последних словах Блейн на секунду задержал дыхание; это те же слова, что укрепляли его решимость и поднимали настрой на новую высоту ему и стольким многим на передовице. — Никогда не сдавайтесь, лейтенант, — продолжил доктор, видимо не заметив заминки Блейна. — Вы часть этого фронта, и у вас есть свой собственный путь, который нужно пройти. — Много времени утекло с тех пор, — пробормотал Блейн. — Может быть, — ответил доктор, — но позвольте мне процитировать слова вашего премьер-министра всего пару недель назад, по случаю посещения им его старой школы:«Никогда не сдавайтесь, никогда не сдавайтесь, никогда, никогда, никогда, никогда — ни в чем, большом или малом, крупном или мелком».
— Я прочитал отчет в газете на днях, — сказал доктор, — и вы должны поразмыслить над этим, лейтенант, потому что боюсь, вы на грани того, чтобы сдаться, а вы не должны. Блейн почувствовал себя ужасно из-за то, что расстроил доктора своей меланхолией, но он пребывал в этом жалком состоянии месяцы, состоящие из боли и изоляции, без зрения и почти постоянно ощущая дискомфорт, охватывающий его. Блейн чувствовал, как лихорадка бурлила внутри него и просачивались наружу. Он чувствовал, как надежда рассеивается. — Я не хочу сдаваться, — ответил он, — но в данный момент я не знаю, за что бороться. Я не в бою и не на фронте. Даже если мои ноги восстановятся и зрение вернется, сомневаюсь, что мне позволят снова взлететь. Буду ли я доволен, оставаясь в стороне? Я не создан для того, чтобы отсиживаться, доктор. И даже когда война закончится, что у меня останется? Я радовался жизни в военно-воздушных силах, потому что даже в мирное время это была моя цель. Я не хочу стандартную жену и семью. Я не был бы счастлив. Так я спрашиваю вас, доктор, ради чего я должен бороться? Почему я не должен сдаться? Последовала долгая пауза. — Вы должны бороться, лейтенант, — сказал доктор, — потому что бороться за жизнь, которую вы хотите, какой бы она ни была, стоит того. Молчание на какое-то время повисло между ними, и Блейн начал клевать носом, наконец чувствуя, что уже не пылает так сильно. Возможно, лихорадка начала стихать. Он ощутил движение воздуха, когда доктор встал и направился в сторону двери. Она с щелчком открылась, и Блейн стал ждать последующего щелчка, когда та закроется, но вместо этого услышал голос доктора: — Как бы то ни было, — его голос дрожал, пока он говорил, — я надеюсь, есть пригодная альтернатива несчастной жизни с женой и семьей, если это не то, чего кто-то хочет, или для той жизни, которую всегда хотел я.***
Когда лихорадка спала, Блейн наконец начал ощущать, что ему становится лучше. Он мог менять положения и даже при помощи сестры двигать ногами без боли. Мысли становились все четче и четче, тогда как количество лекарств уменьшалось, а неприятное давление на глаза спадало. Блейн надеялся скоро снять повязки. Зуд под всем бинтами — на ногах и лице — стал сильнее, на что доктор Хамфри сказал, что это хороший знак, и Блейн начал смотреть в будущее. Он думал, что иметь будущее уже было достаточной надеждой, не говоря уже о том, что уготованное ему было неопределенным. Физиотерапию начали с его ног, с помощью сестры и под постоянным наблюдением доктора передвигая его конечности шаг за шагом, готовя ко дню, когда Блейн снова сможет перевести весь свой вес на них. Доктор всегда был где-то поблизости, присматривая и поддерживая его, что, Блейн подозревал, не было строго необходимым, но, тем не менее, очень ценил. Сеансы терапии позволили им продолжить их приятные беседы. Они говорили на общие темы, и Блейн получал удовольствие от рассказов о жизни в Соединенных Штатах. Почему-то казалось, что там свободнее. Он был почти уверен, что они с доктором имели очень много общего. Они были одного возраста и, кажется, имели одинаковый опыт, с той лишь разницей, что жизнь доктора Хамфри имела больше возможностей. Не раз он говорил с нежностью о своем отце, к сожалению, покойном, и как тот понимал желание доктора жить своей жизнью, пока это делало его счастливым. — Уверен, ваш отец тоже желает вам только счастья, лейтенант, — однажды после сеанса физиотерапии сказал доктор. Блейн решил, что сестра была занята с другим пациентом или, может, доктора не сильно беспокоил тот факт, что он говорил на такие неофициальные темы с пациентом. Может, он говорил так со всеми своими пациентами. — Я чувствую себя таким неблагодарным перед вами, — сказал Блейн, — потому что мой отец все еще жив, а я не могу общаться с ним так же, как вы со своим. Хотелось бы, чтобы все было по-другому, но боюсь, мой отец слишком осведомлен о том, что мои желания не соответствуют его планам на мое будущее. — Мир не тот, каким был раньше, — ответил доктор, — и он уже не вернется к тому, каким был до войны. Перемены могут быть сложными для многих, особенно в жестком обществе, как в Соединенном Королевстве. Возможно, вы должны подумать о том, чтобы после войны отбросить оковы старого мира и войти в новый. Дыхание Блейна перехватило, и он позволил себе на миг представить новую жизнь в Соединенных Штатах, жизнь, где доктор мог бы быть его другом, где его «желания», он надеялся, могли быть удовлетворены. — Думаю, мне бы очень понравилось, — прошептал он, ни сказав больше ничего, когда доктор покинул комнату. Блейн надеялся, что разговор будет продолжен позже вечером во время завершающего обхода доктора, когда и происходили обычно их беседы. Как и раннее утреннее, их вечернее общение стало утешительной частью дня и коротким моментом связи с внешним миром. Но той ночью доктор не пришел, и Блейн в конечном счете задремал, предположив, что у того должна быть жизнь и вне госпиталя. Может, в соседнем театре показывали новую картину. Блейн ожидал услышать о фильме. Однако очень скоро Блейна разбудили неуклюжие шаги по коридору. Шаги приближались к его палате, и дверь открылась. Он лежал тихо, пытаясь понять, что происходит. Если это доктор Хамфри, то он ничего не сказал. Блейн ощутил чужое присутствие в комнате и сильнее прислушался, когда человек опустился на стул рядом с кроватью. Наконец Блейн услышал дрожащее дыхание. — Доктор? Доктор Хамфри? — Простите… Простите, я не хотел вас разбудить, — голос доктора охрип. Блейн ждал, пока тот скажет что-то еще, но единственным звуком в комнате оставалось еще более затрудненное и дрожащее дыхание. Блейн понял, что доктор плачет. — Доктор, что случилось? — Блейн начал паниковать. Что-то с его братом? Отцом? Гитлер возобновил атаки на Британские Острова? — Доктор, прошу, — Блейн слега приподнялся, чувствуя боль в ногах при движении. — Скажите, доктор, на нас напали? Резкий выдох вырвался изо рта доктора, и Блейн знал, что что-то случилось. — Это Гитлер? Я не слушал радио этим вечером. Прошу, доктор, мне нужно знать. Блейн слышал, как доктор сделал глубокий, нерешительный вдох. — Это не Гитлер, — голос звучал таким несчастным и далеким. Блейн распознал отдаленность в голосе доктора Хамфри и сильнее забеспокоился. Голос Блейна был таким же, когда он чувствовал наибольшую потерю, пытаясь огородиться и ничего не чувствовать. — Мой… мой брат? Отец? — Блейн думал, что доктор был расстроен тем, что должен был сообщить ему плохие новости. — Нет… — прошептал доктор, — это мой брат. — Но… — Японцы, — сказал Курт, — как раз в 8 утра по местному времени японцы совершили воздушную атаку на Перл-Харбор. Новость достигла Англии только после ужина. Большие потери. Боюсь, мой брат — все мои братья… мертвы, — его голос дрогнул, и он тяжело задышал. — Боюсь, они получили еще одного влиятельного врага, и теперь весь мир в войне. Я больше не добровольный помощник в дружественной стране в трудное время, я собрат по оружию и трауру. Блейн чувствовал, как слезы хлынули из глаз и намочили повязку, но не мог выдать ни единого звука. — Я должен вернуться или доложить в любом случае, чтобы узнать, что я могу сделать. — Конечно, — сказал Блейн. — Доктор… Курт… Мне так жаль, что вам пришлось познать этот ужас, что такой кошмар случился с вами. Я глубоко сожалею, что ваша страна пострадала от такой атаки на своей же земле. — Я… — начал доктор Хамфри, сделав глубокий вдох, а затем продолжил. — Я даже не знаю, что могу сделать или куда пойти. Здесь, в Англии, посреди ночи я чувствую себя таким изолированным. Таким беспомощным. — Понимаю. — Простите, что разбудил, — снова сказал он. — Я просто… подумал, что должен объясниться перед тем, как исчезну. — Я бы понял, — ответил Блейн, немного взволнованный. Он хотел потянуться к доктору Хамфри, но остановил себя, не желая переступить черту. — Мы должны бороться в этой войне любыми способами, какими можем. Вы убедили меня в этом, и как только я смогу, то постараюсь вернуться на фронт. — Что если этого не достаточно? — спросил доктор. — Что если атаки продолжатся? Что если больше сил встанет на сторону зла? Что если все потеряно? — Я не верю в это, — сказал Блейн. — Пока мы живы, есть надежда. Последовало короткое молчание, и Блейн задумался, заговорит ли он когда-нибудь с доктором снова. — Так сказал Черчилль, — продолжил Блейн. — Мы одержим победу. Мы никогда не сдадимся. И может, когда наши страны победят, мы с вами снова встретимся при других обстоятельствах. — Надеюсь на это, Блейн, — ладонь сжала руку Блейна и исчезла так же быстро. — Спасибо. — Это я должен благодарить вас, — сказал Блейн, желая закричать, чтобы доктор остался с ним, когда ощутил движение вокруг себя. — Я навеки в долгу перед вами за заботу и общество во время всего этого долгого одиночества, что я чувствовал. — Прощайте, Блейн. Надеюсь, мы встретимся снова. Слишком быстро Блейн снова остался один. Комната угнетала еще больше, чем раньше, и он чувствовал тяжесть тысячи лошадей на своей груди, толкающих его назад, в мир уединения, который, он думал, остался давно позади. Всхлип вырвался в то, что Блейн предполагал, было темнотой вокруг него, и он уступил рыданиям, желая лишь о том, чтобы мир был другим и эта трагедия никогда не случилась.