L.A. Love As

Нож оставит на теле полосы. Я, пожалуй, ещё налью. Рассыпаются в пальцах волосы. Слишком жёсткое deja vu.. В жизни всякое ведь случается. Ты случился. Переживём. Мысли тонут в вине, теряются, Рассыпаются декабрём... Они познакомились в баре. Котором по счету за сегодняшнюю неделю – Дрейк уже и не знал. Он просто пил. Опрокидывал в себя стопку за стопкой, так машинально-бесстрастно, что даже бармен стал поглядывать на него искоса, проверяя, не пора ли вызвать очередному перестаравшемуся клиенту такси. Перестаравшемуся, да уж. Дрейк бы и рад был назвать себя перебравшим, вот только – к черту, видимо, не судьба – он был трезв до одури. И до одури апатичен. В прошлую пятницу его работы выставили в LACMА, но ожидаемой радости художнику это так и не принесло. Это было мечтой, практически недостижимой целью, светом в конце туннеля стольких лет, к которым он так долго стремился и упорно работал, но… А вот какое «но», ЛаБри и сам не мог понять. Это честь для любого человека искусства, любой был бы рад и горд – и Дрейк был. День или два. А потом эйфория схлынула, оставив после себя сосущую пустоту и неопределенность. Друзья разъехались на выходные и приближающиеся праздники, поклонники и обожатели упорхнули по разным богемным углам, обсуждать случившееся, а может, просто зубоскалить, и он остался один. Возможно, если бы рядом был кто-то, с кем можно было бы разделить на двоих миг торжества, все это и правда казалось бы праздником, сказкой. Вот только, с одиночеством по жизни – это, видимо, его девиз. Ну, по крайней мере, последние года два. Или три. А может, и все пять. Ведь после Адама у него так никого и не… Ах, да, Адам. Наверное, это был последний гвоздь в крышку гроба той эйфории, которая прошла мимо художника в его гонке за славой. Когда-то, когда они были молоды, всесильны и влюблены, лежа в кровати без сна, переплетая пальцы и разговаривая обо всем на свете, они мечтали. Адам мечтал стать рок-звездой. Не обязательно всемирной, но хоть чуточку известной. Чуть больше, чем мальчик из труппы театра Сан-Диего. Для Дрейка же вершиной честолюбия казалась персональная выставка. Только его и ничья больше. - Рээй, у нас все получится, – шептал тогда Адам, щекоча дыханием волосы на виске любовника и перебирая пальцами отросшие пряди. – И я обязательно приду посмотреть на твои картины где-нибудь в LACMА, а ты – послушать мой сольный концерт с vip-мест. Может, даже в Nokia Theatre или Стейплс-центр. Вот только мечты так и остались мечтами. Нет, они, конечно, добились своего, даже Дрейк, который всегда был уверен в партнере, но в глубине души сомневался в самом себе. Вот только… Адам не пришел. Так же, как художник когда-то не пришел на первый сольник бывшего парня. И несмотря на успех именно это так расстроило Дрейка, отняло у него эйфорию. Ведь это означало, что сбывшиеся, пусть и наполовину, мечты – уже не мечты. И следовало идти дальше. Только куда? Зачем? Кто будет ждать его на том конце пути? И Дрейк пил. Вот уже неделю он шатался по всем барам и клубам, от Сансет-стрип до центра ночной жизни – Голливуда и Кэй-тауна. Он не мог точно сказать, что искал на дне очередного стакана, для него уже и текила не слишком отличалась от рома, а джин от тоника, но он упрямо опрокидывал их в себя один за другим. Вот и сейчас это был один из ночных огней Западного Голливуда, как и все остальные, скрывающий за блеском своих ламп и диско-шаров толпу уставших и усталых людей, которым так хочется хорохориться и сбежать от реальности, напившись и танцуя до самого рассвета, когда можно будет просто упасть в кровать – неважно, свою или чужую – и забыться тревожным, но без сновидений сном. Теребя в руках очередной стакан с чем-то непонятно-алкогольным и отворачиваясь от пытливого взгляда какого-то особо непрофессионально внимательного бармена, Дрейк изучал зал. На фоне танцующих разодетых и размалеванных клубных мальчиков и девочек он выглядел немного пресно и даже как-то слишком… домашним. Светлые джинсы, персиковая футболка, кожаная куртка с намеком на рок. Хотя, кое-кто в свое время высмеял и то, и другое. «Гламурный персик», ага. Да и какая она, к черту, персиковая? Так, обычная розовая. Ведь согласитесь, педик в голубом – это уже пошло. Хотя все тому же кое-кому даже эта пошлость охрененно шла. Художник щелкнул пальцами, подзывая бармена в молчаливой просьбе повторить, и уткнулся в новый стакан. И зачем он только сюда притащился? - Простите, здесь не занято? – услышал он вдруг совсем рядом чарующий баритон. Почти нехотя повернув голову на звук, собираясь окинуть подошедшего скептическим взглядом и отшить, как и нескольких других, пытавшихся подкатить парней и даже двух девчонок за вечер, Дрейк поднял глаза и обомлел. Перед ним стоял… парень. И у него были Адамовы глаза, такие же глубокие и невозможно-синие. Почти со стороны он услышал, как кто-то его чуть надтреснутым голосом ответил: «Нет». И поспешил добавить, облизывая внезапно пересохшие губы: - Нет, не занято. Бесовские, до одури красивые голубые глаза прятали в себе смешинку, пухлые губы чуть кривились в улыбке, пальцы чуть нервно теребили зажатый в ладони мобильник, выдавая волнение. Стильная стрижка, недешевый деловой костюм. Он был высок, красив и статен. Именно то, что нужно. Забыть или забыться – не так уж важно. Важно было то, что я его хочу… Или сквозь призму алкогольного хмеля Дрейку только так казалось. Мужчину звали Роджером, и это было очень далеко от «Адам», хотя во всем остальном внешнее сходство было просто поразительным. Представлялся ли ему сам Дрейк, художник уже и не помнил. Как не помнил и то, почему вдруг шум клубных ритмов на танцполе и мерное позвякивание бокалов и фужеров за барной стойкой внезапно сменились тишиной и шорохами в темноте. Будто кто-то вдруг щелкнул пальцами, и повинуясь им, вселенная просто выключилась вокруг. И он остался один. Но были руки и губы, были властные касания, с нажимом, с правом, по бокам, по спине, ниже… Были поцелуи: требовательные и нежные, ненавязчивые и подчиняющие. Боже, как же давно его никто так не целовал! Ему пришлось подняться на носочки, чтобы дотянуться до чужой шеи, обвивая ее словно лианами руками и притягивая ближе, даря и принимая шальной поцелуй. Ну, надо же, выше Адама! С Адамом не приходилось тянуться, выпрашивая поцелуй, достаточно было просто податься вперед, чтобы ощутить чужие мягкие губы на своих… Почему он вдруг вспомнил про Адама, Дрейк и сам не понял. Впрочем, у него не было на это времени. Потому что отельный коридор номера постепенно сменялся другой обстановкой, по пути к которой этот двухметровый дылда-Роджер умудрился собрать спиной Дрейка все неровности и углы. Адам был всегда аккуратен. Этот чертов urchin был аккуратен даже тогда, когда пьян. Даже тогда, когда упрямо шептал: «Хей, будь же послушной бэйбой» и тискал его в коридоре родительского дома, когда они, сытые и не совсем трезвые, шли спать вроде как в разные комнаты… Чужие губы целовали его, чужие руки касались и трогали. Дрейка нежили и ласкали – Роджер не был бездарным любовником, совсем нет, очень даже наоборот. Но из головы художника упрямо не выветривался образ Адама, и на каждое прикосновение нынешних рук упрямо и навязчиво раз за разом в голове мелькало – не туда… не так… не то… Недостаточно сильно целует шею – Адам знал, что Дрейк любит жесткость и силу, звериным чутьем определял, где целовать, а где укусить. Чересчур увлекается лаской – долгая прелюдия не всегда путь к успеху. Не прижимает руки к подушке, показывая, кто главный. Не так часто позволяет целовать самому, заигрывая, давая почувствовать относительную свободу. Лезет языком в ухо, не понимая, не зная, что можно только мочку, а мокрый, чуть шершавый язык в ушной раковине – не самый приятный на деле процесс. Одежда отброшена в сторону, тела сплелись тугим клубком на кровати. И нет, не надо, оставь в покое эту чертову простынь, она не свяжет нам ноги, даже если ты запутаешься в ней весь. Раздвинуть бедра, прижимая колени к чужим бокам, практически обнимая ногами чужие сильные бедра. Обхватить руками голову, зарываясь в непослушные рыжеватые пряди, подталкивая ее ниже, направляя туда, где давно все горит огнем, и позволить – всего лишь позволить – показать, на что он способен. И даже если у него получится крышесносно подумать: не так… И нет, конечно же, не смей спрашивать, готов ли, можно ли: не проси – бери. Плавные осторожные первые движения сменяются рваными, резкими, меняются, становятся более тягучими, а потом снова срываются в бешенный ломаный ритм. Дрейку хорошо так, как хорошо уже давно не было, но обнимая руками мускулистые плечи он ощущает не те мышцы, не тот рельеф. И грудь не трется о чуть жесткие, но такие правильные рыжие волоски. И на твоих губах нет веснушек… И на пике, запрокидывая голову, глухое и гортанное: «Дреээйк…» - Видимо, представлялся, – отстраненно пролетело в голове. Но это было не то. Не так и не то. Другой голос, другие слова, другие эмоции. Другое имя. Его любовник почти сразу ушел в душ, успев только прижать к себе безвольное тело и сухо поцеловать куда-то в висок. А Адам никогда так не делал. Адам любил поваляться в постели, на постепенно остывающих после любви простынях, и просто смотреть на него. Касаться чуть влажными пальцами такого же влажного тела, чертить только ему понятные завитушки на еле вздымающейся груди. Наматывать отросшие пряди на пальцы и легонько тянуть за них. Не больно, но ощутимо. Так, чтобы он не выдержал и повернул голову, сразу же попадая в плен благодарных губ. Город светел, но также наг - нескончаемый диалог, Среди сотен чужих бумаг, среди сотен не тех дорог Я тебя отыщу - сохраню ото всех тревог... Он мчался ночными улицами Западного Голливуда, практически не выбирая дороги. Свой путь в Бел-Эйр он помнил еще с тех времен, когда мог пройти по ним пешком и с завязанными глазами, даже если бы на это и ушла вся ночь. Пролетающие мимо огни витрин, фонарей и окон сливались в одну световую линию, но ЛаБри ее почти не замечал. Она была просто фоном. Она была просто рукой, указующей путь. И он следовал ей. Знакомый двор, небольшой, но уютный дом. Все окна давно темны, но он знает, что где-то там, в глубине, в самом сердце этого дома горит небольшая настольная лампа, освещая заваленный бумагами стол или брошенный на диван уютный плед. Ветер треплет прозрачную занавеску в незакрытом проеме окна на первом этаже. И все это так давно изучено и знакомо, будто высечено в камне памяти. И так безумно сложно и в то же время так необычайно легко – поднять руку и просто постучать в деревянную дверь. И пропустить пару ударов – пару десятков ударов – сердца, пока она не откроется и Дрейк наконец не увидит те самые, правильные глаза. - Ты один? - спрашивает - и понимает, что имеет в виду не только и не столько наличие кого-то еще в квартире, чем что-то более глубокое, нутряное. - Один. - Назови меня так еще раз, - ноги сами по себе делают шаг ближе. - Рээй... Этот город давно не дышит. Ночь, цепляясь за провода, Заставляет срываться с крыши, И бросаться под поезда... Заставляет ходить по краю, А к утру начинает крыть. Самых близких не выбирают И не могут потом забыть...