Лягушачьи песни

Я никогда ничего не просил у жизни. Хотя, в моей ситуации, наверное, было бы логичнее взывать к богу каждый день. Но есть пара проблем. Первая - я не верю в бога. Вторая - даже если бы всевышний существовал, он едва ли мог помочь мне. Я один из тех неугодных Фортуне, кого проще выбросить за борт, чем тащить на себе. Но если я такой, то моя сестра ни в чём не провинилась. За что судьба решила так поиздеваться над ней - одному... кхм-кхм. В общем, никому не известно. Милая девочка, свежая, юная, красивая. Жаль только, что лондонская грязь неровной коркой покрывает её лицо, тело и руки. Такая же грязь сковала и её сердце. Она на удивление юркая и проворная - в самые холодные и голодные дни ей всегда удавалось урвать кусок тёплого хлеба из булочной, или колбасные обрезки из мясного напротив. Если попадалась - то очень быстро убегала от здоровых мужиков, виляя между каретами и почтальонами, никогда не оскальзываясь на булыжных мостовых. Я всегда был как бы её тенью. Она моя близняшка, и когда кто-то всё-таки замечал её, я оказывался на арене. Пока она убегала в закоулок или подворотню, я, притворяясь ею, отвлекал разозлённых граждан. А иногда даже сносил ту боль, что была предназначена ей. Мы были командой. Крепкой командой бездомных, нищих сирот. Нас знал и не любил весь город. Хотя, если вдуматься, ничего плохого мы не сделали. Я не виноват, что дом сгорел вместе с родителями, а мы в это время слушали песни лягушек на пруду. Светила луна. Она отражалась в тёмной воде вместе с красным пламенем. С той поры прошло уже где-то... много лет. Не вижу принципиального значения времени. Дни сменяются ночами, где-то разгораются войны и страдают люди, умирают и рождаются легенды. Всё так же, как и в позапрошлом веке. Всё так же, как будет ещё через тысячу лет. Через тысячу лет, наверняка, по улицам тихих городов будет бежать босоногая девочка, прижимающая к себе драгоценную ношу. И как было до этого, века назад, эта ноша - не драгоценные камни и не золото. Это обыкновенная еда. Может, не первой свежести. Но еда. Однажды с этой девочкой может произойти удивительная история. В очередной раз унося ноги с места преступления она завернёт за угол, где её поджидает брат. Изображая из себя испуганного, загнанного котёнка, брат выбежит прямо под колёса дорогого экипажа. Чудом увернувшись от копыт встревоженных лошадей, ускользнув от преследователей, брат обернётся, чтобы убедиться в безопасности сестрёнки. И заметив в окне экипажа светловолосую голову сына мэра, увенчанную, шутки ради, диадемой, он уже никогда не будет спокоен... После того случая я ещё много раз видел сына мэра. Он выезжал со своим отцом и братом-близнецом на праздники, разные мероприятия. Он смотрел на всех свысока, а в приветливой улыбке не было ничего живого. Мне до сих пор интересно, я один заметил его маску? Конечно, он и его брат-близнец искали себе невест. И удивительная история действительно произойдёт с той девочкой, а не с её братом. Не бывает в жизни хэппи-эндов. Но нужно отвлечься. Сейчас я должен откинуть посторонние мысли. Сегодня мы с сестрой решились на поистине сумасбродный поступок - ограбить особняк мэра, находящийся за городом, чтобы показать, как на самом деле живёт большинство его подопечных. Для этого мы прошли уже много миль, не разговаривая и угрюмо глядя под ноги. Иногда мне кажется, что улыбаться сестра не сможет никогда. Погода была серая и облачная. Тяжёлые тучи клубились над нашими головами, иногда начиная плакать дождём. Но их будто что-то одёргивало, и они резко переставали. Мы шли по песчаной дороге. Мокрый песок тяжелел, оседал под нашими ногами. Оставались глубокие неровные следы. Тоскливо. Мы прошли огромное расстояние, чтобы увидеть огромное белоснежное здание, особняк викторианского стиля. Я ожидал вычурности и всяческих мелких деталей, подчёркивающих богатство и знатность обитателей, но не нашёл. Элегантность и безупречный вкус, ничего более. В любой кованой решётке есть дыра. Не стала исключением и красивая изгородь из какого-то чёрного металла. Наверное, будучи маленькими, братья-близнецы нередко покидали родное гнёздышко через два гнутых прута, чтобы отправиться на поиски приключений в тёмный лес, располагающийся в паре шагов от территории особняка. Дыра была сделана в укромном месте, и, видимо, о её существовании не знали до сих пор. Мы проскользнули внутрь. Потрёпанные башмаки, найденные когда-то на задворках мастерской, обула сегодня сестра. А я босыми пятками ощутил мягкость газона и колкость песка. Внезапно на меня накатила зверская ненависть. Я нагнулся, вырвал клок травы и разодрал его в клочья. После - бросил на землю и растоптал. Сестра молча наблюдала за мной, чуть склонив голову вбок. Она привыкла к тому, что я, меланхоличный и апатичный, иногда срываюсь без видимых ей на то причин. - Я в норме. - Я вижу. - И мы пошли дальше. Молча. Изящная, гибкая, она проскользнула в особняк быстро и без проблем. Я, согнувшись в три погибели под окном кухни, ждал её. Я не знал, как внутри устроен домище, не знал и того, как сестра собирается проникнуть на кухню. Но я верил в неё и был готов в очередной раз пожертвовать собой. По моим меркам прошло уже достаточно времени. Я был напряжён, как стрела, был готов рвануть прочь как только так сразу. Я шептал ей слова ободрения, поддержки, даже какие-то советы, не помня себя от нервов. Так прошло ещё несколько минут. А когда из приоткрытого окна донёсся звук, какой бывает, когда разбивается посуда, я подпрыгнул и ударился головой о подоконник. Из глаз потекли слёзы, а затуманенное болью сознание выхватило торопливый разговор: - Ты откуда взялась?! - Я... я... - Я тебя не припомню. Оборванка, волосы грязные. Боже, ты ещё и тарелку из фамильного сервиза разбила! Я поднялся на ноги, решив, что сестру пора спасать. Но меня опередили. Появилось ещё одно действующее лицо. Вернее, действующая чёлка. А после я стоял в огромном, чересчур, на мой взгляд, освещённом холле. Люстры терялись где-то в вышине потолка, мощная лестница из белого мрамора уходила в ту же высь, повсюду - великолепие и шик. Люди, стоящие напротив нас, были высокими и статными. А я и моя сестра, съёжившиеся перед ними, грязные и оборванные, ничего из себя не представляли. Я не знал, что делать, но в случае чего, решил нападать. Он стоял за спиной отца, но казалось, что он загораживает седовласого старика перед ним. Мэр был сухощавый, болезненный на вид. Я понял, что его парадный и красивый вид на улицах Лондона - та же маска. Маска необходимости, маска долга. Скользнув по усталому, осунувшемуся лицу взглядом, я понял, что мэр едва ли знает, что такое лёгкая жизнь. И что не нужно было ему показывать, как живут люди - он знает. Ибо живёт так же. С одной лишь разницей - в тепле и уюте, а не в холоде и сырости. Его сын же, один, без брата сейчас, наоборот, являл собой силу и молодость. Но силу скрытую, какую-то подлую даже. И молодость его была язвительной, она была вызовом, брошенной перчаткой. Найдётся ли когда-нибудь кто-то, кто решится поднять её?.. - Отец, и что нам с ними делать? Мэр долго и задумчиво смотрел на нас. Его взгляд медленно блуждал между моей зелёной шевелюрой и такой же растрёпанной причёской сестры. - Сегодня у меня нет желания разбираться с этими ворами. Дайте им чего-нибудь и пусть отоспятся. Позже поговорим. До меня даже не сразу дошло, что нас мало того, что не пустили на фарш, так ещё и накормили этим самым фаршем, обработанным до состояния котлеты. Для сна нам отвели маленькую каморку под лестницей, которую я даже не заметил поначалу. Сестра молча следила, как я пытаюсь смягчить жёсткие скамьи, которые должны были служить нам постелями на эту ночь. - Здесь, по крайней мере, тепло. - Тихо сказала она. Ночью я проснулся. Было темно, но просто почувствовал, что её нет рядом. Я быстро встал, миновал её скамью, выскользнул из каморки. Холл, погруженный в темноту, казался холодным и страшным. Он уже не казался таким огромным, как вечером, но давил на меня своей угрюмой пустотой. Я вышел из дома через чёрный ход, найденный неподалёку. Он вёл на задний двор. Стояла прохладная, но свежая ночь. В высоком небе светила луна. Тучи рассеялись и не загораживали её. Лес угрюмо чернел справа. В серо-синей траве кто-то шуршал. Тянуло запахом воды и камыша. Я пошёл туда, откуда, как мне казалось, доносился негромкий плеск воды и лягушачьи песни. И я увидел их. Они сидели прямо на холодных камнях. Он подстелил сестре какую-то куртку, а сам прямо так и восседал на ледяном камне, как на троне. Они о чём-то тихо говорили, почти соприкасаясь лбами. Её синие в лунном свете волосы мешались с его серовато-голубыми. Диадема поблёскивала в её волосах. Между ними я видел пруд, в котором отражалась луна. Я слышал лягушачье кваканье, эту романтичную музыку. Они сблизились слишком сильно, и я поспешил уйти. Сердце болело. Я не один следил за его появлениями. Я захотел увидеть отблески красного огня, отражающиеся в тёмной воде. Жизнь покатилась под откос. Я видел их свадьбу. Видел её первенца. Был на похоронах его отца, видел, что она рыдала в плечо своего мужа, не в моё. Не я. Её попросту не стало в моей жизни. Его не стало. Меня и моей жизни тоже не стало. Её и так не было. Но было хоть какое-то существование, которое можно было назвать динамичным. Воровство; догонялки с верзилами по Лондону; прятки от них же; ботинки, полные воды; синяки и царапины. Она всегда была рядом. Стирая с моего лица грязь, а иногда и кровь, она не улыбалась, не смеялась. Чуть нахмурившись, она проводила холодной рукой по синеющему "фонарю" и тоскливо вздыхала. Её присутствие всегда делало меня чуть сильнее. Вернее, заставляло меня выглядеть сильнее, чем я есть. Но я поверил в это и почувствовал, что кое-что я всё-таки могу сделать. Для неё. Когда ей это ещё нужно было. Я остался рядом. Ну, если быть точными, мне разрешили остаться рядом. Я помню, как презрительно скривились её губы - всего мгновение, но моё сердце сорвалось в пустоту, - когда Бельфегор кивнул в знак согласия. С тех пор меня не было с ней, но я был повсюду незримо. Я был свидетелем на её свадьбе. Я нянчу её детей. Я нёс гроб, в котором покоился мэр. Я готовлю и сервирую для них завтраки, обеды и ужины. Я стелю им постели, чтобы, лёжа на своей холодной простыне, слышать нежные слова и ускоренное дыхание обоих. Знаете, каково это, когда азотная кислота попала на сердце? Вот и я не знал. Я никогда не считал себя терпимым к людям, но такого я не пожелал бы злейшему врагу. Такое я желаю лишь своей любимой сестре. И от этого становится ещё тяжелее, ещё горше. А он... Я готов был признать его светом в своём существовании, чем-то, дающим надежду и помогающим, хотя и не ведающем об этом. Я готов был сделать для него что угодно, лишь бы он увидел меня. Едва ли он сам считал себя светочем, дарующим надежду, но своём великолепии высшего сословия он просто не замечал, что уже давно стал таким. Гордец, дарующий свет. Я не могу сказать, что влюблён в него. Я не могу сказать и того, что люблю его. Я терпеть не мог полутонов в чувствах, но сейчас пришлось оставить это. Ведь то, что я чувствовал - самые размытые полутона. Я хотел забыть его - и всякий раз нарочно выбирал маршруты, чтобы столкнуться. Я хотел убить его - и всячески оберегал даже от дождя, если они выезжали на конные прогулки. Азотная кислота разрушала сердце. Слушая песни лягушек на тёмном пруду, я сжимал в руке маленький флакон. Азотная кислота. Завтрак в постель - что может быть романтичнее. Она, сидящая напротив зеркала, и он, укутанный в белоснежную простыню. Чистота и благородство. Нельзя сочетать такое. - Ваш завтрак, господа. - Ставлю чашки с эрл грей на прикроватный столик. На подносе остаётся глазунья, несколько ломтиков бекона, бутерброды. Она, лёгкая, звенящая, подплывает к столику и берёт свою чашку. Сделав пару глотков, смеётся. Я ошибался. Она научилась смеяться. Лучше бы этого никогда не произошло. Бел тоже взял свою чашку тонкими пальцами, но пить не стал. Вдруг она дёрнулась. Кашлянула. Раз. Другой. Третий. Зашлась в приступе кровавого кашля, испачкав красным стерильную белизну вокруг. Упала на колени. На бок. Притянула колени к груди. Сдавленно позвала на помощь. Мы не шевелились. Она дико вращала глазами. Но затихла. Кожа стала такой же бледной и прозрачной, как и ковёр под ней. Исчезла. - Так вот оно что, Фран. - Так будет лучше. Для всех. - Я ведь взял её в жёны потому, что она так на тебя похожа. Только отец не позволил бы... Сам понимаешь... - Пейте. - А ты? - Я потом. Бел медленно отпил. На секунду отодвинул свою чёлку. Я увидел его глаза. И мне захотелось перемотать несуществующее время назад. Больно. Ему больно. Он тоже съёжился, кашляя. Но его смерть была куда грациознее и прекраснее, чем её. Я держал его голову на своих коленях. Последнее, что он прохрипел, было моё имя. Когда гордец затих, я аккуратно коснулся его бледного холодного лба губами. Убрал чашки. Тарелки с остывшей едой. Унял бешено колотящееся сердце. Тихо прошептал, что люблю. Распахнул окно. Третий этаж. Достаточно. Серые камни. Нет шансов. Встав спиной к оконному проёму, откинулся вниз. На пруду тихо пели лягушки. Это была траурная песня.