Capricorn

      (Вторник последняя неделя августа 2006 г.)       Вода. Это первое что я почувствовал. А вернее осознал. Теплая вода. Волнами накатывает, погружая тело в радостную негу. Блаженство схлынуло так же быстро, как и наступило. Я открыл глаза, и первое что увидел – это был красивый потолок с лепниной в углах. Белоснежный. Такой чистый и такой сияюще-белый, что это болью врезалось в глаза. Едва я его увидел, как тут же, словно, кто-то ввел тонкую, острую спицу. Прямо через висок в самый мозг. Однако этот импульс был ничтожно мимолетен. А спустя секунду, я уже спокойно обследовал это белоснежнее полотно. Ни одной трещинки! Ни неровностей. Идеально гладкий. Идеально белый.       Лепнина в углах могла бы показаться изысканной, но несуразное нагромождение каких-то листочков, ромбов и неправильных овалов вызывало оскомину. Она была громоздкой и вызывала ощущение того, что на плечи непрерывно давили.       «Безвкусица!» – помимо воли подвел итог мой мозг.       Я с интересом, и в тоже время ужасом осмотрелся. Ванная. Красивый рисунок кафеля мог бы утягивать вовнутрь, если бы не этот потолок. Он оттягивал на себя взгляд. Сама ванная была роскошной, если бы не бесполезное нагромождение мебели!       Зачем в ванной диван? А эти картины в тяжелых рамах? А пушистый ковер?       - Безвкусица! – уже вслух повторил я.       Звук собственного голоса был настолько нов для меня, что я вздрогнул. И все же, какой человек может обладать таким сногсшибательным талантом к полной безвкусице?       Слабое воспоминание, словно короткая вспышка фотоаппарата. Слишком мимолетна, чтобы осознать. Она отозвалась внутри меня болью и острым приступом неожиданного ужаса. Вода на мгновение стала сначала алой, а потом и вовсе превратилась в кровь. Кровь, вытекающая из моих разрезанных вен.       - Очнулся? – чей-то заботливый голос прогнал наваждение.       Я посмотрел на стоящего в дверном проеме человека. Он держал в руках полотенце и тепло улыбался, окутанный лучами солнца, что било в окно за его спиной. ***       - Диссоциативная фуга. – вынес вердикт доктор, внимательно посмотрел на меня и спросил. – Вы что-нибудь помните? Можете назвать свое имя?       - Да, меня зовут Фран. Фран… – как странно, я помню имя, но не помню фамилию? – Просто Фран. Доктор снова улыбнулся и повторил:       - Вы что-нибудь помните?       - Я был в машине. Да, точно, я помню, что меня посадили в машину. По всей видимости, я уснул, там. А проснулся сегодня… в ванной.       Я улыбнулся в ответ доктору. Он был приятным человеком, с добрым лицом. Он создавал иллюзию эдакого «любимого дедули», которому было не зазорно доверить все свои тайны.       - Это нормально вообще? – сидящий рядом со мной Ску, начал набирать обороты. – Да он же ж, мать твою, не помнит ничего!       - Успокойтесь, это вполне ожидаемая реакция. Его амнезия избирательна, это называется ретроградной амнезией. Это вполне ожидаемая реакция его организма после…       Доктор резко замолчал и испуганно посмотрел на меня, но я лишь одобряюще улыбнулся ему и перевел свое внимание на Ску.       - Амнезия?! – фыркнул Скуало.       Он фыркал и когда курил возле машины. Просто повторит слово «Фуга» или «Амнезия», фыркнет и затягивается. Он выкурил, таким образом, уже целую пачку и, похоже, все больше и больше втягивался в сам процесс, наверное, получая странное удовлетворение от этого.       Я послушно сидел в машине и не считал нужным его отвлекать, хотя, наверное, стоило бы ему сказать о том, что с непривычки ему будет плохо.       - Твою мать! – наконец заорал Скуало кидая пустую пачку в стоящую неподалеку мусорную корзину.       Я открыл бардачок и достал оттуда новую пачку. Я нисколько не задумался над тем, что делаю и как. И вообще, откуда я знаю, что у Скуало в бардачке всегда есть новая пачка? Это было настолько машинально. Я бы сказал на уровне подсознания, что обычно делаешь постоянно и даже не задумываешься, как и почему.       - Эй – я протянул пачку Скуало сквозь открытое окно.       Он не глядя кивнул, взял ее и распечатал. Потом достал сигарету, подкурил, фыркнул, затянулся, что-то пробормотал и выдохнул.       - Эй! – снова окликнул я его.       Он повернул голову, однако продолжал смотреть в пространство перед собой.       - На территории больницы мусорить запрещено. – назидательно заметил я, откидываясь на спинку.       - Что? – Ску удивлено посмотрел на меня, словно только сейчас заметил.       Вместо ответа я только указал пальцем на большой яркий плакат, гласивший о том, что гостям и пациентам на территории больницы мусорить строго запрещено.       - Твою мать! – снова выкрикнул он.       - Твою же ж мать! – выкрикнул он еще раз, прочитав так же надпись с просьбой о том, чтобы гости на территории больницы соблюдали тишину.       Красноречивая картинка о перечеркнутом жирной красной линией черного человечка из распахнутого рта которого исходили волнистые линии, видимо говорила о том, что выкрикивание ненормативной лексики сюда так же относится.       Скомкав початую пачку, Ску запустил ею в ту же мусорную корзину, но не попал. Пачка, стукнувшись о бортик, отлетела в противоположную сторону. Это вызвало новую волну необоснованной раздражительности у моего спутника.       Быстрым шагом он направился к валяющейся пачке, поднял ее и, сильно замахнувшись, кинул в мусорку. Пачка, описав красивую дугу, снова стукнулась о бортик и снова отлетела к ногам Ску. Взвыв как кот, которому наступили на яйца, он снова поднял ее и кинул. Он кидал ее до тех пор, пока не додумался подойти вплотную. Но даже когда пачка оказалась внутри корзины, он не успокоился.       - Мать, твою! – орал он.       - Мать, мать, мать… Твою мать! – выкрикивал он, утрамбовывая ногой мусор.       - Да успокойтесь уже! Мне кажется, она все поняла и оттуда уже не выйдет. – окрикнул я его.       Скуало растеряно оглянулся на меня. Видимо мое вмешательство немного привело его в чувство, потому что, пнув ни в чем неповинную корзину и фыркнув, он, наконец, направился к машине.       - Ладно, поехали. – как-то устало сказал он захлопывая дверцу и заводя мотор.       (сеанс пятый. пациент 2077, диагноз: ICD-9-CM/298.2/780.9)       - Как прошел день? – доктор сидит напротив меня.       Его поза расслаблена, руки в замке на коленях, нога на ноге. Он изредка покачивает одной ногой. На столике рядом с его стулом лежит планшетка с бумагой. Белые листы исписаны мелким убористым почерком. Сверху, на листах, как признак постоянной готовности, золотая ручка.       - Все хорошо. – улыбаюсь я. – Просто отлично. Доктор улыбается в ответ, подхватывает со столика планшетку и что-то записывает.       - Ты приехал сам, или тебя привезли?       - Сам. – чрезмерная опека Ску, которого я вчера вечером изобразил на салфетке в виде беспокойной наседки, иссякла сама собой. Вышвырнув салфетку в окно, он заявил, что с этого момента перестает нянчиться со мной. Доктор, немного помолчав, что-то просматривает в бумагах.       - Ты как-то сказал, что хочешь восстановиться в институте. – осторожно заметил доктор, отрываясь от бумаг.       Я задумываюсь на полминуты, глядя в окно. За окном осень озолотила деревья. Я просто наблюдаю, как легкий порыв срывает листья, один за другим, а потом долго кружит над еще зеленым газоном. А рядом доктор, снова тихо зашуршал страницами.       - Медицинский. – наконец выдавил я. – Я думаю о том, чтобы перевестись на медицинский. Я смог бы больше преуспеть, будучи врачом. Смысла дальше оставаться на творческом, я не вижу. К тому же в последнее время у меня такое чувство, что я стою перед мольбертом впервые. Я не помню, как смешивать цвета, как правильно растушевывать, с чего вообще начинать. Я беру в руки кисть и понимаю, что хотел бы держать скальпель. Мне кажется, что врачи по праву могут назвать себя богами, мы ведь вверяем им свои жизни. Как вы думаете, доктор?       - Не могу дать ответ. – уклончиво отвечает врач и чуть наклоняет голову в бок, наблюдая за мной.       - Я тоже. – я снова смотрю, как за окном очередной порыв срывает с ветки пожелтевшие листья.       - Тебя что-нибудь беспокоит в последнее время? – доктор меняет тему и перестает шелестеть бумагами. – Какие-нибудь особые состояния. Головокружения, обмороки, дезориентация?       Я пожал плечами и ногтем мизинца почесал бровь.       - Я не знаю где был вчера. – нехотя отвечаю я.       - Как так? Ты был вчера на приеме!       Я смотрю на его руки, которые сейчас неподвижно покоятся на его коленях. Они выдают его возраст. Они покрыты тонкой сеточкой морщинок, вены сильно вздуты, на тыльной стороне уже можно увидеть пигментные пятна. Его кожа темная и тонкая, как пергамент, старый, местами заплесневевший пергамент. На безымянном пальце тускло поблескивает полоска простого обручального кольца. И я почему-то уверен, что врач не снимал его ни разу, с того самого момента, как ему одели его на палец.       - Я не помню, что было после. Я покинул ваш кабинет, а потом хотел прогуляться до букинистского магазинчика, что расположен как раз на углу Тайр-сквер и Пятой. Знаете, такой неприметный, с блеклой вывеской.       Врач внимательно слушает мой рассказ, изредка помечая что-то на листе. Рядом на столике лежит раскрытая толстая папка. Вместо имени, на обложке в углу вклеен четырехзначный номер, под ним странное сочетание букв и цифр – видимо диагноз, единственное, что успел рассмотреть, когда врач доставал ее из шкафа. Я знаю, что в этой папке собраны все материалы по мне, включая копии медицинской страховки и первый анамнез, что записал доктор. Эта страница более новая и выделяется среди других уже несколько посеревших, с потрёпанными кончиками.       Так же в папке есть фотографии, на которых я не могу узнать себя. Я сижу на кровати у окна, то в больничном халате, то пижаме. На нескольких снимках неизвестный санитар толкает инвалидную коляску со мной, безучастным. Странно, рассматривая фото, я четко видел незнакомого человека на них, но вот задник почти всегда был размытым.       - Я очнулся только когда оказался на Чентрез-стрит, на автобусной остановке. За три квартала от магазина.       - Очнулся? – доктор чуть прищуривается.       В большое окно проникает скупой солнечный свет. Он блестит на угловатых гранях его очков и на блестящих кончиках планшета.       - Пришел в себя. Или, как это еще можно назвать. Я просто словно проснулся. И понял, что стою на остановке.       Доктор смотрит на часы. Такие же золотые, как и ручка. Наверное, из одного набора. Я видел такой набор в торговом центре, к ним еще прилагается плоская визитница, на которой, по желанию, можно сделать гравировку, и зажигалка. Но вот когда я его видел, сказать не могу.       За окном слышатся приглушенные голоса. По стене запрыгал солнечный зайчик от проезжающей по дороге машины. Зайчик блеснул на кособоких краях большой коллекции бабочек. Наверху латиницей было написано «Morphidae». Даже в скупом свете сегодняшнего дня, их крылья отливали сильно переливающимися металлическими цветами. От темно-синего до прозрачного серо-голубого. Я уверен, что когда-то знал название этих оттенков. Но сейчас не могу вспомнить ни одного.       (Пятница, первая неделя сентября 2006.)       - Закажи новый пиджак. – Скуало угрюмо ковыряет вилкой картофельное пюре.       - Зачем?       - Скоро годовщина. – просто отвечает он и подносит вилку ко рту.       Я пытаюсь подцепить горошину, которая перекатывается по краю тарелки. Наконец, одно неверное движение и она падает на белую скатерть. Я замираю и широко открытыми глазами смотрю, как она медленно катится в сторону Ску. На безупречной чистой, снежно-белой скатерти медленно расползается темное, жирное пятно. Но Скуало не видит этого, он задумчиво жует, время от времени откусывая листики от пучка сельдерея. Я морщусь. Ненавижу сельдерей. Подхватив пальцами горошину, я тут же прикрываю пятно солонкой и быстро засовываю горошину в рот.       - Ты что-то сказал? – словно приходит в себя Ску.       - Ничего. – мотаю я головой и поджимаю губы, чтобы не улыбнуться, остаток обеда проходит в полном молчании.       Я сгребаю со стола посуду и спешу свернуть скатерть, пока Ску не заметил пятна. Уже подходя к кухонному шкафу, я вдруг думаю о том, что Ску все равно, есть на скатерти пятно или нет. Ему будет безразлично, постелю я ее, или просто положу на стол салфетки. Значение этому придавал кто-то другой. Кто-то педантичный до зубной боли. Он следил за тем, чтобы сервировка стола была идеальной. Следил, чтобы на столе всегда были безупречно натертые бокалы для воды. Чтобы не было ни одного потемневшего пятнышка на столовых приборах. Чтобы салфетки всегда были накрахмалены, и, чтобы во время трапезы над столом в любое время суток ярко горели лампы.       Теперь я слежу за этим. Я каждый день, словно по традиции спускаюсь в огромную столовую этого загородного дома и начинаю сервировать стол. Не могу сказать, отдаю ли я себе в этом отчет, или это происходит чисто машинально, а мое сознание на это время просто отключается. Но факт в том, что я, как робот, ровно за пятнадцать минут до завтрака, обеда и ужина, спускаюсь сюда.       - Не забудь погасить свет. – уставшим, глухим голосом кидает мне Скуало, и поднимается по лестнице.       За окном резко потемнело, и поднялся ветер. Я гашу свет, но покинуть эту здоровую гостиную не спешу. Чиркнув спичкой, я, прежде чем зажечь камин, любуюсь, как оранжевое пламя трепетно танцует в сгустившихся потемках. Вскоре огромная комната сжимается до уютного мягкого диванчика, едва освещенного светом пламени. Чернота густо растушевывает стены и съедает углы. Серыми прямоугольниками светятся окна эркера за спиной. Но перед камином словно островок, там за пределами диванчика, ничего нет, просто темнота.       Я удобно устраиваюсь с ногами на диване. Крепко обхватив их руками, я упираюсь подбородком в колени и смотрю на огонь. На полочке, над камином, в большой раме фотография с черной ленточкой в левом углу. Я стараюсь не смотреть на того кто изображен на ней. Глядя на нее, я испытываю боль. Я все равно не смогу узнать человека изображенного на ней. «Пока», как любит замечать тот приветливый доктор. Пока, я не могу его узнать.       Наверное, тот, кто привык так рьяно следить за сервировкой стола, увидев, как я сижу, сделал бы мне замечание. Но его сейчас нет. Я могу сидеть так, как захочу. Я могу бесконтрольно таскать конфеты и оставлять фантики там, где захочу. Тот, кто привык своеобразно наказывать меня за это, не придет, чтобы сделать мне очередной выговор. Не повалит меня грубо на этот самый диван, наваливаясь сверху. Не накажет меня, вжимая свои губы в мои, лишая меня возможности дышать.       По щеке медленно, слишком медленно сползает слеза. Она всегда скатывается из правого глаза, когда я пытаюсь вспомнить. Она теряется в уголке губ, и я слизываю языком солоноватую влагу. Почему слезы соленые? Наверное, если бы они были сладкими, люди тогда чаще бы плакали.       Над головой слышатся шаги. Это Скуало ходит по комнате, сжимая в руке бокал, из которого не сделает ни одного глотка. Он ходит так каждый вечер.       Я закрываю глаза и мысленно представляю себе расположение в комнате. Вот он дошел до окна и остановился. Он простоит возле него минут пять, слепо вглядываясь в темноту. Потом развернется и дойдет до стола, обопрется пальцами о столешницу, замрет и пойдет к шкафу. Возле шкафа он стащит с полки пузатый графин, плеснет из него золотисто-коричневой жидкости и пойдет к кровати. Но дойдя до нее, вспомнит про кубики льда.       Шаги стихают, а потом торопливо топают обратно. Я грустно улыбаюсь, представляя, как он ищет глазами ложку для льда, но не находит. Он тихо выругается и подчерпнет пару кубиков из ведерка рукой. И снова пойдет к кровати.       Он тоже потерял того, о ком я ничего не помню. Ску говорит что я не пытаюсь.       Он не прав. ***       Я беспокойно мечусь в кровати. Влажные простыни облепляют мою воспаленную кожу. Запах дыма душит, заставляет, как выуженную из воды рыбу, открывать-закрывать рот. Я слышу испуганные голоса людей, которые заглушает вой сирены. Грохот выстрелов и боль.       Я смотрю на себя. Я (реальный) вижу, как я (из сна) пытаюсь добежать до машины. Если мне никто не поможет, я не смогу этого сделать. Я спешу к себе. Я бегу к себе упавшему так быстро, как только могу. Странная, резкая боль в ноге, заставляет меня споткнуться. Но я почти у цели. Я улыбаюсь себе. Я знаю, что мне очень плохо. Но если я буду рядом с собой, то мне (из сна) не будет так страшно.       Я неуклюже поднимаюсь, и тяну себя. Я замечаю, что я (из сна) едва достигает мне (реальному) до плеча. Но у меня нет времени, чтобы как-то обдумать это или удивиться. Я должен спасти себя из сна. Во чтобы-то ни стало я должен спасти себя!       Я перекидываю руку меня (из сна) себе через плечо, а сам обхватываю себя (из сна) за талию. Неустойчивая композиция, но она худо-бедно помогает доковылять до машины.       Я, сквозь адскую боль в ноге, улыбаюсь ободряюще себе. Я протягиваю руку и тяну ручку дверцы машины. Она послушно открывается, и я скидываю себя (из сна) на сидение.       Я все еще ободряюще улыбаюсь и обещаю себе, что все будет хорошо. Я пытаюсь докричаться сквозь странный нарастающий гул, что все будет хорошо. Я вижу, как я (из сна) доверчиво смотрит на меня.       - Закрой окно, ляг на сидение и закрой голову руками. – кричу я. Я (из сна) послушно поднимает затемненное стекло. А я в его поверхности вижу свое отражение. Но вот узнать себя не могу. Я выгляжу как кто-то другой. Я выгляжу как тот, о ком я забыл.       Я слышу отборный мат Ску. Мне нужно к нему. Мне обязательно надо быть рядом со Скуало. Я знаю, что мне нельзя было отходить от него ни на шаг. Я вижу как я (из сна), протягивая руку, касается окна, и я повторяю его жест, словно хочу почувствовать его прикосновение сквозь стекло. Я все еще улыбаюсь.       Я уже в нескольких метрах от машины. Я в последний раз оборачиваюсь, чтобы взглянуть на себя в машине и тут же падаю словно подкошенный. Я, тот другой я, пытается выйти из машины, но дверцу заклинило, я вижу, как он бьет руками по стеклу, как что-то кричит. Страшный грохот, прерывает крик. Перед глазами взметается огненный смерч, он охватывает машину и меня в ней. А я кричу и пытаюсь дотянуться до себя в машине.       (сеанс одиннадцатый. пациент 2077, диагноз: ICD-9-CM/298.2/780.9)       - Какие сны ты чаще всего видишь? – доктор внимательно смотрит сквозь очки.       Я наблюдаю, как подрагивает золотая ручка в его пальцах. На столике рядом с его стулом новшество – небольшой диктофон. Маленькая плоская коробочка, которую в случае необходимости можно спрятать в карман.       - Я не помню. – отвечаю я, удобно расположившись в мягком, кожаном кресле. – Я знаю, что вижу что-то, но когда просыпаюсь – ничего не помню.       Доктор, словно понимая меня, кивает головой. Я смотрю, как ручка скользит по бумаге в его пальцах. Он странно ее держит, обхватив тремя пальцами. Я несколько раз пытался повторить этот жест и написать что-нибудь, но у меня получались каракули. Я думал, что если буду много писать, то привыкну так держать ручку. Я пытался таким образом исписать целый лист, но Ску прервал мои старания. Он страшно разорался, что было совсем не странно. Мой лист он скомкал и выбросил в камин. Я смотрел, как бумага под языками пламени темнела, скукоживалась, таяла. На уголке выступила какая-то влага. Она запузырилась, пожелтела и быстро неуловимо исчезла.       Я смотрел в пламя, но видел вместо горящего листа себя. Моя кожа также пузырилась, темнела. Она таяла как воск. Я не чувствовал боли, но почему-то кричал.       - Ты как-то заикнулся о том, что у тебя возникает чувство, что ты – это не ты. – осторожно спрашивает доктор.       - Оно у меня постоянно. – я рассматриваю свои руки.       Я смотрю сквозь пальцы на окно, с каким-то странным волнующим чувством. Солнце высвечивает сосуды, и мои тонкие пальцы кажутся прозрачными. Красно-прозрачные, словно я бокал, наполненный кровью. Она просто плещется во мне, а не течет по трубкам-венам.       - Я не знаю, как это назвать. Я словно должен помнить о ком-то, о ком не могу ничего вспомнить. Но, как только я перестаю о нем думать, он появляется передо мной.       - Появляется? – переспрашивает врач, чуть наклоняясь вперед.       Солнце осветило стекла его очков в роговой оправе, скрыв от меня его глаза. Я почувствовал себя неуверенно. Как только я перестал видеть его глаза, перестал отмечать и угадывать по их выражению возникающие у него в голове мысли, я почувствовал себя уязвимым. Как будто я не в удобном кресле, а сижу на шатком, неустойчивом стуле, на самом краю небоскреба. У меня перехватило дыхание, и пальцы задрожали мелкой дрожью.       Солнце скрылось за набежавшим облаком, и я снова увидел его глаза. Немного грустные, темно-голубые, как крылья одной из бабочек в его коллекции. Я перевел взгляд на большой, плоский стеклянный короб на стене и тут же увидел ее. Ее крылья небесно-голубого цвета с сине-фиолетовым металлическим отливом, окантованы широкой коричневой каймой, внутри которой протянулась дуга красноватых прикраевых пятен.       - Я вижу его в отражении. – немного невнятно отвечаю я. – Я выбрасываю из головы все мысли о нем, и пытаюсь чем-нибудь увлечься, а он появляется в зеркале.       - Просто появляется?       - Нет, когда я подхожу к зеркалу, или прохожу мимо него. Я просто понимаю, что должен увидеть свое отражение, но вижу его.       - Кого ты видишь… Фран? – спокойным голосом спрашивает врач.       Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить, как выглядит тот, кого я вижу. Из-за облаков появляется солнце, и темнота в закрытых глазах сменяется ярко-красным. Я чувствую, как в носу начинает свербить, но сдерживаюсь. Наконец поток красного становится нестерпимым, я открываю глаза и тут же громко чихаю.       Ярким лучам полуденного солнца уже ничто не мешает попадать в этот кабинет. За окном деревья чернеют почти голыми ветвями. То, что еще недавно было изумрудной листвой, а потом чеканным золотом на дорожках, пожухло. Трава на газонах потемнела, стала бурой. Теперь, газоны простоят такими до первого снега, который быстро сойдет. Тогда садовники разлинуют их на ровные, небольшие квадраты, а потом аккуратно срежут пласты дренажа и застелют все специальным материалом. Они свернут пласты, как коврики, и как только снег сойдет, снова уложат. Это происходит из года в год. Это уже, по-моему, такое же естественное явление, как смена времен года.       - Его – того, кого я не могу вспомнить. – глядя в пустоту перед собой отвечаю я. – Иногда, в последнее время все чаще, мне кажется, что Скуало смотрит на меня так, как если бы перед ним стоял он, а не я. Я вижу того, другого, в отражении его глаз.       (Среда третья неделя сентября 2006 г.)       - Ты не пьешь молоко? – Скуало возмущенно смотрит на меня.       Я наблюдаю, как на его светлых, длинных волосах поблескивает мягкий свет ламп. Его волосы прилежно расчесаны, они такие гладкие и блестящие. Мне нравится смотреть, как радужные блики играют в его волосах. Нужно будет потом подняться в комнату и попробовать расчесать свои волосы так же.       - Почему ты не пьешь молоко? – повторяет чуть громче Ску.       - Я не пью молоко. – наконец отвечаю я.       - Ты всегда пьешь молоко! – кричит Скуало и из его рта вырываются крошки еды.       Если бы это увидел тот педант, то, наверное, пришел бы в неописуемое бешенство. Я улыбаюсь. Я всегда улыбаюсь думая о нем. Но Скуало этого не понимает.       - Выпей молоко!       - Я не буду его пить! – капризно тяну я и демонстративно наливаю в свой стакан свежевыжатый сок из графина.       - Нет, будешь! – от крика Ску у меня закладывает ухо, но я продолжаю стоять на своем.       - Я ненавижу молоко!       - Хватит! Перестань! Перестань, слышишь?       Скуало комкает салфетку и резко поднявшись, кидает ее на стол. Салфетка падает в тарелку, и от этого Ску заходится новым потоком отборной брани. Я молча жую омлет и прихлебываю из стакана сок. Мое молчаливое спокойствие видимо остужает пыл Скуало. Он осторожно вынимает салфетку и кладет ее на пустую тарелочку. Немного подумав, Ску берет чистую салфетку из набора стоявшего рядом и снова садится.       - Тебе было бы легче, если бы погиб я, а не он. – тихо говорю я.       - Не говори так! – Скуало вздрагивает.       Он устремляет взгляд в тарелку и поддевает вилкой уже остывший кусок омлета. Второй рукой машинально тянется к пучку сельдерея. Я снова замолкаю, и тоже сосредотачиваюсь на еде.       Я не должен был так говорить. Ему ведь, даже хуже чем мне. Я, как говорят врачи, просто закрылся. Он же продолжает жить в реальности, осознавать то, что случилось, и помнить. На глаза наворачиваются слезы, но я силой воли прогоняю их. Я продолжаю жевать свой завтрак с безразличным, равнодушным видом. Ску сильный. Он намного сильнее меня, он может смело смотреть действительности в глаза. А я прикрываюсь словно щитом, тем странным диагнозом. Я не могу вспомнить то, что случилось. Не могу и не хочу.       Я боюсь.       - Ты прекрасно знаешь, что это не так. – мягко произносит Ску, но смотрит на не занятое никем место рядом со мной.       За большим столом, накрытым на шесть персон нас только двое. Только на наших тарелках еда, а в бокалах напитки и вода. Я знаю, что те четверо, что должны здесь сидеть, больше не придут. Я знаю это, но продолжаю каждый раз сервировать стол на шесть персон. Если бы я помнил их, мне, наверное, было бы легче. Я знаю, что Ску обижает моя амнезия и мое поведение. Я знаю, что ему больно видеть пустые наборы. Но он молчит об этом ради меня.       Я так же продолжаю тщательно полировать приборы и натирать бокалы. Я знаю, что Скуало обращает на это внимание не больше чем на какую-то мелочь. Ему без разницы поставят перед ним тарелку из тонкого фарфора или сковороду с плиты, положат перед ним приборы для каждого блюда, или просто одну деревянную ложку. Мне тоже все равно. Это было важно тому, другому. Одному из тех, для кого приготовлен один из наборов на этом большом столе, в светлой гостиной, окна которой выходят в сад.       (сеанс девятнадцатый. пациент 2077, диагноз: ICD-9-CM/298.2/780.9)       - Как у тебя успехи с институтом?       - Хорошо, я уже подал документы на перевод, мне теперь осталось только сдать переходные и вступительные экзамены.       Врач одобрительно кивает головой и снова что-то строчит на чистом листе. Я даже не пытаюсь разобрать его каракули. Интересно, как только я поступлю на медицинский, мой почерк тоже станет таким же убористым и неразборчивым?       Врач на этот раз долго строчит. Пролистывает папку, раз за разом, словно что-то ища. Я спокойно сижу в том же самом кресле, в той же самой позе, что и обычно. Передо мной окно, а сбоку стоит небольшой столик и стоит стул с высокой, прямой спинкой, на котором сейчас сидит врач. За его спиной на стене большая коллекция бабочек.       - Парусник Улисса. – тихо говорю я.       - Прости, что? – отвлекается он от просмотра папки.       - Парусник Улисса. – чуть громче говорю я, и указываю взглядом на коллекцию бабочек.       Врач переводи взгляд на стену. С некоторое время он, словно видит перед собой в первый раз эту коллекцию, внимательно всматривается.       - Прости, ты ошибся. – наконец он поворачивается ко мне и с улыбкой качает головой. – Здесь представлены только бабочки семейства Морфиды.       - Мне казалось, что вон та, большая, это парусник. – разочарованно протянул я.       - Это не удивительно, их легко спутать.       - Для врача, вы очень хорошо разбираетесь в бабочках, - улыбаюсь я.       Отложив на столик планшетку, он выключил диктофон и рассмеялся. У меня возникло такое чувство, что он, не смотря на всю свою доброжелательность, очень давно не смеялся от души. Мне, почему-то, стало немного его жалко. Добрый старичок, не снимавший ни разу своего обручального кольца, что теперь словно стало частью его тела. Оно старится вместе с ним, так же как и его очки и эта тяжелая ручка и часы, что поблескивают из-под затертого рукава его белого халата. Халат тоже часть его. Он также дряхлеет, сереет. Он его вторая кожа. Если я однажды встречу этого доктора где-нибудь помимо этого кабинета, где нет необходимости надевать халат, я его, скорее всего, не узнаю.       - В детстве, да и в юношеские годы я очень сильно увлекался лепидоптерологией (коллекционирование бабочек). Наши навыки и знания, те, что мы приобретаем в детстве самые сильные. То, что мы приобретаем уже в более зрелых годах, легче стираются из нашей памяти с возрастом. Но то, что мы усваиваем в детстве, остается с нами на всю жизнь.       Я смотрю, как поблескивает роговая оправа его очков. Странно если не приглядываться, то она обыкновенная, скучная, серая. Но если посмотреть немного под углом, то становится видно, что она полупрозрачная, матовая. Унылый серый цвет становился странным, мерцающим. В нем появляются металлические блики. Она точно такая же, как и этот седой доктор. Глядя на его немного раскрасневшееся после смеха лицо, я понимаю это.       - Мне кажется, Ску обвиняет меня. – резко меняю я тему.       Улыбка доктора медленно сходит с лица. Оправа снова становится скучной, в глазах угасают задорные искорки. Он сосредоточено смотрит на меня, и я только сейчас замечаю, какой у него усталый взгляд. Такой же, как и у Ску, когда он смотрит на меня.       - Почему ты так решил? – мягко интересуется доктор.       Я замечаю, как его рука начинает тянуться к диктофону, но замирает на полпути. Видимо он передумал в самый последний момент, или заметил в моем лице что-то странное. Или просто решил, то, что я собираюсь сейчас ему поведать, он не собирается оставлять для истории моей болезни.       - Он не может смириться. – отвечаю я. – Я вижу, как он смотрит на меня, так, словно не верит, в то кто перед ним.       - Ты не должен так думать. – доктор слегка наклоняется ко мне. – Ему тоже нелегко.       - Я знаю. Я понимаю. Но мне от этого не легче. Меня и так не покидает чувство, что я намеренно занял чье-то место.       Доктор не перебивает меня. Он просто внимательно слушает. Молчит. Он становится похож на тех бабочек, что за его спиной, такие-же отчужденные, молчаливые, но в то же время не пропускающие ничего мимо себя.       (Понедельник, вторая неделя октября 2006 г.)       - Это называется «Вина выжившего». – повторяю я сидящему напротив меня Скуало. – Врач сказал, что мы продолжаем жить прошлым, в то время, как мы должны просто помнить о нем и жить настоящим.       Скуало словно слепой смотрит мимо меня. Он сосредоточено о чем-то думает. Он так сконцентрирован на этом, что продолжает сжимать веточку сельдерея у самого рта.       Я тоже замолкаю. Каким-то необъяснимым образом я знаю, что если попробую сказать еще что-нибудь, он выйдет из себя. Сегодня он хочет отвезти меня на какую-то тупую тусовку «анонимных кого-то там». Он думает, что от болтовни с ограниченными личностями, сидящих в тесном кружке и рассказывающих о своих проблемах вслух, будет больше пользы, чем от закрытых встреч с доктором. Это просто смешно.       Что я могу рассказать? Что я ничего не помню? Что терзаюсь мыслями что я – это не я, а кто-то другой, кого я совершенно не помню? Все тоже, что я рассказываю доктору. Но там у меня есть чувство защищенности. Там я чувствую что-то наподобие доверия, я знаю, что доктор останется нем, как и его бабочки.       Я знаю, зачем Ску хочет меня потащить туда. Ему нужно знать, что я расскажу. В последнее время он уверен, что я просто испытываю его терпение. Он уверен, что я что-то вспомнил, но продолжаю упрямо играть перед ним роль, доводя своим поведением.       Я его не понимаю. Я веду себя так, как обычно. Я уверен в этом. Да, в последнее время, я позволяю себе небольшие поблажки, за которые непременно огреб бы от того, о ком я ничего не помню. Сегодня, например, я позволил себе поспать чуть дольше положенного, и в итоге завтрак был подан на полтора часа позже. Но я уверен, что Ску злит не это.       - Ты закончил? – в пустой гостиной, что была наполнена плотной тишиной, вопрос Ску звучит немного резко.       - Да. – послушно отвечаю я, хотя не съел и половины.       Ску это не волнует, он даже не видит этого. Он просто встает из-за стола и выходит. Я позволяю себе допить сок и направляюсь следом. Уже выходя из комнаты, я бросаю взгляд на неубранный стол. Четыре пустых прибора приковывают к себе взгляд. Кажутся совершенно не нужными и чужими. Они ломают саму картину завтрака. Делают ее ограниченной. Они пугают своей безупречной чистотой на фоне стола. Поэтому я спешу поскорее скрыться в своей комнате. ***       - Я не хочу. – я упрямо продолжаю стоять у основания лестницы, судорожно вцепившись в перила.       Скуало раздраженно смотрит на меня у деверей.       - Прекрати, мы уже обсуждали это. – Ску больше не кричит.       Он кричал до этого, пока пытался вытащить меня из моей комнаты, которая почему-то кажется чужой и непривычной. И кричал, пока тащил меня к выходу. Сейчас у него нет сил. Он устало смотрит на меня. Приглушенный свет светильников еще больше подчеркивает его бледность и черные мешки под глазами.       - Ты ведь специально? – как-то тихо спрашивает он.       Его голос дрожит, а глаза выдают его боль.       - Я не вижу смысла туда ехать, - тихо говорю я – Я все равно не смогу ничего рассказать. Если так необходимо знать, о чем мы говорим с доктором, я сделаю запись на диктофон.       Ску бросает приготовленные ключи от машины обратно в вазочку. И практически бесшумно проходит мимо меня.       - Дело не в этом. – странным чужим голосом произнес он, поравнявшись со мной. – Ты просто не хочешь вернуться. Ты ведь сам сказал, что мы не должны жить прошлым. Так отпусти его, наконец. Отпусти и вернись!       Я изумленно смотрю ему в след. Я не понимаю. Он говорит для меня загадками. Нет, он говорит так будто перед ним не я, а тот, другой. И этот другой обязательно бы понял. Я не он, я не могу понять.       Ску говорит, что я делаю ему больно своим поведением. А разве он не делает мне больно, постоянно обращаясь не ко мне, а к тому, Другому?! Скорее всего, он даже не понимает этого. Он, как говорит доктор, пытается достучаться до моего застывшего сознания, тем самым пробудить его.       (сеанс тридцать четвертый. пациент 2077, диагноз: ICD-9-CM/298.2/780.9)       - Я видел ту бабочку. – я смотрю на доктора.       Сегодня он почему-то пересел за свой стол. Стул и столик он передвинул к стене, а кресло пододвинул ближе к столу.       - Парусник Улисса? – вспоминая разговор на одной из наших встреч, доктор изумленно смотрит на меня.       - Мы ездили в зоопарк. В специальном помещении, за стеклом, под яркой лампой, там было много бабочек. Это было потрясающее зрелище.       - Вот как, я рад, что ты смог ее увидеть. Ты выглядишь немного измученным. Ты плохо спал?       - Нет, просто со мной кое-что случилось во время прогулки - я на минуту замолкаю, решая рассказать или нет, то, что произошло в зоопарке.       - Фран. – настойчиво зовет меня доктор.       - Почему вы называете меня так? – интересуюсь я.       - Ты сам сказал, что тебя так зовут, разве не помнишь?       Я поворачиваю голову к окну. Почему-то это имя пугает меня. Оно вгрызается в мои уши, вызывая тупую боль внутри. Оно неприятно бередит все внутри меня. Когда я слышу это имя, мне хочется вырвать его из себя.       Я перевожу взгляд на свои руки, что спокойно лежат на коленях. Я осторожно приподнимаю рукав левой руки и смотрю на длинный шрам, что тянется от сгиба локтя и почти до запястья. Я задумчиво провожу по нему пальцем.       - Мне кажется это не мое имя. – наконец отвечаю я доктору. – Мне кажется, оно принадлежит, тому другому.       - Покажи мне свою руку. – просит доктор.       Я послушно поднимаю ее над столом и держу так, чтобы доктор видел. Бардовый рубец ярко выделяется на руке. Он не ровный. Глядя на него у меня вспыхивают разрозненные воспоминания, но я не уверен: мои они или нет.       - Ты помнишь, откуда у тебя шрам? – спрашивает врач, внимательно всматриваясь в мое лицо.       - Нет. – я убираю руку и скатываю рукав. – Я не помню, как и почему я это сделал, но мне кажется, что он – единственное мое настоящее Я.       - Что произошло в зоопарке? – решает вернуться к начатой теме доктор.       Я вздрагиваю. Вспоминая об этом, меня пробирает могильный холод. Он словно живет внутри меня, только спрятан где-то в глубине. Изредка он выходит из своих глубин и тогда мне начинает казаться, что внутри меня сворачивают упругую проволоку. Она оплетает каждый орган, с каждым витком затягивая все мое нутро в один узел.       - Я потерялся.       - Потерялся? – переспрашивает доктор и выходит из-за стола.       Я наблюдаю, как он обходит стол и подходит к своему столику. Я замечаю на столе портсигар. Наверное, до того как я пришел, у него был пациент который курит. А может сам доктор курит, не могу быть в этом уверен. Но сейчас он выглядит именно так, как будто нуждается в хорошей порции никотина.       И действительно, доктор вытягивает сигарету и закрывает портсигар. Звук щелчка от крышки мне еще несколько секунд мерещится в тишине этого уютного кабинета. Доктор вопросительно глянул на меня, но я только улыбнулся и качнул головой.       - Расскажи о том, как ты потерялся. – просит доктор.       Он снова подходит к столу, и я только сейчас замечаю на нем большую бронзовую пепельницу. Она массивная и на вид очень старая. Выглядит, как статуэтка слона, что удерживает на хоботе чашу. Слон богато украшен: на его бивнях кольца, на ногах широкие браслеты, а невидимый ветерок перебирает кисточки на его попонах, что покрывают спину и голову.       - Я пошел по парковой тропинке. – начал рассказывать я о своем происшествии. – Я просто шел, когда увидел впереди его.       - Кого?       - Я увидел себя. Я точно знаю. Это был я, тот другой, но все же я. Хоть он и выглядел совсем не так, каким я себя вижу. Он был настоящим.       - И что он делал? – тонкий дымок от сигареты поднимается к потолку.       Я смотрю сквозь него на коллекцию застывших бабочек. В еле заметных сероватых завитках дыма они кажутся живыми. Словно они, вот, только что сели на стену и на секунду расправили свои крылья, чтобы фотограф успел запечатлеть эту красоту.       - Он просто шел впереди.       - И ты пошел за ним? – поинтересовался доктор, снова выпуская дым тонкой струйкой.       Я смотрю, как на долю секунды всколыхнулись легкие крылья этих живых цветов.       - Я пытался его догнать. Но не смог. Я шел за ним долго, пока он не исчез за очередным поворотом. Я просто почувствовал, что остался один. Меня окружили деревья и тишина. Мне начало казаться, что я нахожусь не в парке, а на месте какого-то захоронения. И что это, то самое место, где тот я, настоящий, должен быть. И тут, в тот момент, я просто понял, что того меня больше нет.       (Четверг, последняя неделя октября 2006 г.)       Из большого окна на пол падают косые лучи тусклого солнца. Я лежу на кровати и пытаюсь понять, что чувствую. Напротив меня стоит мольберт с пустым холстом. Рядом на этажерке в беспорядке валяются карандаши и кисти. Тут же канцелярский нож и мастихины. Тюбики с красками и гуашь. На подоконнике на картонке свалены в кучу палочки сангины.       В углу за дверью стоит этюдник. Он упакован, словно ждет хозяина, готов сразу отправиться в путь. Я перевожу взгляд на папку, в которой лежат эскизы и вздыхаю. Я много, наверное, тысячу раз, заставлял себя подойти к мольберту, и попробовать что-нибудь нарисовать, красками, углем, или просто карандашами. Но каждый раз ловил себя на мысли, что это все мне знакомо, но не мое. Я знаю название каждого предмета, но совершенно не умею ими пользоваться.       Я слажу с кровати и подхожу к этюднику. Если бы я ходил с ним раньше, то мне был бы привычен его вес, и сам он не казался бы громоздким ящиком, больно бьющим по бедру. Мои руки бы знали, как его устанавливать, и помнили бы, как подготавливать к работе, да и ремень бы привычно ложился на плечо.       Да, это все мне знакомо и в то же время чуждо. Так же как и чужды книги собранные в шкафу и одежда не моего размера. Все в этой комнате от вещей до мебели говорит мне о том, что это не мое. И в тоже время мне все это известно.       Я знаю большого мохнатого медведя, что теперь сиротливо сидит у кровати. Мне подарил его тот, о ком я не помню. Первое время я не мог уснуть без него. Мне знакомы книги, что стоят на полке в дорогих кожаных переплетах, коллекционные издания сонет Шекспира, романы, повести и рассказы Оскара Уайльда и Байрона.       Эти вещи вызывают во мне боль. И чем дольше я нахожусь в этой комнате, тем хуже мне становится. Я не выдерживаю этого укоризненного, безликого взгляда вещей. Я чужак, который только посягает на место истинного хозяина этой комнаты.       Мне хочется закричать от безысходности, но тогда придет Скуало. Его ужасно раздражает мое присутствие среди этих вещей. Но он не покажет его. Он просто отвернется и покинет комнату, обдавая шлейфом боли и скорби. Вместо этого он снова пойдет в ту комнату, что над столовой и снова будет ходить из угла в угол. И когда тишина станет просто непереносимой, будет вибрировать натянутой струной, ее разорвет звук разбивающегося стекла. Это Ску, не выдержав, швырнет о стену бокал, из которого не сделал до этого ни одного глотка.       Мне в голову приходит странная мысль. Я достаю коробки из-под кровати и начинаю рыться в баночках с красками. Я ищу подходящую кисть и приступаю к работе.       Я настолько увлекаюсь, что совершенно не замечаю времени. Я забываю о том, что мне нужно спуститься в столовую, чтобы накрыть стол к ужину. Я не замечаю, как в комнату наполняют сумерки. И только когда темнота поглощает все, моя работа окончена. Мне осталось только дождаться результата.       До меня долетает звук голоса Ску. Он зовет меня, выкрикивая чуждое, но в тоже время такое родное чье-то имя. Я не откликаюсь, я терпеливо жду. Я замираю настолько, что, кажется, вокруг меня замирает время. Ску кричит еще раз и еще. В итоге не выдержав, он поднимается по лестнице.       Его торопливые шаги выдают его раздражение. Он зол на меня за то, что я не пришел на его зов. Он ужасно злится, когда я не окликаюсь на имя, которым он зовет меня. Его выводит из себя то, что я не пью молоко по утрам. Но больше всего его бесит то, что я занял место того, кем я пытаюсь быть.       Он почти бегом поднимается по лестнице. До меня долетает поскрипывание ступеней и половиц. А затем гулкий звук его шагов по угрюмому мрачному коридору.       Этот особняк стар, хоть в нем и проведен ремонт, но стены и полы все еще хранят память о бывших владельцах этого огромного дома. Иногда мне кажется, что если бы мы не жили по заведенному ранее распорядку, и Ску бы не искал меня каждый раз, когда ему становится тревожно, мы, наверное, так и жили бы в этом доме, не видясь друг с другом, и не пересекаясь неделями.       Я закрываю глаза и останавливаю дыхание; я могу очень долго не дышать. Я могу замирать до полного обездвиживания на месте. Сейчас мне это необходимо.       Шаги Скуало затихают у двери. Он не решительно поворачивает ручку и замирает на пороге. Он долго безуспешно смотрит в темноту, а потом зажигает свет. Большая лампа заливает пустую, на первый взгляд, комнату ярким, мягким светом.       Из приоткрытого рта Ску вырывается болезненный стон, что выходит с натяжным хрипом. Он внимательно окидывает комнату взглядом и, наконец, останавливает его прямо на мне. Я открываю глаза и смотрю прямо на него.       - О… Господи. – тихо шепчет он и оседает на пороге.       (сеанс сорок первый. пациент 2077, диагноз: ICD-9-CM/298.2/780.9)       - Что ты сделал потом? – интересуется доктор.       Он снова сидит за столом. В воздухе все еще витает запах его сигареты. В кабинете курить нельзя, но доктор игнорирует это правило. К тому же меня нисколько не волнует, пахнет табачным дымом или нет. Если это позволяет ему лучше себя чувствовать и полностью сосредоточился на работе, то я совершенно не против того чтобы он курил при мне.       - Я подошел к нему, но он отшатнулся от меня. – вспоминаю я.       Доктор внимательно смотрит на меня. Рядом с ним лежит папка, на ее корке зачем-то поставили странный красный штамп. С момента нашего первого разговора она заметно пополнилась.       - Я протянул к нему руку, но он ударил меня.       - Ударил по руке, или ударил тебя. – уточняет врач.       - Ударил по руке. – поясняю я. – Он отпихнул ее словно это было что-то противное, мерзкое, чужеродное этому миру.       Врач сосредоточено смотрит на меня. В перерывах между моими словами до нас долетает шум дождя. Ветер ломает ветки и пригибает к земле мертвую, пожелтевшую траву. А в кабинете приятным, желтоватым светом горят лампы. Даже раздражающе яркий, направленный свет от настольной лампы кажется уютным.       Когда я вернусь, в особняке так же будут гореть лампы, будет тепло и тихо. Но по мне, так лучше скитаться по улице под этим унылым холодным дождем, чем снова возвращаться в мертвую тишину того дома. Где-то в уголке сознания зиждется слабое воспоминание того, что когда-то этот дом был другим. В нем часто перегорали лампы, разбивались стекла, ломалась мебель. В нем было шумно даже ночью. Играла музыка или слышался рев и ругань Скуало, но все это было живым. Иногда по коридорам сновали тени слуг. Тогда этот дом жил, был надежным и уютным. Это было тогда, когда на столе не пустовали приготовленные наборы.       - Он отвернулся от меня. – продолжал я рассказывать доктору события того вечера. – Отвернулся и привалился к стене так, как если бы ему стало плохо с сердцем или тяжело дышать. Я понял, что в тот момент я перегнул палку.       - Почему ты так решил? – поинтересовался доктор.       - Я увидел, как из его глаз текут слезы. Он закрыл лицо ладонями, но я все равно видел их. Я думаю, что я сделал очень больно ему своим поступком. Я испугался.       - Чего ты испугался, Фран?       - Я… – я задумался, не в силах объяснить чего конкретно я испугался в тот момент.       Доктор не прерывает повисшую тишину. Он не хочет меня торопить, но в тоже время знает, что долгое молчание оборвет ту тонкую связь между доктором и пациентом.       - Хорошо, я помогу тебе. – наконец решается доктор. – То, что ты сделал, называется мимикрией, или подражанием. В твоем случае это была мимикрия цвета. Многие животные прибегают к подобному, чтобы сохранить свою жизнь. Так что, вполне логично предположить, что ты, когда тебя не нашел Ску, чувствовал защиту. Я прав?       Я недоверчиво смотрю на доктора. Он знает очень много. За время наших встреч у меня не раз возникала мысль, что нет ни одного вопроса, на который он бы не дал ответ. Однако, его логика не совершенна. Тот вывод, что он только что сделал, верный, но не полный.       - Успокоение. – наконец решаюсь я. – Это все же было успокоением. Словно я получил прощение.       - Ты ждешь прощения, Фран? – тихо замечает врач. – От кого?       Он продолжает всматриваться в мое лицо, хотя что-то в его глазах выдает его желание поскорее закончить сеанс. За окном уже совсем темно, а его, наверное, дома ждет жена. Это, наверное, ее фотография стоит в красивой рамке на краю стола. Правда она всегда повернута так, что я не могу ее увидеть, хотя и не думаю, что под таким углом врачу тоже на нее удобно смотреть. Нет, скорее, эта рамка с фотографией, как постоянное напоминание. Такое же, как и та фотография над камином. Наверное, она, по каким-то неясным причинам, вызывает у моего врача боль. Интересно, а Ску тоже ждет меня?       - Фран, чье прощение ты хочешь получить? – прерывает ход моих мыслей вопрос врача.       - Я… – за окном, в тусклом свете фонарей, видно как ветер качает деревья и бросает в стекла дождь, наверное, все же было бы неплохо, чтобы Ску приехал за мной. – Я хочу получить его от себя.       (Суббота, первая неделя ноября 2006 г.)       - Сними ее! Немедленно! – приказ Ску, как говорят, обжалованию не подлежит, но я продолжаю упрямо настаивать на своем.       -Либо в ней, либо никак! – наконец выдаю я.       Скуало долго смотрит на меня испепеляющим взглядом, но, наконец, угрюмо опускает голову в знак согласия. Я нахлобучиваю большую, неудобную шапку в виде головы лягушки и смотрю на широко распахнутую дверь. Ску, плотно сжав губы, немного грубо привязывает к моему рукаву черную ленту – знак скорби и печали. После чего протягивает мне точно такую же, чтобы я помог ему. Расправив края ленты, я придирчиво поправил узел на рукаве пиджака Скуало и, наконец, вышел из темной давящей атмосферы особняка.       Сверху на меня смотрят лохматые облака, а с побережья дует промозглый ветер. Пока он не сильный, но все говорит о том, что к вечеру придет ураган. В принципе, для этого времени года, это не такой уж и нонсенс. Может к утру, наконец, выпадет снег?       Скуало долго возится с замком на двери. Я чуть слышно фыркаю. Однако не спешу высказывать свое мнение Ску. Его щеки еще горят, это говорит о том, что после того спора за глупую шапку, он еще не отошел.       Замок с тихим щелчком проворачивается, и Ску довольный отходит от двери, чуть слышно вздыхает и, чуть обогнав меня, отворяет калитку ведущую в сад.       Когда-то этот сад был великолепным царством зелени. Сейчас это неухоженные клумбы и заросшие дорожки. Клочки пожелтевшей травы прорываются сквозь камушки, заползают на газоны, разрушают гармонию порядка. Темные, мрачные деревья, ветвей которых давно не касались ножницы садовника, путаются над головой. Они тянут ветви, словно руки, вверх к умирающему небу. Ветер шумит в ветвях деревьев, тихонько шелестит сухой травой и если прислушаться, то можно услышать, как волны разбиваются о скалистый берег. Но не слышно пения птиц, ни озабоченного щелканья белок, даже цвырканья кроликов – тоже не слышно.       Дом экером выпирает в сад, словно темный корпус корабля. Большие окна скрывают за собой его мрак и пустоту, стыдливо прикрывшись шторами. Балюстрады небольших балкончиков над террасами по обе стороны эркера разбиты. Парадная штукатурка давно облупилась, кое-где паутиной разбегаются трещины, и темнеют провалы дыр. Фасад, который так заботливо когда-то был увит плющом, теперь выглядит убого и старо. Сам дом кажется давно заброшенным и пустым.       Ску как-то тоскливо окинул особняк взглядом, сжал губы и, опустив голову, не оборачиваясь на меня, пошел вглубь сада. В ту сторону, где сад примыкает к лесу. Я покорно догнал его, изредка все же оборачиваясь, словно проверяя, стоит ли дом на месте? Будет ли он так же нас ждать, как терпеливо ждет тех, четверых?       Я не заметил, как сад закончился, и мы вошли в лес. Вскоре дорожка превратилась в узкую тропинку, и мне пришлось отстать от Скуало. Он шел впереди с гордо выпрямленной спиной, по которой струились его волосы. Но я знал, как никто другой, чего ему стоит так ровно держать спину с высоко поднятой головой.       Я не старался заговорить с ним. Нависшее над нами молчание, ничуть не беспокоило меня. Я думал над теми словами, которые в последний раз сказал доктору. Я действительно хочу простить себя, но за что? За то, что обидел Ску? Или за что-то другое?       Эти мысли словно обруч сдавили мои виски, и я, чтобы отвлечься от них, старался подстроиться под походку моего молчаливого спутника. Я старался идти так же прямо, ступая точно шаг в шаг с ним. Спустя какое-то время я полностью забыл о своих мыслях, стараясь как можно более точно копировать все движения Ску. Вскоре я настолько приноровился, что мне самому казалось, что я дышу в унисон с ним. Мне стало казаться, что если я закрою свои глаза, то без труда могу следовать за Скуало, не боясь споткнуться или оступиться.       Постепенно тропинка стала забирать в гору, лес перешел в подлесок, деревья сменили кустарники. Ветер теперь яростными порывами налетал на нас. Бил в лицо соленой влагой принесенной с моря. Трепал волосы Ску, донося до меня слабый запах его шампуня. Я пытался удержать руками шапку, чтобы ее не снесло в море. Руки тут же озябли под холодными порывами. Под полы пиджака стал пробираться холод, съедая все то немногое тепло.       Я больше не пытался подражать Ску, наблюдая с высоты, как над волнами кружат чайки. Они, изредка складывая крылья, ныряли во вспененные волны, или тоскливо, протяжно кричали. Я смотрел на темнеющий за нашими спинами лес, размышляя о том, почему я не могу рассмотреть в нем наш особняк.       Мы остановились на самой вершине, откуда открывался потрясающий вид на море. Но я не смотрел больше на него. Я стоял рядом со Ску бездумно глядя на гранитные надгробия, что в ряд расположились под большим тисом. Витиеватые надписи разных имен и разные даты рождения выгравированные на холодных камнях. Их объединяет только общая дата смерти.       Я, словно повинуясь какому-то порыву, осторожно стащил с себя убогую, нелепую шапку. Ветер тут же растрепал аккуратно причесанные волосы, залепил челкой глаза, скрывая их от осуждающей действительности.       Ску лишь одобрительно посмотрев на меня, снова перевел полный боли взгляд на камни. А на меня вдруг нахлынули воспоминания.       Вспомнил, как ослушался прямого приказа босса быть рядом со Ску. Я вспомнил, как пытался спасти мальчишку, что был мне дороже меня самого. Я словно заново пережил свою боль и шок от вида взрывающейся машины. Меня накрыла тишина, такая плотная, что я перестал слышать шум волн и крики чаек. Но она не была абсолютной, я словно заново слышал, как кричит на меня Скуало. Он осыпал меня проклятиями пытаясь перекричать выстрелы и испуганные крики людей. Слышал, как пытается докричаться до меня мальчишка, молотя ладошками по стеклу. «Бел, Бел, Бел» – врезалось в мои уши то злостью, то мольбой.       - Бел!       Я открыл, глаза пытаясь сквозь пряди челки рассмотреть испуганное лицо Ску.       - Что с тобой?! – сквозь сплошной поток брани разобрал я его вопрос.       Он, заботливо придерживая меня, пытался поднять с колен. Крепко обхватив мои плечи, чуть встряхнул меня, окончательно приводя в чувство.       - Я сам запихнул его в ту машину… – тихо отозвался я.       - Я сам, САМ, запихнул его в эту чертову машину! – вдруг заорал я прямо в лицо своему капитану.       Ветер сносил мои крики в море, а я снова упав на колени, пытался нащупать шапку. Ску молча вложил ее в мои руки, и я крепко прижав ее к груди, просто снова закричал. Я долго, надрывно выкрикивал имена тех, кто мирно спал под гранитными надгробиями. И, в конце концов, совсем обессилев от крика, уткнулся в шапку лицом, как молитву повторяя имя ее владельца.       - Бел, – непривычным, ломким голосом пытался успокоить меня Скуало.       Он сидел рядом со мной, крепко обняв меня за плечи.       - Это не твоя вина.       Он повторял эти слова снова и снова, как и бессчётное количество раз до этого. До того, как я потерял все свои воспоминания.       - Пойми же наконец, – не выдержав закричал он на меня. – Это не ты его убил! Ты лишь, пытался спасти Франа.       Я посмотрел в его рассерженное лицо, на котором еще можно было увидеть следы беспокойства и муки, и вдруг кивнул. Я вспоминал слова доктора о том, что мы сами должны отпустить от себя прошлое. Просто должны проститься с ним. Не забывать о нем, но и не думать беспрестанно каждую минуту, терзая себя. Я понял, что бесполезное самоистязание не воскресит мне мальчишку. Я просто должен, наконец, перестать себя мучить, постоянно бросая себе как упрек только один вопрос – «Смог бы он простить мне это». Только сейчас сидя у его надгробия, я понял, что он бы и не подумал даже меня обвинять.       Я вдруг улыбнулся и неуклюже снова поднялся. Сквозь свинцовые тучи пробивались редкие солнечные лучики. Они освещали темные, почти черные воды, с белоснежными гривами волн. Падали на старый тис, что словно в укор голым ветвям леса продолжал гордо зеленеть.       Я чувствовал тепло этих лучей, понимая как же холодно мне было. Незаметно от Ску приподняв рукав пиджака, я с благодарной улыбкой провел по гладкой, чистой коже. Я снова и снова проводил пальцами по тому месту, где раньше змеился шрам. Наконец, я нашел в себе достаточно силы, чтобы посмотреть на Скуало.       - Я ослушался босса. – тихо произнес я. – Я подвел тебя.       Ску растерянно кивнул, продолжая с болью смотреть на надгробия.       - Прости мне это. – с трудом выталкивал я из себя эти слова.       Уголки рта Ску слабо дернулись, словно он хотел что-то сказать, но в последний момент передумал. Он просто положил мне руку на плечо и продолжал невидящим взглядом смотреть на камни.       С моря долетали грустные крики чаек, ветер шумел в ветвях тиса, немного посвистывая. Наконец, Ску посмотрел на меня. В его глазах больше не было упрека, не было того постоянного обвинения. Он чуть сильнее сжал мое плечо и, глубоко вздохнув, тихо проговорил.       - Ты хотел спасти его, я… понимаю и больше не виню тебя.       Я неуверенно кивнул, соглашаясь с ним. Мои пальцы так сильно стиснули шапку, что побелели. Чуть влажный плюш едва слышно поскрипывал, когда я пытался стиснуть ее еще сильнее.       - Пойдем домой, Бел. – вдруг улыбнулся мне Ску. – Теперь мы можем вернуться.       Я привычным движением нахлобучиваю шапку себе на голову, и улыбаюсь Ску, широко и так привычно растягивая губы. Он лишь слабо фыркает на мою выходку и, повернувшись, направляется к тропинке к лесу. Бросив последний взгляд на надгробия, я осторожно дотронулся до крайнего. Бережно погладил пальцами чуть шероховатый камень. Нежно провел по гравировке, что почти скрыл за собой вереск.       - Ты идешь? – донес до меня ветер вопрос Ску.       Он стоял уже у самого леса, пытаясь придержать волосы от ветра, и нетерпеливо ожидая, когда я его нагоню.       - Да, – крикнул я. – Думаю, нас уже давно заждались. ***       Сумерки угасающего дня медленно заползают сквозь распахнутую настежь дверь. Растворяются в вязкой темноте самого особняка, делая ее еще более плотной. Слабые лучи вечернего, осеннего солнца, блекло играют на мутном стекле высоких бокалов, на столе. Слабо поблескивают на почерневших столовых приборах.       Сквозь разбитые стекла эркера ветер заносит в особняк пыль и мусор. На некогда белоснежной скатерти, приготовленной к ужину, чернеют грязные пятна. Сырость уже окутала нетронутые тарелки сервиза плесенью, сделала скатерть и накрахмаленные салфетки серыми. Ветер свободно свистит сквозняками в длинных коридорах, распахивает двери комнат. Играет в складках дорогих тюлей, шевелит паутину, что наплели пауки по углам.       Пыль, поблескивая в редких лучах, оседает на вещах, аккуратно сложенных, или валяющихся в беспорядке. Тихо шелестят шторы. В глубине особняка изредка можно было услышать тихое поскрипывание половиц, словно чьи-то легкие шаги неустанно ходят взад-вперед.       Все в этом доме выглядит так, словно его хозяева вот-вот вернутся. Зажгут яркие лампы в гостиной. Тихо заскрипят стульями, рассаживаясь за большим столом, накрытым на шесть персон. Тишину разобьет смех и ругань. Чья-то перебранка прервется разбившимся о камин бокалом. Золотисто-коричневая жидкость зловеще зашипит на камнях и поленцах зажженного камина. За столом снова воцарится зыбкая тишина, которая уже через несколько минут лопнет как мыльный пузырь.       Ужин окончится, и тени слуг уберут стол. Хозяева расположатся на диванах или скроются в своих комнатах. Будут курить, отдыхать, строить планы на следующий день, или найдут укромный уголок, скрытый от любопытных глаз, чтобы предаться своим забавам.       Пустой и мрачный особняк ждет их. Ждет терпеливо. Ни на минуту не решаясь усомниться в том, что они больше не переступят его порога. Он, под вуалью тиши и сумрака, просто ждет. И только большой раскидистый тис, что продолжает зеленеть на холме, знает, что хозяева не вернутся. Он заботливо укрывает своими ветвями от дождя и снега шесть надгробных плит, что полукругом расположились под ним. Он ревностно хранит покой тех, кто спокойно спит под ними, укрытых плотным одеялом вереска. Тех, чьи имена выгравированы на темных камнях. Тех, кого так терпеливо продолжает ждать особняк.