Все, что останется

Я помню, как она умерла. В последнюю ночь Ревка перестала узнавать меня. Ее сознание было спутанным, она пыталась встать с постели и куда-то идти, но была слишком слаба. Она хныкала и перебирала руками простыни, разглаживая одной ей видимые складки. В какой-то момент я задремал, опустив голову на заваленный склянками стол, и был разбужен грохотом, раздавшимся со стороны кровати. Ревка неизвестным мне образом ухитрилась перекатиться на край и наполовину свалилась на пол. Ее голова была неестественно вывернута, так что подбородок упирался в костлявую грудь, в то время как ноги остались задранными на кровать и беспорядочно дергались, меся воздух. Я подскочил к ней, чтобы помочь подняться. Ее кожа, покрытая сетью потемневших сосудов, была липкой и холодной на ощупь, дыхание становилось редким и прерывистым, но она все еще извивалась в моих руках. Ты всегда была упрямой, дорогая. Один за другим я наблюдал симптомы агонии, но не верил, что смерть может победить тебя. После того, как я видел смерть сотни раз, я все еще не мог поверить в нее. Раньше я презирал тупое отрицание, свойственное родственникам недавно умерших. Теперь же я уподобился худшим из них. Ревка, моя Ревка, душа моя, жизнь моя. Я знаю, что последним из чувств уходит слух: был момент, когда дыхание еще не прервалось, и я осязал нитевидный пульс, готовый вот-вот исчезнуть – но глаза уже остекленели, и в них появилась отрешенность, свойственная умирающим. Тогда я знал, что Ревка еще может слышать – пусть лишь слышать, но не понимать. У меня были последние мгновения, чтобы говорить с ней, но мне было нечего сказать, потому что любые обещания мертвому безразличны, а заверения в любви – пошлы и ничтожны, как пошла и ничтожна сама любовь. Поэтому я молчал, когда ты умирала у меня на руках. Я ни на миг не сводил взгляда с твоего лица, ни на миг не отпускал твоих рук, но еще никогда, никогда ты не была так одинока, как в тот последний момент, еще никогда мы не были так далеки. Ревка, любовь моя… Смерть лишена красоты и величия. Ревка, я помню тот праздник Сатиналий, на котором увидел тебя в первый раз. Там были менестрели – и как же меня злили их дурацкие песенки – особенно орлейские сентиментальные баллады, о влюбленных, трогательно погибающих вместе. Мне хотелось выхватить лютню из рук того идиота в пестрых тряпках и разбить ее об его же голову. И, может быть, рассказать всей этой напудренной, наряженной, кокетничающей толпе – о трогательности гнойного запаха изо рта, о красоте судорог, о величии последнего момента, когда внутренние мышцы расслабляются, и человек умирает среди собственных испражнений. И когда я уже обернулся, намереваясь уйти, я увидел твое лицо в толпе, встретил твой взгляд и в нем - отражение собственных мыслей. Я не запомнил тогда ничего, ни цвета твоего платья, ни даже цвета волос – только глаза и губы. Ты смеялась тогда, Ревка, ты смотрела сквозь меня и смеялась своим вишневым ртом, а глаза у тебя были холодны и полны презрения, и лишь по этому презрению я смог узнать тебя позже, потому что тогда – тогда я не запомнил даже твоего лица… Мне кажется, это и был тот момент, когда наши жизни столкнулись, подобно мчащимся на полном скаку колесницам. Ревка, как я был тогда молод и глуп. Я думал, что знаю все, но не знал ничего ни о жизни, пока не увидел тебя, любимая – ни о смерти, до той ночи, когда я слушал твое неровное дыхание, и пытался угадать, какой вздох будет последним, и, конечно же, не угадал. Мой учитель был неваррцем – морталитаси. Может быть, ты помнишь его, Ревка. У него была очень темная кожа и такие же темные глаза, похожие на блестящие гладкие камушки. Ты не раз натыкалась на него, когда навещала меня в нашем подвале. Он был неприветлив с тобой – едва ли даже здоровался, норовил повернуться спиной и побыстрей уйти. Он был уже в преклонных годах, и я тогда был уверен, что он не одобряет нашей связи, потому что ты отвлекаешь меня от работы – или, может, из старческой бессильной зависти. Теперь я думаю, что был неправ. Я не успел спросить его прямо, но теперь знаю, что он бы ответил – что любовь не вредит работе, так как не отвлекает от смерти, но лишь обостряет горечь. Любовь – это бесконечное предчувствие грядущей потери. Теперь я думаю: все дело было в тебе. Подвал, в котором мы жили и работали, был частью старых лабиринтов, каких множество под Киркволлом. Некоторые сохранились с тех пор, как он назывался еще Эмериусом. Они хранили в себе отголоски прошлых боен. Когда я прибегал к магии крови, то чувствовал, как даже штукатурка на стенах отзывается на мой зов, будто она была замешана не на песке и извести, а на крови. В Киркволле не найдется и клочка земли, на котором кто-нибудь не умер бы насильственной смертью. Весь этот город – гигантский нарыв, собирающий в себе человеческую мерзость. Ревка, ты врывалась в наш подвал – румяная и смеющаяся, в вихре пышных юбок и запахе духов – и я оживал рядом с тобой, забывая, что ты – дочь старого Амелла, а значит, плоть от плоти Киркволла, города магии, старой и застоявшейся, как дурная кровь - и такой же застарелой жестокости. Я дарил тебе цветы и шоколад. Я был очень смешон. Тебя нельзя было заманить цветами, так как ты никогда не была бабочкой, моя милая, милая Ревка. Как и я, ты летела на вонь мертвечины. Цветы были лишь призваны забить трупный смрад. Ты любила лилии, потому что они маскируют запах лучше всего. В день, когда Ревка увидела собаку, нас с учителем не было дома. Нам нужно было на что-то жить, а единственным, в чем мы разбирались, были покойники. Киркволл исправно снабжал нас мертвецами – мы жгли погребальные костры на Рваном Берегу, и ветер уносил жирный черный пепел в море. Когда пара-тройка трупов пропадала, никто не обращал внимания. Страже было недосуг искать живых, что уж говорить о мертвецах. Помимо прочего, это было прекрасное прикрытие. Мы были презираемы, а значит, невидимы для всех уважающих себя горожан, включая храмовников. В лабораторию вел узкий потайной ход, оставшийся с тех времен, когда в этих туннелях обитали работорговцы и контрабандисты лириума. В тот раз кто-то из нас прикрыл его недостаточно плотно, и завесил циновкой поверх. Легкий сквозняк заставил ее трепетать, и это движение привлекло внимание Ревки, когда она по своему обыкновению решила меня навестить. Когда я вошел, Ревка стояла рядом с операционным столом. Все лампы ярко горели. Ревка стояла и смотрела на собаку. Потом медленно повернулась ко мне. Ее щеки раскраснелись от жара масляных ламп, глаза блестели. - Я знала, что ты не так прост, Квентин, - сказала она. Я ожидал крика, ужаса, отвращения. Но она была очень спокойна. - Это не то, что ты думаешь, - ответил я. Ревка склонила голову набок. Я помню этот момент очень отчетливо: розовая щека, просвечивающее на свету розовое ушко, черная прядь волос, выбившаяся из прически. - Кажется, это называется «вивисекция», - заметила она. – Папаша пытался дать мне образование, знаешь ли. А я пыталась соблазнить учителя. Я глупо моргнул. - Моя цель – выяснить, возможно ли поддерживать жизнь в частях тела, отделенных от целого. Возможно, тебе известны некоторые простые примеры. Курица, которой только что отрубили голову, может бегать по двору. Сердце, извлеченное из тела с достаточной скоростью и сноровкой, продолжает сокращаться некоторое время. Как видишь, чтобы поддерживать существование мозга, требуется замкнутая кровеносная система, сердце и хотя бы одно легкое. - И магия, - негромко сказала Ревка. – Ты не мог сделать это обычным ножом. Я промолчал. Ревка нагнулась к самой собачьей морде. - Песик меня видит? - Зрачки реагируют на свет. - Песик чувствует боль? - Вероятно. Ревка, тебе лучше уйти. Она вновь повернулась ко мне. Она улыбалась. - Я трахалась с тобой, чтобы позлить отца, - сказала она. – Ну как же - дочка Амелла связалась с могильщиком. - Я знал это с самого начала, - ответил я. – Что-то изменилось? Ревка прищурилась. - Можно погладить щенка? – спросила она и, не дожидаясь ответа, провела кончиками пальцев по собачьему лбу. Несмотря на все мои усилия по поддержанию жизни, образцы были недолговечны, и пес уже умирал. Я уловил слабое движение глазных яблок. Пес пытался посмотреть на Ревку. На его морде была написана преданность и благодарность за ласку. - Я ему нравлюсь, - сказала Ревка. Пес лизал ее пальцы. – Говорят, в каждом произведении искусства отражается мастер. Квентин, правда, вы с песиком чем-то похожи? Я никогда не вызывал демонов в ее присутствии. Слабых существ Тени, мелких призраков и виспов, удобно использовать для анимирования тел и отдельных конечностей. Это тонкая и непростая работа, требующая от заклинателя в первую очередь терпения и сосредоточенности. Низшие демоны глупы, как животные, их можно заманить, используя в качестве приманки собственную кровь; если будешь достаточно осторожен, они не слишком опасны. Но каждый раз, устанавливая связь с Тенью, стоит остерегаться других – сильных и разумных, тех, кто способен распознать приманку и, вырвавшись из ловушки, сожрать самого охотника. Риск существует всегда. Может, для меня он был меньше, чем для многих других. В конце концов, я уже был одержим. Все демоны желания, что принимали облик Ревки, были лишь бледными подобиями. Ее привлекала магия. Она радовалась, как дитя, когда я зажигал свечи щелчком пальцев, или залечивал мелкие царапинки на ее руках. Но за этим невинным любопытством всегда крылось что-то большее. Ревка просила, чтобы я показал ей Тень, показал ей демонов. Но отказ следовал за отказом, и этим я злил ее невыразимо. Однажды она устроила мне безобразный скандал, швыряясь лабораторной посудой, как склочная кухарка. Потом притихла и, кажется, решила насовсем поселиться в нашем подвале: не из большой любви ко мне, конечно же, а чтобы удобней было за мной следить. Но если я справлялся с тварями Тени, то уж как-нибудь мог справиться с взбалмошной женщиной. Я так и не вызвал для тебя демонов, дорогая. Я знаю, ты бы им понравилась. Еще я помню Рваный Берег. Ревка постоянно тормошила меня, стремилась вытащить из подвала на свет – я же, бледный могильный червь, только подслеповато моргал на солнце и вытряхивал песок из башмаков. И, конечно, увиливал от этих вылазок, пока было возможно. Ревка злилась. В то время она постоянно злилась – на Киркволл, на светские условности, на ухажеров из хороших семей, с которыми ее знакомили мать и тетка. Ревка отваживала их с замечательной изобретательностью, и потом пересказывала мне свои выходки. Я никогда так много не смеялся, как тогда, слушая ее рассказы. К тому же, было бы ложью сказать, что эта ситуация не тешила мое мужское самолюбие. Чего ей хотелось бы, так это привести меня на какой-нибудь из пышных отцовских приемов. Я отшучивался, говоря, что у меня даже нет подходящей одежды – но, кажется, ее вполне устроила бы потрепанная вонючая куртка да мясницкий фартук, который я надевал, занимаясь грязной работой в лаборатории. Она хотела сделать меня инструментом в своей вечной войне с отцом, я же сопротивлялся, прекрасно понимая, насколько опасным было бы привлечь к себе внимание лорда Аристида. Но Ревке было очень трудно противостоять. Она привыкла всегда получать желаемое. До меня отец был единственным человеком, который когда-либо говорил ей «нет» - именно за это она так ненавидела его. Но у него было преимущество: он не боялся ее потерять. Единственный раз я уступил. В конце концов, на маскараде мой мясницкий фартук смотрелся вполне уместно. Я даже ухитрился влиться в общество, плясал с какой-то старухой, чья морщинистая шея едва ли не ломалась под весом ожерелий, познакомился с еще одной очаровательной девушкой из рода Амелл и ее спутником, здоровенным лохматым парнем по имени Малкольм. Они мне понравились. Они были такие счастливые. Такие… живые. Когда Ревка рассказала мне, что Малкольм оказался магом-отступником, и что кузина Леандра сбежала вместе с ним, я искренне порадовался за них. - Леандра всегда была дурой, - сказала Ревка. – Романтичной дурой. Фостен лишит ее наследства, и ей придется учиться вскапывать грядки и полоть морковь. Квентин, только не говори, что ожидаешь от меня чего-то подобного. - Скорей я ожидаю, что ты придушишь Аристида подушкой. Она засмеялась. - У нас будет ребенок, - обронила она небрежным тоном, как будто речь шла о погоде. – Если это не прикончит старого пердуна, то я даже не знаю. Потом я узнал, что это был не первый ее внебрачный ребенок. Первого она родила, когда ей едва ли исполнилось шестнадцать. Тогда скандал замяли, ребенка куда-то отдали на воспитание. Я предпочел бы, чтобы так поступили и в этот раз. Я стал бы плохим отцом, а Ревка – еще худшей матерью. Но Ревка хотела плюнуть в лицо своей семье. Она гордо расхаживала по городу, выпятив круглый живот. Когда ребенок родился, она дала ему фамилию своего отца. Обо всем этом я узнавал из слухов. Это был не первый наш разрыв. Наша связь протекала, как сегеронская лихорадка: приступы следуют через два дня на третий, и каждый приступ хуже предыдущего, но в промежутках между ними кажется, что жизнь вернулась в обычное русло. Ревка, я не буду делать вид, что мне когда-либо было дело до нашего сына. Я даже никогда не видел его. Кто-то называл мне его имя, и какое-то время я даже держал его в памяти, но теперь уже забыл. Иногда я воображал, какой могла бы быть наша жизнь, если бы мы оба были другими: домик где-нибудь в Антиве, с белеными стенами, увитыми диким виноградом и дети, играющие во дворе. Забавляясь, я представлял себя с тяпкой и тебя, кормящую кур. Но это уже не были мы – просто какие-то мужчина и женщина, по нелепой случайности похожие на нас. Наш сын остался для меня абстракцией. Детям не было места в нашем мире: мой мир был сосредоточен на смерти и Ревке, а мир Ревки – только на самой Ревке. Тем не менее, я считал, что использовать младенца лишь для того, чтобы досадить Аристиду – низко и несправедливо. Я не знаю, предполагала ли Ревка, что ребенок будет наделен магическим даром. Думаю, да: магия появлялась в их семье через два-три поколения. Найдя ребенку отца-мага, она увеличила вероятность многократно. Она была достаточно умна, чтобы понимать, что это возможно. Она была достаточно умна также, чтобы понимать, что репутация семьи Амелл недостаточно испорчена побегом Леандры и принесенным в подоле ублюдком. Но рождение мага – это совершенно иное. Даже если бы Аристид попытался скрыть этот позор, Ревка бы ему не дала. Я начал понимать глубину ее ненависти, только когда в мой подвал ввалился отряд храмовников. Предводительствовала ими красивая блондинка с суровым лицом. Прежде, чем я успел что-то сказать или сделать, она швырнула мне в лицо горсть слепящего света, который выжег всю магию во мне, оставив после себя тошноту и дикую головную боль. В этом, право же, не было необходимости. Я не стал бы сопротивляться. Ревка, дорогая. Ты столько раз говорила мне, что Аристид вычислил меня и написал донос, что, кажется, и сама начала верить в это. Конечно, это был не он. Ты думала, я не знаю? В Круге я провел несколько лет. Орсино упоминал в письмах, что сейчас правила стали строже. Рыцарь-командор Гильян был не так суров, как его преемница. Мне во всех отношениях повезло: храмовники не нашли потайной ход в мою лабораторию и в их глазах я был достаточно безобиден для того, чтобы мне позволили пройти Истязания. Став полноправным магом Круга, я не стал возвращаться к практическому изучению магии духа, а сосредоточился на теории. В круге я нашел если не друзей, то хотя бы собеседников, равных мне по интеллекту – роскошь, которую я научился ценить. Пожалуй, ближе всех я сошелся с Орсино, тогда еще младшим чародеем. Он был единственным, кому я высказывал некоторые свои предположения касательно природы Тени и населяющих ее духов. Полагаю, он догадывался, что мои знания получены при экспериментах с магией крови, но находил это не устрашающим, а захватывающим. До Казематов новости доходят медленно, но со временем я узнал, что отец отправил Ревку с сыном с глаз долой, то ли в Орлей, то ли в Ферелден. Время и расстояние давали мне хороший шанс на излечение. Сначала я почти наслаждался спокойствием: дисциплина Круга меня не тяготила, а библиотека была полна редких книг. Прозрение наступило в один погожий летний день, когда я получил письмо от Ревки. Оно было легкомысленным и очаровательным, как если бы не было всех этих долгих месяцев разлуки, как если бы время, проведенное врозь, и вовсе не существовало. Ревка возвращалась в Киркволл. Чтобы прочесть письмо без помех, я устроился на лавке во внутреннем дворе Казематов, где усмиренные под руководством старшей чародейки Инессы разбили небольшой сад. В основном там выращивали лекарственные травы, но были и кое-какие декоративные цветы. В этом году в первый раз зацвели белые лилии. В Казематах пахло лилиями, и мне казалось, что из-под их аромата просачивается трупная вонь. Над клумбой стояла одна из учениц – кажется, Марен: она была невысока ростом и не так стройна, как Ревка, и волосы ее были рыжими, а не черными, но ее руки… тонкие пальцы, которые теребили белые лепестки… были точной копией твоих рук, любовь моя. В самой манере держать кисти было какое-то неуловимое сходство. Если бы я мог разглядеть линии на ее ладонях, я уверен – они бы совпали с твоими, которые я изучил до последней тончайшей черточки, так тщательно, как не изучал ни один из магических трактатов. Ты была где-то далеко, но одновременно и здесь, рядом со мной, тем же странным образом, которым можно пребывать одновременно и в яви, и в Тени. Ревка, любовь моя… И в тот момент я понял, что проклят, проклят бесповоротно, и что бы я не совершил в будущем, подвиг или преступление, все это уже оплачено загодя силой этого проклятия. А во дворе Казематов стоял сладкий запах лилий, и женщина с руками, похожими на твои, смотрела на меня поверх лепестков, и ничего, ничего больше не имело значения. Орсино помог мне с побегом. Сам он предпочел остаться в Круге. Он объяснял это карьерными и научными перспективами, которые открывались перед ним – не так давно он получил звание старшего чародея. Я, впрочем, сомневаюсь, что причина была в этом: как меня влечение к женщине заставляло уйти, его оно заставляло остаться. Волосы лейтенанта Мередит Станнард отливали золотом, а глаза были полны презрения. Я не мог осуждать Орсино за его решение. Я слишком хорошо понимал его. Мы с Ревкой поженились в день, когда рыцарь-командор Гильян сплясал в петле, а на улицах шли бои между храмовниками и наемной армией наместника Тренхольда. Свадьба Ревки Амелл должна была бы состояться в Церкви, пред бронзовым ликом Андрасте и толпой нарядных гостей. Вместо этого нас обвенчала живущая в Клоаке сестра Маргарита, которую выгнали из Церкви за пьянство: под ее левым глазом сиял свежий синяк, руки тряслись, и она путала слова Песни Света. Я расплатился с ней бутылкой дешевой сивухи. Свидетелями были глухонемой идиот и подросток-эльф, выжидавший момент, чтобы обчистить мои карманы. Ревка никогда еще не была так красива, как в тот день. Вместо свадебного путешествия нас ожидал недолгий путь из Клоаки на окраину Нижнего Города, где я нашел убежище в одной из заброшенных мастерских. Основные бои сейчас шли наверху, возле крепости наместника, но иногда мы натыкались на следы стычек – окровавленные тела и кружащие вокруг стайки мародеров. Одна из банд сочла нас легкой добычей – впрочем, их мнение изменилось, когда «дробящая темница» выдавила им кишки. Ревка смеялась и хлопала в ладоши. Подол ее белого платья был испачкан кровью. Я был очень доволен, что сумел произвести на нее впечатление. Ревка, жена моя, моя возлюбленная. Ты знаешь, что в Тени ничто не исчезает? Ты знаешь, что происходит с душой умершего, когда она попадает в Тень? Что ты знаешь, кроме успокоительных колыбельных, которые поют сестры в Церкви? Ты знаешь, откуда берутся демоны? Едва ли найдется хоть один толковый маг, который бы верил церковным россказням. Стоит задуматься однажды, и сомнения накрывают тебя с головой. Нестыковок замечаешь все больше и больше. Они рассказывают нам о Тени – они, попадающие в нее лишь во сне, и забывающие половину наутро! – рассказывают тем, кто связан с ней бесконечно глубокой, не поддающейся словесному описанию связью. Чем старше я становлюсь, тем крепче делается хватка Тени. Ее щупальца проникают в мой разум, изменяя восприятие. Остается лишь балансировать на границе между миром людей и миром духов, потому что вопреки обывательскому заблуждению, Тень – не место, но состояние, и она отвечает не на вопрос «где?», а на вопрос «как?». Я был женат на магии еще до того, как познакомился с тобой, любимая. Делает ли это меня двоеженцем? Ревка много помогала мне. С возрастом она стала мягче, спокойней. Она помогала искать образцы, ассистировала при операциях – у нее получались замечательные, ровные швы: искусство, которое мне никогда не давалось. Она не позволяла мне окончательно соскользнуть в объятья Тени. Моей конечной целью всегда было: проследить путь, которым уходят души, научиться возвращать жизнь в тела. Ревка, что бы я ни делал потом, я всегда хотел возвращать жизнь, а не отнимать ее. В первый раз все получилось плохо – моя рука дрогнула в последний момент. Женщина кричала. Ревка, она так ужасно кричала. Каким-то образом ей удалось ослабить веревки, и даже раненая, она пыталась убежать, натыкалась на мебель и размазывала повсюду кровь. Когда я загнал ее в угол, она царапалась как дикая кошка. Я все же убил ее достаточно быстро, и глубоко сожалею, что моя минутная слабость принесла ей дополнительные страдания. В следующие разы было уже легче. Мне осталось рассказать немногое. В своем последнем письме к Орсино я просил его быть шафером на нашей свадьбе. На этот раз мы все сделаем правильно. Я ощущаю присутствие Ревки как никогда ясно. Я знаю, что ее душа рассеялась, как это случается со всеми душами после смерти – что бедная избалованная девочка из хорошей семьи могла бы противопоставить Тени и всем ее демонам? Но в Тени ничто не исчезает бесследно, и Ревка из-за Завесы оставляет мне знамения и знаки. Я уже нашел ее тело, и ее маленькие ступни с аккуратными пальчиками, и ее нежные белые руки, и близок момент, когда я отправлюсь за ней в глубины Тени, чтобы отвоевать ее у Создателя. Ревка, я думаю, ты поймешь, почему я не мог отступить. Речь уже не только обо мне и не только о тебе. Потому что если я потерплю поражение – то мы, все наши мысли и мечты, наши знания и добродетели, которыми мы так кичимся, – лишь рябь на поверхности воды, застывший сон, затвердевшая на мгновение Тень, представляющаяся нам настоящей жизнью. И нет тогда выхода ни для кого из нас. Жизнь коротка, любовь бессмысленна, а смерть неизбежна, и нет никакой награды в конце. Только голоса сестер, поющих Песнь Света над погребальными кострами, так и будут звенеть от надежды на более справедливый исход. И эта пустая надежда и будет в конце концов всем, что нам останется.