Три мудреца в одном тазу

Три мудреца в одном тазу Пустились по морю в грозу. Будь попрочнее старый таз, Длиннее был бы наш рассказ. Их было трое. Вернее, раньше их всегда было двое, с самой школьной скамьи, почти с детского сада в небольшом провинциальном городке, где за километр от центра с новеньким универмагом уже росли заборы деревянных домов, утопая в жаркой летней пене нависающей листвы. А потом уже, после песочниц, рогаток и стр-рашных домов с привидениями, после первых робких свиданий с девчонками и выпускного полезли в жизнь новые слова, новые вещи - амбиции, планы, карьера, талант, учеба... Тяжелые, немного неясные поначалу для них слова. Страшные и сладкие. Потом - они даже смеялись, вот мол, как у Конан Дойля - переехали, стали снимать на двоих. Так дешевле, говорили они друг другу, глядя настолько честными глазами, что где-то в глубине отчетливо понимали, что друг без друга не протянут не почему-нибудь - испугаются. Человеку всегда нужен тот, перед кем он сможет покрасоваться. Подумаешь, завалил сессию, ничего, вот в следующую... Не получилось найти работу, ничего, вот завтра... Она меня отшила, ничего, скоро она передумает... Обещали они друг другу, глядя светло-карими глазами в непроглядно-черные, и задорно улыбались, ни капельки друг другу не веря. А потом появился он. Третий. Молчаливый третий-лишний, как казалось поначалу. Высокий, угловатый, бледный, слегка сутулый и тощий - вороненок, с крашеными в черный, но от природы светлыми, словно у одуванчика, волосами, бесцветными ресницами и бровями, сам вечно в черной рубашке - городской задохлик, книжный червь, как они поначалу решили с усмешкой. Он был сыном хозяйки квартиры, подселился к ним, честно разделив плату. Заочник, по ночам оккупировавший компьютер для работы. Странный, странный, по меркам крепких выросших на природе мальчишек, которые ростом были, может быть, немногим ниже, но шире в плечах, загорелые, со старыми шрамами на коленках и оставленными позади, в прошлом, зарытыми в землю, под бутылочным стеклышком, секретиками из фантиков и мертвых бабочек. Этот был постарше на пару лет и тоже состоял из секретиков, только из собственных, городских: из рассыпанного по утрам по столу растворимого кофе, заразительного острого смеха, будто тонкого крика птицы на высоковольтных проводах, неудачных подкатов к девушкам, длинных пальцев, крупных ладоней и свободной печати вслепую, родинок на щеке, привычки тереть переносицу во время разговора и едва различимых веснушек на локтях и скулах. И глаза, глаза были как то самое зеленовато-коричневое бутылочное стекло, матовые, неопределенные, слабо блестящие, глухие. Все, что должно было бы их отталкивать, в сумме выливалось в нечто магическое, как у сказочного горбуна, на которого не выходит глядеть без клокочущего где-то в горле комка обожания. Поэтому, когда вдруг кто-то из них двоих оставался с ним один на один, этот кто-то воровато принюхивался, приближался, как маленький волчонок, пытаясь не выказывать заинтересованности. А тот улыбался, с понимающей усмешкой ловил оценивающий, стремительно брошенный исподлобья взгляд, словно видел их насквозь, и потихоньку прикармливал - случайный разговор, помощь с компьютером, бывшим для них чем-то, покрытым мраком тайны, пару раз даже подделывал справки о болезни, глядя на несчастные лица пустившихся во все тяжкие. Когда оба бывших одноклассника оказывались дома одновременно, они сразу сбивались в маленькую шакалью стайку, словно его, третьего, толком не существовало, по крайней мере, будто он не интересовал их до ужаса, до зудевшего где-то под лопатками любопытства, будто они не попали под его странные, ядовитые и медлительные чары. У них тогда бывали мужские посиделки, майки-алкоголички, пивные банки под журнальным столиком, курсовые, разговоры о девушках и доставших преподавателях, и словно не было тех странных минут, когда они оказывались под диковинным дурманом. Они равнодушно глядели на него, ни капельки друг другу не веря. А потом он просто приручил их, одного за другим. У них не было общих тем для разговора, но у него оказались теплые ладони, сильные пальцы, вибрирующая хрипотца в голосе и невозможные искусанные тонкие губы, от которых не выходило оторваться. Они полагали, что они, ну... нормальные, как они сами формулировали это. Они продолжали даже в это верить и наотрез отказывались обсуждать, делая вид, что все как надо - на солнечной улице все это казалось такой глупостью, мысли о... о возможном с мужиком - Боже, какая гадость, но стоило войти в квартиру, полутемную, квартиру-берлогу странного зверя, где темнота паучками разбегалась по углам, а на потолке, казалось, должны были висеть китайские колокольчики, как эта волна вновь накатывала неодолимо. Словно он был волшебником - они вспоминали это щекотавшее живот ощущение из детства, когда им читали про них, в остроконечных шляпах, про Изумрудный Город, к примеру, они помнили яркие акварельные картинки, которые слепили зеленью и бирюзой, заставляли улыбаться от одной своей праздничности. Этот был таким же разноцветным, хоть и абсолютно монохромным на первый взгляд. Но стоит вдохнуть поглубже - захлебнешься одурительно яркими оттенками. Так не может больше продолжаться... Разве возможно делить на двоих... Это все какое-то наваждение, вот честно... Пора прекращать... Безмолвно говорили они друг другу, глядя светло-карими глазами в непроглядно-черные, и как-то странно улыбались, ни капельки друг другу не веря. Невозможное, на первый взгляд, "существование на троих" упорно доказывало возможность собственного успешного существования. А третий незаметно улыбался своим широким ртом и глядел на озадаченных мальчишек, будто забывших, куда они закопали свой секретик.