Save me even as you break me

Время после трёх утра, когда за окном всё ещё темно и не видно чёртовых звёзд — это то время, когда хочется умирать. Множеством различных способов. Практически пустая бутылка из-под виски на стеклянном столике у кровати, россыпь круглых белых таблеток с риской, и часть из них — порошком на полу. Нож, воткнутый в спинку кровати, у которого гладкая, удобная рукоять, мгновенно нагревающаяся в ладони. Родной вальтер, который никогда не предаст, под подушкой. Это не его квартира и могла бы быть не его жизнь, в ящике комода стопка паспортов на разные имена, съёмный гладкий глушитель и тугие пачки денег разных стран, перевязанные кислотно-розовой резинкой. Балкон выходит на тихую улицу, у соседей звучит Вивальди, а официант только что принёс поздний ужин и ещё одну бутылку виски. К четырём утра приходится балансировать на грани между удушающими разрушительными мыслями и не менее разрушительными действиями. Щелчок зажигалки напоминает о заряженном, небрежно отложенном оружии, а потом в его дверь стучат. — Долбанных. Четыре. Утра. — раздельно, с нажимом и абсолютно трезво произносит Джеймс и стряхивает пепел на парку насмешливо глядящего на него Кью. — В Лондоне всё равно уже утро, — парирует тот, игнорируя небрежный внешний вид Бонда. — Так что доброе утро, мистер Бонд. Вы всё равно не спали. Он чувствует себя здесь по-хозяйски. Городок в тысячах километрах от Лондона, занесённый снегом и льдом, с единственной работающей радиовышкой и никакого старбакса в округе, а ему просто плевать. Кью сбрасывает верхнюю одежду в кресло, устраивает там же сумку с ноутбуком, а потом проходит к тумбочке и уносит пустую бутылку куда-то в коридор отеля. Таблетки он после просто смахивает на пол и придавливает ботинком, превращая в труху. Как снег на его плечах, стоило ему только войти в здание. — И что теперь? Бонд даже не спрашивает, откуда он здесь взялся и для чего прилетел, у него между потрескавшихся, сухих губ тлеющая сигарета, на языке горечь алкоголя, а в руках очередная открытая бутылка. Мысли, сопутствующие времени, медленно тлеют на грани сознания. Близится пять утра. — Хорошее время, — говорит Кью. Он неторопливо закатывает рукава — его рубашка цвета берлинской лазури, и это острая насмешка над обоими — и оставляет кардиган смятым комком у самого порога. — Иногда стоит подчиняться правилам, вам так не кажется, 007? Бонд наблюдает за ним настороженно, как за хищником, который может наброситься в любой момент и совершить последний, контрольный удар. Он кивает, лишь бы не говорить вслух, потому что в горле его медленно разгорается ад. Сигарета дотлела, и дым кольцами сплетается у потолка, обнимает лампы и тает. Всё ещё темно, и маленький, тусклый ночник у другой половины кровати диссонирует с луной, полосы которой проникают сквозь приоткрытые жалюзи. Искорки льнут к губам, и Кью медленно вынимает окурок из его губ нежным, полным интимности жестом, а потом отбрасывает, склоняет голову набок и говорит: — Опустись на колени, Джеймс. Бонд выдыхает так, словно с его губ только что почти сорвался один из самых сладких, многообещающих стонов. Его колени встречают пол с таким звуком, что в ушах отдается барабаном набат, а за стеной всё рыдает скрипка, и во взгляде Кью столько всего, что он просто боится вдохнуть. — Мы ведь оба знаем, из-за чего я здесь, правда? Рукоять ножа в его ладони теплеет, словно признаёт хозяина, и взгляд Бонда следует за движениями Кью неотрывно. — Заведи руки за спину. Хлёстко и коротко. Сладко. Кью небрежно стягивает его запястья его же галстуком, создавая лишь иллюзию связанности, а потом отступает на шаг и осматривает. Упрямо вздёрнутый подбородок, поджатые губы, расправленные плечи. С него можно рисовать отчаянную преданность к Родине. Просто отчаянность. Кью хочется добавить к этому скрытую, так необходимую покорность, которую всего лишь нужно правильно поймать. — Скажите, Бонд, — Кью прижимает лезвие ножа к его горлу прямо под подбородком, чувствуя, как сглатывает Джеймс, и надавливает до первых алых капель, — насколько вы мне доверяете? Вместо ответа Бонд закрывает глаза. Кью хочется видеть, как расширяются и темнеют его зрачки, как дрожат ресницы и вибрируют в горле стоны, но он позволяет Джеймсу эту слабость, позволяет чувствовать себя окончательно беззащитным, и ведёт ножом дальше, вниз. Край тугого воротничка белоснежной рубашки окрашивается мгновенно, а на груди он выводит что-то, понятное лишь ему. Алые штрихи и росчерки, переплетённые в затейливый рисунок, застывающие капли, которые он потом размазывает пальцами и тянет в рот, чтобы слизать с подушечек. Срезанные пуговицы сыпятся на пол и с рубашки, и с брюк. Одно плечо остаётся обнажённым, и Кью усилием воли подавляет желание вонзить нож по рукоять в мягкую, тёплую плоть или вспороть горло и залить дорогой, обезличенный номер кровью агента 007. Бесславно и грубо. Вместо этого утончённая, изысканная ласка продолжается, оставаясь на грани острой и сладкой боли, и Джеймс откидывает голову, подчиняясь его безрассудным желаниям. — Ты вынуждаешь меня хотеть причинить тебе боль, — хрипло роняет Кью в вязкую, обволакивающую их тишину и напряжённое возбуждение. — Причини. Всего от одного слова Кью хочется стонать вслух. Порезы становятся глубже, и можно было бы потянуть тонкую, прозрачную кожу за края, вывернуть его наизнанку, заставить делать всё, что придёт в голову, но вместо этого Кью приказывает ему распахнуть глаза и жадно, нетерпеливо вылизывает нож. У Джеймса чёрные, расширенные зрачки, и слова излишни. — Хочешь? — Кью протягивает ему ладонь, демонстрируя испачканные пальцы. И Бонд размыкает губы, обхватывает его пальцы и тянет в рот, прикусывая и лаская. Кью думает о минете, о том, как мог бы обхватить его ладонью за затылок и выебать в рот, и к нему приходит совершенно прекрасная идея. — Стой так, — говорит он, как будто бы Бонд может куда-то деться, и уходит за вальтером. Он знает все чёртовы грязные тайны 007. И то, где агент хранит оружие — самая маленькая из них. Тяжесть металла на языке заставляет его брюки стать настолько узкими, что практически больно. — Мне повторить мой вопрос, 007? В голосе Кью явная насмешка, потому что сказать что-либо с вальтером, ствол которого упирается в твою глотку, вряд ли возможно внятно. Из уголка губ тянется ниточка слюны, и Кью заботливо стирает её большим пальцем, одновременно проталкивая оружие глубже, и приказывает сосать. Бонд привык слышать его голос в наушнике, и всегда эта информация была той, что поможет выжить, спастись, сделать что-то лучше, чем есть сейчас. Восстановить баланс. Кью всегда знает, что нужно делать, и укажет правильный путь. Направит. Кольцо его губ сжимается плотнее, как на члене, и внутри влажно и царапается. — Следите за зубами, Бонд. Вы ведь не хотите повредить ваш любимый вальтер? Они встречаются взглядами, и Кью тянет вальтер назад, оттягивает нижнюю губу и ласково гладит пальцем курок. — Мы ведь оба помним, что он заряжен, правда? Джеймс медленно кивает и сглатывает. Внизу живота нестерпимо, мучительно тянет, но просить он не может — только слушаться. Кью вытягивает руку в сторону и выстреливает в стену, прямо в дурацкую, дорогую картину, а потом сам касается яркими губами ствола и немного безумно улыбается. Бонд нестерпимо хочет его. Рядом, в себе, , под собой, просто помощи — неважно, возбуждение настолько острое, что он готов проклясть всё существующее на свете. Стрелка часов замерла на пяти тридцати, и вскоре ему захочется воскреснуть. Кью набрасывает на его шею свой галстук и стягивает удавку — не хватает крюка и надо бы отмотать время немного назад — а потом расстёгивает его ширинку и спускает брюки с бельём вниз. Это было бы унизительно, не будь настолько всё равно. Его снова касается нож — на бедре тонкая, прозрачная, непереносимо сладкая кожа, и, оставив несколько глубоких порезов, Кью приникает к ним ртом. Хочется запустить пальцы в его и без того взъерошенные волосы, надеть чёртовым ярким ртом на свой член или разложить на полу и выебать, но это не то, что ему сейчас нужно, и Джеймс послушен, как от него и ждут. Горячий язык выводит на его коже заповеди, в то время как пальцы сжимаются на члене резко и требовательно. Он удерживает бёдра на месте, вытягиваясь в струну, и на нём хочется сыграть что-нибудь пронзительно-больное, что и делает Кью, оставляя след за следом. Без слов, только тяжёлое, сорванное дыхание, и в самом конце, когда Джеймс кончает — низкий, тихий стон, кажущийся неуместным. Кью вытирает нож о рукав рубашки и, метнув его обратно в стену, коротко хмыкает. Он возбуждён сам, но всё его внимание занимает Бонд, по-прежнему стоящий на коленях. Галстуки сворачиваются на полу, там же оказываются брюки и бельё, и он мог бы его поцеловать, но вместо этого касается пальцами груди там, где бьётся сердце. — Тебе ведь всё равно от этого не убежать, Джеймс. Даже если бы он и хотел, он бы не стал.