Красная нить

Доля, участь, рок, карма, предопределение, судьба… называй это как хочешь. От названия ничего не изменится. Ни ты, ни я. Ни та красная нить, что соединяет наши пальцы. Akai ito, красная нить. В Японии верят, что люди, предназначенные друг другу, связаны невидимой красной нитью. Её конец завязан на мизинце, и где бы вы ни были – она всегда заставит вас найти друг друга. Это просто глупая легенда, но… сердце верит, и сердце находит. Одиночество классная штука. Когда ты его ищешь. Но очень неприятная, когда остаетесь только вы, тет-а-тет, без учета твоего желания. Одиночество – медленный яд, который в маленьких дозах бывает полезен, даже бывает лекарством, но в больших убивает. Одиночество можно даже наркотиком назвать, на него легко подсесть, от его передозировки легче некуда сдохнуть. Адаму было двадцать шесть и он определенно понимал, о чем говорил. Все началось довольно давно, Адам был тогда еще зеленым неоперившимся юнцом с открытым сердцем и восторгом в широко открытых глазах. Когда они встретились впервые, им было по восемнадцать. Ловкий, юркий, небольшого росточка смешливый юноша и веселый, чуть полноватый, но удивительно общительный и добродушный парень с россыпью веснушек на губах. Они оба посещали одну и ту же театральную школу, только Адам там был давно в доску свой, а похожий на хитрую лису мальчишка – новеньким. Ламберт встретил его случайно – они с девчонками как всегда дурачились после репетиции и бегали друг за дружкой, осаливая товарища хлопком ладони по плечу. Адам увлеченно гнался за Мэри, когда ведущая в коридор дверь внезапно отворилась, больно ударив его по носу и заставляя отшатнуться. - О, господи, прости! – на него растерянно смотрели глаза цвета самого крепкого черного чая. Вы любите крепкий горький черный чай? Адам вот не любил. До этой минуты. Наверное, правду говорят о цвете глаз. Зеленые могут понравиться, серые – очаровать, в голубые можно влюбиться, но только карие могут свести с ума. У счастья Адама были карие глаза. Раскосые и задорные, с маленькими лучиками солнечных морщинок в уголках. Смешливые. Они жили сегодняшним днем и боялись взрослеть. Называли друг друга Питером Пеном и смеялись, пытаясь снять с себя всю шелуху и взрослость внешнего мира. И все было трепетно и нежно. Были сорванные украдкой поцелуи и провожания до самого дома. Неприметные касания руки и дружеские объятья на виду у всех после удачного спектакля. Ночевки в одной гримерной, когда после спектакля оба уставали так, что сил добраться домой уже не было. Карл – а именно так звали мальчика-лисенка – с каждым прошедшим днем завоевывал все больше и больше места в сердце Адама. А тот таскал ему цветы, писал короткие, без особого смысла смски на ночь и тихо улыбался, потряхивая задорной рыжей челкой, промолчав каждое заветное «люблю», которое так и не было сказано. Пока в один прекрасный день их сказка не была разрушена. И поезд не увез в своем железном нутре маленького человечка, с чьим мнением никто не посчитался. А на перроне одиноко осталась стоять на коленях сгорбленная ломкая фигура. Лишь потом потекли слезы. Он не знал, что умеет плакать. Только ночью, в старой маленькой бывшей общей гримерной, уткнувшись носом в его подушку, Адам рыдал, и в сознании как в калейдоскопе перемешивались, сменяя друг друга, многочисленные «если бы» и «вдруг» с удаляющимися шагами и щелкнувшим замком. *** В тот год Адам впервые перекрасился в черный. Больше не было солнечного рыжеволосого мальчика, любившего весь мир. Не было лучезарной улыбки, светившей всем вокруг даже в пасмурный день. Были заброшены друзья и детство, почти прекратились, свелись на нет и так уже нечастые репетиции в старом театре Сан-Диего – ведь там все вокруг напоминало о нем. Зато начались клубы и вечеринки, незнакомые лица в дымных прокуренных туалетах и приходы домой под самое утро, лишь изредка в состоянии более крепком, чем достаточное, чтобы взобраться по лестнице на второй этаж хотя бы на четвереньках. Впоследствии Адам редко вспоминал тот период собственной жизни. Не то, чтобы он недостаточно четко его помнил, просто это было определенно не то, чем можно было гордиться. Единственное, что не дало ему тогда скатиться на самое дно – было его шоу. «The Zodiac Show». И Монте Питтман, который, собственно, его туда и притащил. Питтман, несмотря на свою грозную рокерскую внешность в душе был милым и домашним как котенок. И, в отличие от многих других, стал для Адама настоящим другом. Вытаскивал из обезьянника, куда начинающий певец попадал за более-менее регулярные драки, притаскивал его пьяную задницу домой в пять утра, если ему звонили уже узнающие Адама в лицо бармены, говоря, что клуб закрывается. Подавал стакан с водой и пихал под ледяной душ, когда брюнет наконец-то прекращал обниматься с извечным белым другом. Кричал, наставлял, запрещал, уговаривал – делал все, чтобы вытащить Адама из пучины депрессии. И ему удалось. Постепенно, шаг за шагом, Адам снова учился улыбаться. Бросил бродяжничать по клубам, оставаясь на ночь только в тех, где они выступали с шоу. Прекратил пугать родителей количеством промилле в крови, а свои легкие проверять на количество втянутого в них дыма. Отдался весь своему звучанию и музыке. Только краситься в черный так и не перестал. Впрочем, ему это шло, и он умел этим пользоваться. *** Перемены подкрались незаметно. Хотя, какое, к черту, незаметно? Адама ударило как обухом по голове. Прохладное летнее утро, еще не впустившее в себя все коварство насыщенного жаркого дня. Порог собственной квартиры, купленной недалеко от родительского дома, чтобы они всегда могли прийти в гости, если соскучатся. Простая деревянная дверь, расписанная одним из друзей-художников заумными узорами. И он, держащий одной рукой огромный чемодан с торчащей из угла – явно собираемый впопыхах – рюшей, и тонким наманикюренным пальцем жмущий на кнопку звонка. Карл. Возмужавший, из маленького и хрупкого ставший гибким и ловким, будто налитым силой. С широкой белозубой улыбкой на повзрослевшем лице и все такими же темными глазами… Все теми же любимыми глазами… Адам боялся поверить сам себе, боялся, что выпитые вчера натощак два бокала шампанского сыграли с ним злую шутку. Но нет, тело, так удобно захваченное в плен объятий, было теплым, руки, обнимающие в ответ, сильными, губы, касающиеся шеи, – мягкими и нежными. Реальными. Он весь был реальным, его Карл. Они долго сидели на кухне, распивая настоящий черный кофе без сахара, к которому пристрастился Адам за последние годы, рассказывая о том, что приключилось с ними за это время. Стреляя друг в друга глазами, примеряясь, оценивая, взвешивая шансы. Решая, стоит ли возвращаться к тому, что было, или же пора отпустить пору первой юной влюбленности. - Ты надолго здесь, Май? – забытое полудетское прозвище, к которому однажды сократил имя друга Адам вырвалось будто случайно. «Но так правильно», – подумал Адам, видя, как полыхнуло в глазах собеседника мгновенное нутряное узнавание. - Я не знаю, Адам, – тихо протянул парень, машинально запуская руку в волосы и пропуская черно-белые пряди сквозь пальцы. Обхватывая тонкими пальцами стенки чашки и лизнув кофе кончиком языка – дурацкая привычка, по правде, но он все никак не мог от нее избавиться, – Карл опустил глаза, немного, но все же избегая прямого взгляда Адама. - А ты все тот же Питер Пен, детка, – тихо, но звонко в окружающей их тишине хохотнул музыкант. – Все так же живешь одним днем и не собираешься взрослеть. – И добавил, но уже про себя: Но как же чертовски я тебя люблю… - Это плохо? – на него уставились задорные лисьи глаза, будто решая про себя, принять ли правила игры, или Адам все же предельно серьезен. - Нет, что ты. Нет, – ответили ему и потянулись за поцелуем. *** Это было their summer. Их лето. Адам давно не был так счастлив, как в эти короткие три месяца. И пусть ему сначала было до странности необычно и возмужавшее лицо любимого, улыбающееся ему все так же по-детски наивно и открыто, и черно-белые волосы, которые тот перекрасил в Нью-Йорке несколько лет назад, и любовь к парикам и платьям, которая за годы его отсутствия рядом возросла до небывалых размеров. «Ну, и что? – думал Адам. – Я ведь тоже не образец подражания и добродетели. И волосы я крашу точно так же, и глаза. А платья… Да черт с ними, хочет рядиться в женские тряпки – пусть! Лишь бы был счастлив. А рядом с ним и я буду». Но все оказалось не так радужно. Вдруг стала надоедать и его подозрительность, когда Адаму приходилось исчезать с Монте на несколько дней в соседние города на шоу, и собственная ревность, цепляющая удушливыми лапами, стоило только хоть одному парню начать глазеть на стройные ноги, обтянутые тонким люрексом и виднеющиеся в длиннющем разрезе платья. И общая стервозность, заставляющая скандалить хоть раз в неделю, сопровождая все это битьем посуды, попытками набить друг другу морды и нередко заканчивающаяся безудержным диким сексом прямо на кухонном столе. Но все же сердце не выдержало. На этот раз Адам ушел сам. Собрал вещи, пристально-долго глядел в коньячные карие глаза, ища и не находя очень важного, но непонятного чего-то, и подхватив дорожную сумку на неделю заперся в номере ближайшего отеля. Когда на этой неделе улетел обратно в Нью-Йорк Карл он так и не понял. Возвращаться в пустой дом ни сил, ни желания особо не было. *** Когда все случилось впервые – он долго болел этими чувствами. Но когда случилось во второй раз, Адаму было все равно. По крайней мере, он думал, что все равно. Думал неделю, две, месяц. Пока в один прекрасный день его друзья не собрались все вместе и голосом здравомыслия – а точнее, голосом Монте, – не вытряхнули из него всю душу. - Тебе надо развеяться, чувак, а то ты скоро себя заживо похоронишь. А это уже не дело. И он развеялся. Развеялся так, что очнулся, будто ото сна, уже тогда, когда потряхивал синей челкой в конце длинной очереди галдящих парней и девчонок почему-то в Сан-Франциско. - И без билета до ЭлЭй не возвращайся! Заповедь Монте, пусть и не была в тот момент понятна, но была выполнена Адамом сполна. Он получил путевку в новую жизнь, сжимая в руке листочек с цифрой восемь. И на долгих три года забыл о смешливом мальчишке, который вывернул когда-то его наизнанку. Но который так и продолжал приходить в горячечных снах. *** По сути, Адам был почти счастлив. У него была любимая работа, где он полностью мог посвящать себя музыке, дышать ею. Была карьера, после знаменитого, хоть и неожиданного тура с Квин. сделавшая просто огромнейший рывок. Были друзья, находящиеся рядом каждую минуту, разделяющие с ним хмель славы и переживающие наравне горечь неудач. Было почти все, но ничего не менялось. Прошедший день полностью повторял предыдущий, а наступивший был копией предстоящего. Все было спокойно, размеренно... Но животрепещущей огненной душе не хватало драйва, страсти. Любви. Отец говорил, что мужчины не плачут. Не плачут, пока остается то, ради чего стоит жить. Пока кажется, что тебе вечно будет двадцать один, и ты вечно будешь весел, красив и молод. Но годы уходят, просачиваются, как песок сквозь пальцы. И ты не успеваешь замечать их бег. Жизнь сама по себе похожа на сигарету: чем сильнее затягиваешься, тем быстрее тлеет... Однажды ты осознаешь себя куском мяса, нанизанным на вертел своего призвания. Твой личный ад будет всегда с тобой: ультрасовременная переносная конструкция, надо любить и жаловать. Или хотя бы ценить и не жаловаться. И Адам не жаловался. Но в глубине души каждый раз сомневался, правильно ли поступил. Каждый раз возвращался в тот день, когда сам, своими руками отрезал себе путь к возвращению. Так просто иногда хлопнуть дверью. Вот просто взять и уйти, сжигая за собой мосты и оставляя опаленный след на паркете. Погрязнуть в обиде, непонимании, утирая бегущие по щекам мокрые молчаливые дорожки, и стирать соль с потрескавшихся губ. Так просто уйти… Но быть сильным – не значит ли остаться? Так хочется ударить? – Бей! Хочется плюнуть в лицо? – Плюнь! Только не молчи, я прошу тебя, ты только не молчи. Сделай хоть что-нибудь, расплескай все мои мозги по стенам, как сейчас растираешь в пыль чувства, затолкай обратно в глотку все те слова, что могли быть хоть миг, но неправильно понятыми тобой. Раздери всю грудную клетку в попытках выковырять оттуда сердце – оно и так твое. А ребра… подумаешь, ребра. Я же знаю, ты будешь меня любить и таким. Можешь сбить все костяшки пальцев, размазывая по моим губам мою же кровь, безо всякого понимания слизывая соленые яркие капли, потому что… и таким я тебя тоже люблю. *** Адам не помнил, сколько уже не видел солнца, но даже такое, похожее на оранжевую растворимую таблетку, оно его тянуло. И он разглядывал его, понимая, что так никогда и не видел, какое же оно на самом деле. Между прочим, очень хорошее слово – «никогда». Оно отбивает всякое желание мечтать. И надеяться. Потому что если ответить этим словом на какой-либо вопрос, ты отрежешь все пути. Сожжешь все мосты. Обрубишь концы, поставив все точки над «i». И было так просто заставить себя поверить, запомнить, провести параллель. Личная жизнь равняется никогда. Теперь нет, больше нет. Отчаянно хотелось напиться. А в действительности, просто нажраться, чтоб потом наизнанку вывернуло. Может, тогда уйдут и мысли. А, может, сдохнет от количества промилле в крови. Алкоголь не помогает найти ответ, он просто помогает забыть вопрос, как говаривал закадычный собутыльник Айзек. Несколько месяцев назад он нашел в кармане своего пиджака записку. Он был тогда дико пьян и, кажется, сосался в туалете какого-то клуба с черно-белым мальчиком. Тогда ему казалось, что этот мальчик поразительно похож на Мая, на его Мая, а душа требовала если не любви, то хоть какой-то заботы и ласки. Конечно, пьяный секс в клубном туалете мало походил на что-либо из вышеперечисленного, но разве алкоголь в крови это волнует? Сердце умирает медленно, сбрасывая надежды как листья. До тех пор пока не останется ни одной, ни единой надежды… Ничего не останется… Смерть не делает различий. Смерть не ищет выгоды. Смерть просто есть, как итог… как последняя станция, куда приходит поезд, с кривоватой надписью «Жизнь», выцарапанной на каждом вагоне ржавым железным гвоздем.. Я думал, что найду в тебе смысл, но я теряю тебя. У меня не получилось, прости. Если бы Адам был чуть менее пьян, он бы понял, что перед ним не бледная копия, а вполне себе яркий и манящий оригинал. И что за него надо держаться всеми руками и ногами, зубами вцепиться, в конце концов, но не отпустить. Но, увы, он слишком поздно понял это – и было поздно. Я прощу тебе ложь. Прощу твои страхи, обиды. Прощу всё. Я не прощу только себя, если когда-нибудь для меня всё это изменится. *** Сейчас, по прошествии энного количества времени, прилетев в Большое Яблоко давать сольный концерт и с блеском его проведя, Адам пытался развеяться и вытряхнуть из головы лишние мысли. Хотя, так ли случайно он перебрал уже третий клуб? Надо было плеснуть себе виски, вино приятно пить, но решимости оно не придает. От него холодеет в животе, оно не отпугивает страх, крадущийся на мягких лапах; бабочки, которые должны трепыхаться внутри, медленно ползают по коже, перебирая мохнатыми ногами, призрак головной боли таится в углу, готовый впиться в висок и высосать мозг через соломинку. Он понял, что не зря мотался по злачным заведениям Нью-Йорка, только когда сердце подпрыгнуло и замерло в груди, увидев в зоне досягаемости знакомую фигуру. Карл изменился, похудел, и, как будто бы, стал еще тоньше, еще эфемернее. Прозрачнее. Адам понимал, что совершенно не знает человека, который стоит перед ним. Он знает его имя, где тот живет, чем занимается; может легко рассказать основные факты биографии и черты характера. Но при этом всем он, совершенно точно, его не знает. Его мысли и чувства — квинтэссенция его существа — для Адама закрыты. Все звуки будто исчезают, растворяются вокруг них, и есть только они двое. Внезапно темноту помещения, перекрывая собой, пронзает ослепительная вспышка молнии. Небо плачет дождем, разрывается грозами. Гром сотрясает в жутком кашле сухощавую седую грудь. Адам смотрит на человека, застывшего перед ним, вглядывается в тонкие черты лица, отмечает новые лучики морщинок вокруг глаз – от смеха ли они? – и сердце заходится в рваном ритме, отбивает барабанную жесткую дробь. Мой.. мой.. мой.. Кажется, пульс скоро зашкалит до высшей отметки и просто прорвет тонкую кожу на висках. Адам не выдерживает первым. Медленно приближается, не делая резких движений, опасаясь неосторожно спугнуть. Аккуратно протягивает руку в попытке коснуться кусочка щеки, очертить ее контур, погладить подушечками пальцев губы. Протягивает, но не касается. Замирает у самого лица. И вдруг делает шаг назад. Смотрит прямо, всем видом просто излучая уверенность и все так же протягивая руку. Ладонь чуть заметно подрагивает и даже почти успевает стать влажной, но только почти. Сердце пропускает удар, когда тонкие дрожащие пальцы на миг застывают у раскрытой ладони и, спустя взгляд, решительно укладываются в самый ее центр. Парни поспешно выскакивают наружу, держась за руки, и плевать, что о них думают прохожие и проезжающие. Они все - мимо. А незыблемое – только твои пальцы в моей ладони. *** У каждого человека счастье свое, но вот парадокс – все счастливые люди выглядят совершенно одинаково. Я хочу захлебнуться в нём, быть наполненным им, позволить ему выбить воздух из моих лёгких, пока я плыву в забвение в его руках. Не бывает на свете дороги без конца. Не бывает дыма без огня. Не бывает неосуществимых желаний. На этот вопрос существовал только один ответ. "Что ты хочешь?" - "Тебя!" Языком по языку… недопоцелуй. Твои губы находятся вне плена моих, но я сам, весь, без остатка, опять покорен тобой… И тела отзывались на слегка подзабытые ласки, как клавиши старого рояля – с задержкой в долю секунды, но зато сочной, чуть глуховатой нотой – ощущением. Так ли он представлял себе это? Ведь представлял, но не так… Его судорожные вздохи, звенящие у твоего уха — именно те звуки, которые разрывают барабанные перепонки, грудную клетку музыканта. Мелкие судороги тела, когда Адам проводит по его животу, неосознанно, нечаянно… слишком… Его прикрытые глаза и приоткрытые губы — нечто, что будило в Адаме зверя. Но другого. Не того, который бесится и прячется по углам. Того, который требует этих стонов, требует сильнее сцепить пальцы на его шее и глубже вонзить короткие ногти в кожу. Но он не успевает. Карл перекатывается, накрывая его тело собственным, перехватывает мощные запястья, прижимая к подушке, неосознанно заявляя права. «Что я собираюсь делать?» — запоздалый вопрос своему сознанию. Но глаза и губы прекрасно знают ответ. Укладывая гибкое сильное тело на постель, Карл, целуя, спускается по усыпанной золотыми солнышками веснушек груди, тянет руки ниже. У него плоский живот с рельефными мышцами. А у меня – весь мир на кончиках пальцев, которыми я его ласкаю. Адам уже не совсем соображает, что собирается делать его любовник… Ниже… еще ниже… Горячее дыхание обжигает самую чувствительную кожу… Последний голодный и вопросительный взгляд исподлобья, и он склоняется. Нежные губы, тонкая кожа, горячее дыхание и прохладный воздух. Адама выгибает дугой, заставляет задыхаться сдавленным стоном. Касаться влажных от пота простыней практически только лопатками и ягодицами. Еще немного… еще чуть-чуть… Адам уже был готов зарыться пальцами в чужие волосы глубже, притянуть чужую голову еще ближе, задать направление, подтолкнуть, но… К черту, мы так не договаривались. Сегодня я у руля… сегодня ты мой… Легкий толчок опрокинул парня на простыни. Судорожный вздох, когда брюнет прошелся еле ощутимыми поцелуями по его груди. Задержаться на шее, укусить. Еще раз. Еще. Обхватить тонкую кожу губами, буквально вгрызаясь в нее, оставляя после себя ярко розовый след. И еще пара отметин… Карл поворачивает лицо на подушке, скрывая гримасу, прикусывая угол подушки зубами, чтобы не зарычать. Однако стоит руке музыканта спуститься к его паху, как из искусанного горла вырывается несдерживаемый стон наслаждения. Карл закусил губу, но уже через миг Адам невесомым поцелуем заставляет его снова приоткрыть губы, выпрашивая больше, желая еще. «Хочу слышать, как ты стонешь…» – он не был уверен, что произнес это вслух, но, кажется, его услышали. Брюнет кидает сдержанно-вопросительный взгляд на распростертое под ним тело. Карие глаза приоткрываются, даруя согласие с какими угодно дальнейшими действиями Адама. Сильно, осторожно, больно и сладко… Ламберт рывком поднимает Карла с постели и усаживает на себя. Может, немного грубо, может, неожиданно. Но… не об этом ли он мечтал? Представлял во время драки, пригвоздив кого-то к полу… Представлял, сжимая в руках тела многочисленных любовников и партнеров… И когда прикрывал глаза, перед тем, как мир перед ним взрывался всплеском радужных брызг. Ощущать каждой клеточкой своего тела его трепетания. Видеть, как бьется в твоих объятьях хрупкое тело, как разметались по искаженному страстью лицу черно-белые пряди… Несколько минут они просто лежали, закрыв глаза. Адам – перебирая сбившиеся мокрые волосы любовника, тот же – уютно устроившись в ложбинке плеча музыканта, вдыхая запах его кожи. И совсем естественно было забраться в бумажник, еле нашарив его свободной рукой в брошенных на пол брюках, и вытащить оттуда простое металлическое кольцо. Он купил его еще давным-давно, но так и не набрался тогда смелости положить на чужую ладонь и спросить: - Будешь моим? - Мой маленький, мой хороший… мой, мой, мой, – ты шепчешь, уже не понимая, что, рассыпая по его лицу череду легких поцелуев, оставляя на каждой солнечной веснушке след своих губ. Ты называешь маленьким взрослого мужчину, но это не коробит, не режет и не задевает, потому что так – правильно. *** Он опускается на колени у одной из десятков одинаковых могил, гладит кончиками пальцев чуть шероховатый, нагретый утренним солнцем камень. - Ну, привет, милая. Я давно сюда не приходил, прости. Конечно же, ему никто не отвечает, но это и не нужно. Карл знает – его слышат. За спиной шуршат листья. Уже осень, опять осень. - А знаешь, я встретил Адама. Помнишь Адама? Я тебе о нем рассказывал, – парень закусил губу, ненадолго замолчав. - Я принес тебе вот это. Что скажешь? – тонкая ладонь кладет у камня небольшое колечко и обводит его сердцем, чуть приминая пальцем траву. В сжатом кулаке левой руки лежит похожее, и Карлу кажется, что оно жжет его ладонь. Кажется, что если разжать пальцы, то можно будет увидеть покрасневший след в самом центре, хотя, конечно, это все неправда. Ветер зашуршал опавшими листьями за спиной громче, перекатывая их, заметая и так не особо приметные парковые дорожки. - Ты прав, Тони, ты всегда был прав. Мне давно стоило это сделать. Ты ведь знаешь – я до сих пор люблю тебя, – мокрая прозрачная дорожка потянулась вниз по щеке. – Я люблю тебя, – повторяет парень и с силой нажимает на ободок металла, заставляя его впиваться в землю, прорывая тонкую кожу травы. - … – на его плечо ложится, чуть сжимаясь, чужая рука. Ветер треплет черно-белую челку, а перепачканная земляными крошками ладонь накрывает лежащую на плече руку. Выбившаяся из старого красного шарфа нитка цепляется за пальцы, но ни один из них ее не замечает. И Карлу кажется, что лицо в траурной рамке стало чуть больше улыбаться. Всего на мгновение, но знакомая улыбка становится чуть шире нарисованной. Он поворачивается и вкладывает пальцы в протянутую веснушчатую ладонь, позволяя потянуть себя вверх. И уходит, не оборачиваясь. А за его спиной остается маленькое надгробие с надписью «Сахара Девенпорт, Энтони Эшли» и выбитой датой «dec 17, 1984 – oct 1, 2012». И широкая искренняя улыбка на смуглом лице выглядит и правда чуточку шире. - Мы никогда не повзрослеем, Вэнди… А может, все же уже стоит?