О рисовании, танцах и кинестетиках.

Подобно трем китам, на которых стоит земля, мировоззрение Стефани Роджерс держалось на многих вещах вроде морали, честности, взаимном уважении, чести, доброты к ближнему своему, но особенно среди них она выделяла справедливость и - как ни странно - рисование. Но если первое являлось понятием довольно абстрактным и неосязаемым, - хоть Стефани и пыталась с маниакальным упрямством воплотить его в реальность, всячески отстаивая чужие права и защищая слабых, - то второму едва ли не был возведен алтарь. Баки временами шутила, что однажды ее принесут в жертву. Стефани тратила последние деньги на толстые альбомы, блокноты на спиралях, акварельные краски в палитрах, вкусно пахнущие чем-то сладким, акриловые краски в тюбиках, баночках, наборы карандашей - простых, разной степени твердости, и цветных, - всевозможные кисти; Баки иногда недоумевала, зачем она вообще ходит в художественную школу, когда в их небольшой квартирке впору открывать свою собственную, на что Стефани смешно морщила нос и отпихивала ее ногу с очередной принадлежности для рисования. В обычное время все эти краски-кисти-карандаши аккуратно лежали на своих местах, но когда Стефани открывала альбом - четвертый за месяц - и устраивалась на полу, они мистическим образом оказывались даже в кухне. * * * Стрелка больших круглых часов, висящих под потолком, перевалила за отметку пяти часов вечера, солнце лениво уползало на другую сторону и пригревало спину, отбрасывая длинные тени от гипсовых бюстов и мольбертов, расставленных по периметру, а Стефани сидела в этой звенящей тишине и короткими мазками яркого бирюзового покрывала часть холста. Рукава рубашки были закатаны до локтей, но Роджерс все равно умудрилась ее испачкать, сначала когда потерла затекшее плечо ладонью, вымазанной в сером грифеле, а потом - неудачно переложив кисть. Все ушли еще минут сорок назад, а мистер Моррисон - преподаватель истории искусств - подслеповато щурясь и тепло улыбаясь, оставил ей ключи от аудитории на краю своего стола и попросил отдать их вахтерше, когда соберется уходить. Стефани благодарно покивала и погрузилась обратно в рисование, и она просидела бы так до глубокой ночи, если бы не приглушенный скрип двери и не голос Баки, протянувший "Роджерс, ты здесь? Пыльно-то как" или что-то вроде того. Стефани рассеянно мычит в ответ, не отрываясь от холста. Баки приходила за ней не первый раз, иногда даже сидела на занятиях, только ее присутствие больше отвлекало, потому что Баки Барнс и тишина - вещи несовместимые. Она ходила по помещению, трогала бюсты, книги, перекидывалась с парнями ничего не значащими фразами, и Стефани хотелось пристукнуть ее гипсовой головой Венеры, исключительно ради восстановления тишины, конечно, а не потому, что Роберт Уоллес непозволительно широко улыбался Баки и явно заигрывал с ней. Баки подходит ближе, обходит мольберт и заглядывает Стефани через плечо, почти касаясь щекой ее щеки и упираясь ладонями в края табурета. Кисть в руке Стефани дергается в сторону и проскальзывает карминовой полосой по бежевому. Стефани вздыхает. - Из-за тебя, - и тычет кистью на безопасном расстоянии от холста. - Извини, - Баки смеется, дышит над ухом. - Я посмотреть хотела. - Чтобы посмотреть, необязательно прижиматься, ну... - она не может договорить "своей грудью к моей спине настолько близко" и полощет кисть так яростно, будто это ее последний шанс. За окном раздаются голоса и шорох колес по гравию; Стефани пялится на холст. Баки - кинестетик от и до, ей нужно постоянно прикасаться и проверять на ощупь, и под рукой чаще всего оказывается именно Стефани. Не то чтобы она была против. В конце концов, они и спят вдвоем на узкой кровати, но от осознанных прикосновений Баки - в последнее время отчего-то чаще - становится неловко и душно, как будто она сидит на улице в преддверии дождя, и в воздухе висит сухой жар без единого намека на ветер. Стефани нервно ведет плечом и хочет то ли подняться, то ли остаться на месте и никогда не отстраняться от тела Баки. - Завтра вечером танцы, пригласят еще и другую школу, - негромко сообщает Барнс, краем глаза поглядывая на внутренне мечущуюся в сомнениях Стефани. - Опять не пойдешь? Стефани кривит губы. - Смеешься? Я не умею. Позориться только. Баки молчит с минуту, а потом тянет Стефани с табурета, обхватив ее за талию руками. - Я научу, давай. У Стефани может найтись по меньшей мере сотня причин, почему это заведомо бессмысленно, и ровно столько же, почему стоит согласиться. И она соглашается. Баки беззлобно подначивает ее, коротко шипит и ойкает, когда Стефани раз десятый случайно оттаптывает ей левую ногу, и в самом начале действительно пытается научить ее простейшим движениям, но у Стефани или из-за непривычки, или из-за нескладности никак не получается повторить все без ошибок, поэтому под конец Баки просто обнимает ее и кружит по пустой аудитории, ловко избегая углов парт, подставок и преподавательского стола. У Стефани предсказуемо кружится голова, сбивается дыхание и слегка колет в боку, но это ничего страшного, она смеется и поправляет юбку, пока Баки вдруг не прижимается ртом к ее приоткрытым губам. Пока Баки вдруг не втискивает Стефани спиной в стеллаж, доверху заполненный старыми, потрепанными книгами. Пока Стефани вдруг не осознает, что под рубашкой, на пояснице и между лопатками, горячие ладони Баки. Баки. Бакибакибаки. В голове у Стефани неожиданно образуется вакуум, с одним беспорядочно плавающим в нем именем. Именем, бьющимся в стенки черепной коробки, выведенным под плотно зажмуренными веками и растекающимся горьковато-сладким привкусом патоки на языке. Под пальцами чувствуется каждый позвонок, ребра, каждая выступающая косточка, и кажется, что по Роджерс вполне реально составить анатомическое пособие не прибегая к вскрытию. За излишне худощавое телосложение ее дразнили и парни, и девчонки, а Баки молча и немного мстительно радовалась, что эта хрупкая обитель целомудрия никому, кроме нее, не достанется. Баки вылизывает ее рот, прикусывает и чуть тянет припухшую нижнюю губу, целует остро очерченную скулу, шею. Ведет языком по виднеющейся под бледной кожей синеватой жилке и утыкается губами в ямочку между выпирающих ключиц. Если не знать, то ее Стефани легко перепутать с жертвой мора или какой-то ужасно опасной, истощающей болезни, но Баки ведь знает. Стефани прерывисто вдыхает и замирает, а потом запускает руки в копну непослушных, самую малость вьющихся волос; и напряжение, что Стефани ее оттолкнет, клубком концентрировавшееся в солнечном сплетении, рассыпается, растворяется, стекает ниже. Баки расстегивает ее рубашку не глядя и путаясь в пуговицах. Стефани хочется вернуть Баки хотя бы малую долю этих ласк, она гладит чужие плечи, пробует стянуть футболку, но когда руки Баки оказываются у нее под юбкой, Стефани ошеломленно ахает, выгибается и упирается затылком в ровный ряд корешков книг. Одна из энциклопедий с глухим стуком падает с полки на пол. В ушах и без того шумит, и Стефани совсем не думает, что в коридоре могут услышать. Баки облизывается, поднимает взгляд - глаза у нее темнее обычного - впитывает, ловит губами все вздохи и стоны Стефани. Стефани почти всхлипывает, произнося ее имя-прозвище с такой интонацией, в которой словно заключено вообще все, что она могла бы сказать в этой ситуации. Даже чуточку больше. Баки и не ожидала, что правильная Стефани Роджерс с вагоном средневековых принципов насчет секса только после свадьбы, только ночью и только ради того, чтобы завести детей, или насчет терпеливого ожидания единственного и неповторимого, такого же правильного спутника жизни, может податливо прогибаться, хвататься дрожащими пальцами за ее предплечья и ластиться к оглаживающим ладоням. А Стефани снова стонет так, что у Баки мелькают перед глазами черные точки и слабеют колени, и Баки наваливается всем телом на Роджерс, у которой от такого темпа и обжигающей близости чудом не начался очередной приступ удушающей астмы. К самой себе ей можно и не прикасаться, достаточно ощущения влажной кожи под пальцами, частого дыхания, опаляющего висок, и осознания, что Стефани - в ее руках. * * * Когда они выходят из аудитории и Стефани запирает дверь на ключ, вахтерша смотрит на них с подозрением, особенно пристальное внимание уделяет растрепанным светлым волосам, ярким от румянца щекам и помятой школьной юбке, качает головой, но - слава Богу - ничего не говорит.