Run for you I wake up

Когда всё это началось, в самом начале было нечего сказать, потому что, кажется, прежде всего не хватало слов для самого себя – липнущая к губам паутина-ложь и сладостное уверение в том, что пройдёт, чем бы ни было, обязательно вернётся к нормальности, от нескольких взглядов не станет хуже. А где первый, там и бесконечный; не смотреть уже не получается, да и Чонин не уверен, что сможет устоять. Из всех искушений мира он один. Просыпаясь, всегда бежал за ним. Когда всё это началось, он был странно смущён и не знал, как стоило бы себя вести "правильно", но теперь уверен, собирая внутри себя остатки насквозь исколотого злостью сердца, что точно не так, как уже случилось - выбивать из другого человека дурь за свои только ошибки и страхи низко и нечестно. Отвратительный праздник грубой силы и унижений на карнавале глазеющих убогих уродцев. Тем не менее, грязно-лиловые, смазанные временем и лекарствами пионы на сияющей фарфоровой коже тонких рук, укрывающие ключицы буйным винным цветением почти Сальвадоровские несуществующие розы – знаки неподкупной принадлежности, и пусть даже они и не носятся с гордостью и трепетом. Есть, адски болят и невыносимо тянут, напоминают с каждым неловким движением. Хоть так получить немного больного внимания. И он один – недоступный. Просыпаясь, всегда бежал. Чонин ненавидит насилие, и это может показаться странным и не вызывающим доверия, учитывая, сколько раз его сильные пальцы до нервных хрипов сдавливали чужие шеи, ощущая дёргающийся в дурном предчувствии выступающий кадык, и сколько раз острые костяшки окрашивались свежей алой кровью, смешивая своё и чужое. Как долго у самого во рту один только кислый привкус железа стоит. Да, он ненавидит. Но Кенсу ненавидит ещё сильнее. Или не так: любит так сильно, что остаётся только это. Кенсу не хочет быть с Чонином, и это, в общем-то, удивляет. Раздражает. Старшему, хотя, по сути, почти ровеснику, нравятся парни, но с одним весьма детальным дополнением: все парни, кроме Ким Чонина, и это, наверное, и есть суть неторопливо разъедающей внутренности непереносимой, не убиваемой злости. Почему так? Когда Чонин был маленьким, у него во всём этом насквозь прогнившем дерьмовом мире, а он понял это уже тогда, был только один настоящий друг – и он действительно искренне так считал. Не бессмысленные игрушки в сотни тысяч вон ценой, ломающиеся от одного прикосновения, которыми вечно занятые родители обычно пытаются покупать детскую любовь, никакие няньки. Один. Настоящий и живой. Безжалостно оставленный на попечении прислуги уже своим рождением избалованный ребёнок мог доверять лишь как ангелу нежному сыну одной из горничных, живущих в гостевом домике, приехавшему вместе с малообразованной матерью-деревенщиной в этот город на поиск несуществующей «лучшей жизни». Прекрасный и скромный Кенсу, испуганная большеглазая птичка в чужой позолоченной клетке, и шаг боящаяся сделать без чужого приказа – Чонин привязался к нему всей тогда ещё относительно чистой душой, стал обожаемым защитником и несомненным благодетелем в чужих красивых глазках. Нечестные драки с местными оборванцами за то, что смеют обижать Кенсу, тыкая в его худую спинку своими разжиревшими грязными пальцами, и называть его странными, пока не очень понятными, но вроде как довольно обидными словами? Да пожалуйста, получите разбитые носы и метко брошенные вслед камни из сада, крики на всю улицу и последующие заявления в полицию, потому что мягко сияющая в глазах благодарность и тихий лепет стоят каждого нагоняя от озабоченной исключительно новостями с мировых бирж матери, даже во время взбучки не убирающей от уха телефон. Про отца вообще можно было забыть, что с него взять, затрещины уже привычны, к тому же, нервный Кенсу очень боялся этого жуткого звука – самого удара, - так что после он всегда гладил покрасневшую щёку младшего и говорил, мило смущаясь, что-то непонятное, уверяя, что скоро должно перестать болеть. И переставало. Чонин приходил в необъяснимый восторг от опьяняющего ощущения обожания, которым его окружал маленький Кенсу, стремился сделать всё, чтобы этот странный огонёк, загорающийся в больших тёмных глазах каждый раз, стоило ему только втайне принести свои конфеты или накрахмаленные рубашки, никогда не погас. Это всё, мелочи и вроде бы незначительные детали, казались чем-то несравненно важным, недопустимым к потере. Что ж, вскоре он стал зависим от них настолько, что перестал различать границы дозволенного. Хотя, скорее, сам их и стёр. В десять любопытному Чонину вдруг захотелось потрогать Кенсу и посмотреть, что случится - в очередной раз сбежав с до одури бесполезного и скучного урока литературы, он, как можно скорее желая оказаться дома (а «дом» - это только там, где Кенсу, даже не нужно долго думать), пошёл «нехорошими» кварталами, петляя в незнакомых переулках. Ему нравилось идти против правил и нарушать запреты, чем не повод пополнить список достижений? Он увидел взрослых в одном из очередных пустых переулков, почти собрался завернуть – парня и девушку, и почему-то остановился в нерешительности у каменного ограждения, внимательно наблюдая. Почему девушка стонет и дёргается, и от звука её голоса по телу мурашки проходят ледяные, щиплют загривок и втянувшийся живот, проходятся острыми иглами по шее до самых скул, лишая возможности пошевелиться? И зачем рука парня задирает её пышную алую юбку почти до груди, лезет под ткань нежно-розовых трусиков и стягивает их ниже? Вот снова стон - ей не плохо от всего этого? Что-то пугающее происходит с Чонином, и он, всё же вспыхнувший, сопоставивший в голове кое-какие рассказы из школы, срывается на стремительный бег, чувствуя скользнувший от горла до самого низа живота незнакомый мягкий жар. Что будет, если сделать так с Кенсу? Кенсу никогда не отказывает, что бы Чонин ни просил, участвует во всех его аферах и странных играх, и на этот раз послушно следует в комнату юного наследного принца, ведомый им же, подозрительно оживлённым, за руку. Немного страшно, но вряд ли случится что-нибудь плохое, так ведь?.. Чонин зачем-то тащит в просторную гардеробную, раскидывая свою валяющуюся по всему полу обувь, каждая пара из которой стоит больше всего накопленного состояния Кенсу и его матери. Почему он настолько неаккуратен с такими ценными вещами?.. Чонин пытается подражать увиденному, так ярко отпечатавшейся в юном сознании сцене, вдруг резко прижимает вскрикнувшего Кенсу к стене и сам пугается от этого на мгновение. Но решает дойти до конца, какой бы бледной не казалась его большеглазая птичка. Десять, всего десять лет, чёрт возьми. На Кенсу – старые выцветшие джинсы Чонина, чужая рука настойчиво дёргает за маленькую молнию, наконец, расстёгивая и опуская ткань. Нижнее бельё совсем не розовое, а обыкновенное чёрное, но оно действительно хорошо выглядит на этой белоснежной коже – несомненной зависти для смуглого Чонина. Кенсу не может выдавить из себя и звука, ему вдруг страшно настолько, что трясутся руки, но ведь это Чонин, отважный дурачок Чонин, он точно не сделает ему больно или плохо, наверное, это просто очередная дурацкая игра, он скоро прекратит… Отступать некуда, увлажнившиеся, умоляющие глаза напротив именно сейчас теряют силу убеждения; разгорячённые пальцы без сомнений проталкиваются сквозь резинку белья, окунаются в чуть влажную теплоту и слегка передавливаются тканью, потому что Кенсу сгибается, пытаясь уйти от прикосновений. Он должен попробовать постонать так, как та девушка, может, после этого что-то прояснится?.. Однако вместо тех звуков, что хотел бы услышать Чонин – мольбы о прекращении и почти малиновое от стыда лицо, маленькие ручки, тщетно пытающиеся оттащить чужую ладонь от члена. Чонин теперь хочет потрогать и его, ему безумно интересно. И всё ещё страшно, да. В четырнадцать Чонин пытается научиться целоваться, чтобы не было потом «стыдно перед друзьями»; кажется, у него намечается девушка. У Кенсу никто ничего не спрашивает, он, снова испуганный решительностью, которой так и полыхает его маленький «хозяин», безропотно подчиняется и позволяет «тренироваться», хотя ему очень больно от того, с какой силой поначалу неумелый Чонин прокусывает его губы. Он не даёт остановиться и как следует вдохнуть. Всё меньше человек, всё больше – жадный зверь, но некоторые вещи всегда приходят с опытом. Удовольствие от ласк Чонина – одна из них. Кенсу боится себе признаться, но ему нравится то, что происходит, даже если он всего лишь сын проверенной времени прибиралки в богатом доме. Чонин в меру агрессивный, проявляет силу, но уже для того, чтобы приносить ей наслаждение, хоть и бывают такие моменты редко. Ему всё ещё нужно учиться, и, что ж, его будущей девушке очень повезёт – Кенсу, думая об этом, не может проглотить здоровенный горький ком непонятно каких эмоций, давно уже раздирающий горло. Нельзя забывать, что он не больше, чем личная игрушка на время. В шестнадцать у Чонина начинает стоять на всё, что только движется, и Кенсу действительно напуган, уже совсем по-настоящему, потому что успел понять, к чему его самого приведёт подобная смутная пародия на пропагандируемые улицей «отношения». Он не такой, как другие парни, ему совсем не нравятся девушки, а при виде так выросшего за последние года Чонина сердце безумно сладко, неправильно ноет, принося одни только страдания в юную голову. Хочется его разорвать на части и выкинуть, никогда не вспоминать. Меняя подружек с поразительной быстротой, Чонин, как и подобает избалованному ребёнку, желающему всё сразу и сейчас, не отказывает себе в удовольствии продолжать «домашние тренировки». Во время одной из них случайно раскрывается самый страшный секрет Кенсу; Чонин, приподнимая чужой свитер, замечает выступающий сквозь джинсы стояк старшего. Побледневший до мертвенно-белого Кенсу пытается сбежать, но Чонин не позволяет, вдруг резко швыряя старшего на кровать и следом оказываясь сверху. Это же Кенсу, с ним ничего не страшно, можно всё пробовать без опаски подхватить какую-нибудь болезнь, никто не узнает о том, что произойдёт в этой комнате. Он ведь один, ни с кем больше не дружит, всё равно не откажет. Кенсу. Кенсу, который едва не плачет и прикрывает колотящимися руками лицо, пока Чонин стягивает с него домашние шорты вместе с бельём, Кенсу, который всеми силами пытается прикрыться и сжаться, но вдруг до перехватившего дыхания слишком громко стонет, когда Чонин с силой разводит стройные светлые ноги в стороны. Кенсу, который всхлипывает и до последнего отчего-то сопротивляется. Чонину до боли в поджавшихся яйцах и дрогнувшем члене хочется вставить, глядя на распростёртое под ним юное тело, не сдающееся, но уже по ощущениям готовое, желающее; кто бы мог подумать, что его Кенсу станет таким? Таким красивым и нежным, беззащитным, с бархатистой кожей и притягательными росчерками сияющей бирюзы тонких вен, с этими умоляющими влажными глазами? Почему его так хочется? Почему? Чонин никогда не задумывался о парнях так, как он думал о девушках, то есть, Кенсу, конечно же, парень, но он не такой, как все, всегда казалось совершенно нормальным целовать его или прижимать к себе, но... То, чем Чонин сейчас собирается заняться - всерьёз и без шуток, осуждается обществом, тем более, его семейным кругом общения, похуже, чем какой-либо из существующих смертных грехов, он прекрасно осведомлён. Когда твоя «семья» ходит на воскресные служения и тебя заставляет вот уже столько лет, трудно игнорировать подобные вещи. И поэтому он даёт себе право на возврат – но не Кенсу. Его первый в жизни минет сопровождается захлёбывающимися и невнятными просьбами остановиться вперемешку с рваными стонами на поразительно высоких тонах, беспомощными пальцами в его вьющихся смоляных волосах и криками вернувшейся раньше обычного матери… Так он и теряет До Кенсу из своей жизни. Кажется, навсегда. Но находит вновь уже спустя только три года. Три года – слишком много для того, чтобы удерживать в голове болезненные воспоминания, но Чонину вполне удаётся с этим справляться, если не сказать, что он прочно уже ими одержим. Даже сейчас, лёжа всё в той же самой кровати с бельём такого же светлого цвета, позволяя девушке с лицом, которое он и не собирался запоминать, скакать на своём члене, он не может не вернуться к Кенсу. Однако сейчас всё совсем по-другому. Избитому одним только им Кенсу, носящим совсем не гордо его знаки собственности. Вроде как у Кенсу теперь есть парень, который должен защищать и прочее, но не делает почему-то ничего подобного, кажется, его зовут Чанёль, как-то так. Они с ним оба на вокальном факультете в престижном университете, где и Чонин учится, и он даже что-то слышал об этой несносной рыжеволосой башне. Или его семье?.. Не важно. Это всё какая-то очень дурацкая шутка. Кенсу не знал, что Чонин всё же выберет искусство, а не политику, как его отец, Чонин не думал, что в бедной семье До когда-нибудь найдутся необходимые для поступления деньги. Хотя, как оказалось, они и не понадобились – у Кенсу не голос, а сплошная мягко тающая на кончике языка согревающая карамель, талант от того самого ненавистного «Бога», как говорят. Чонин не может простить того, что не слышит больше, как им произносится его имя. Это не тот Кенсу, который рос рядом. Он стал ещё красивее и нежнее, хотя вряд ли подобное возможно – Чонин может утверждать, потому что видел слишком много. На его совершенные пухлые губы в форме сердца мечтает кончить, как следует поработав членом, каждый третий учащийся - Чонин знает, потому что следит за каждым, кто только посмеет высказать подобное даже «в шутку». Потому что нет никаких шуток. Растрахать его классную маленькую задницу до потери сознания и размазать сперму по заплаканному лицу тоже желающих много, устроить групповушку и поставить как шлюху на колени, чтобы одному отсасывал, а от другого кричал своим сладким голоском… о нём и ещё одном парнишке, старшекласснике Лухане, только такие разговоры и ходят «между мальчиками» - Чонина это бесит, но он поддакивает. Ну и ещё там есть какой-то Бён, но это уже лишнее. Важен только Кенсу, делающий вид, что никогда в жизни Чонина не видел. А Чонин защищает его. Ото всех. Он унижает и оскорбляет, скалится, нередко бьёт на глазах у толпы, показывая собственное превосходно над молчаливо терпящим Кенсу, что вечно смотрит в одну лишь несуществующую точку позади Чонина. Это на удивление больно. Уж лучше бы ответил разок, врезал бы, да что угодно сделал. Если бы Кенсу пришёл к Чонину сразу, как увидел, если бы вернулся, не потребовалось бы этих мерзостей, каждый бы знал, что Кенсу принадлежит только Чонину, что он – запретная территория для любых посягательств, строго охраняемая и в глубине души трепетно... любимая? Но Кенсу отказывается. Выбирает какого-то Чанёля, от лица которого просто блевать тянет. Просыпаясь, он бежит за ним. Просыпаясь, он хочет любви. Чонин не может так больше, это уже слишком: Пак Чанёль позволяет себе прилюдно взять Кенсу за ладонь. «Мой» - победным блеском читается в тёмных глазах, в то время как Кенсу давит из себя убогое подобие улыбки, тихий и окончательно, кажется, потухший. Чонин подлавливает Кенсу после дополнительных занятий (его расписание выучивается наизусть ещё в первые дни) и до боли стискивает его запястье, тащит в ближайшую пустую аудиторию и громко хлопает дверью, закрывая, подпирает затем стулом, чтобы никто не смог помешать. Да и вряд ли кто-то здесь ещё остался к этому времени. Сейчас Кенсу – не испуган. Как будто просто очень сильно устал. «Всё меньше человек, всё больше – зверь, но некоторые вещи приходят с опытом» - Чонину хватает нескольких шагов для того, чтобы оказаться рядом и привалить парня к ближайшей парте. Он дышит тяжело и горячо, обжигает чистым напряжением, раскрытыми сухими губами почти касаясь чужих. Вот этот момент – переломный. Кенсу должен обвить руками его шею и снова посмотреть с любимым обожающим, доверительным огоньком во взгляде, должен открыться и позволить себя целовать, а потом и трахать, нет – заниматься любовью, потому что Чонин вроде бы именно это и чувствует. Но ничего не происходит. Только почти остывшее сияние на самом дне тёмных карих глаз. Чонин испуган. И злится. Он намеренно впивается в чужие губы, кусает как в четырнадцать больно, прокусывает тонкую кожицу и упивается кровью, желая вернуть память о тех днях, как в шестнадцать – глубоко и напористо, подчиняет себе без права на раздумья, руками спешно избавляя безвольного Кенсу от одежды. В девятнадцать Чонин уже довольно искусен в сексе, он лучше рыжеволосой твари, которая, к тому же, использует Кенсу только ради своих целей, он знает об этом совершенно точно. Чонин любит, а не он. Первые тихие, неуверенные стоны прокрадываются внутрь вместе с прикосновением требовательных рук к прохладной коже худой груди; мой, мой, только мой – блуждающие пальцы Чонина проходятся по каждому почти зажившему желтоватому пятну смазанного синяка, слегка надавливают и оцарапывают, приводя в неосознанное движение тело. И ничей больше. Кенсу позволяет себя подчинять, он больше не притворяется, а значит, его чудесные губы должны взять на себя ответственность за то, что так долго отказывали в поцелуях; Чонин не может ими насытиться, с низким рыком слизывает всё выступающую кровь и размазывает языком собственную слюну по этому лживому, но любимому припухшему рту. Кенсу оживает, несмело начинает отвечать, заводя ещё больше. Чонин подхватывает под бёдра и прижимает к себе так близко, что на несколько секунд становится даже больно, ведь стоящий член уже давно давит на ткань фирменных штанов, ноет и требует поскорее оказаться там, где нужно. На несколько секунд Чонин останавливается, глядя Кенсу только в глаза. Секунда, две, три. В Кенсу всё же разгорается огонь. Чонин без раздумий несёт его к одному из окон, что возле преподавательского стола, потому что только у него есть маленький подоконник, на который едва цветочные горшки помещаются. Всё убрать, ничего лишнего быть не должно. И плевать на шум от разбивающейся керамики, здесь почти каждая пятая вещь – безвкусная дешёвка. Они никому не нужны, кроме друг друга. Кенсу в одних уже полуспущенных джинсах, сам, не отрываясь от влажных и задыхающихся поцелуев, пытается как можно скорее их скинуть, помогая себе ногами, Чонину осталось только снять свои, уже мокрые у паха от невероятного возбуждения. На фоне почти зашедшего солнца кожа Кенсу, светлый китайский фарфор, едва не сияет своим совершенством, а давно уже выкрашенные в блонд волосы Чонина выглядят как-то по-дьявольски опасно. Сам взгляд его, голодный и жадный, изгибающиеся в предвкушении настигшего жертву хищника губы не внушают доверия и безопасности, но даже так – плевать. Кенсу давно уже потерял любую самую невероятную и бессмысленную надежду вновь обрести своего отважного дурачка-принца, но это вовсе не значит, что он забывал о нём когда-нибудь. И тут верность – понятие скорее для души, нежели для тела, ведь, безоглядно заполняя себя другими, снова и снова убегая от самого себя и прячась в чужих объятиях, истина остаётся ей же: забить пустоту, оставленную после Чонина, невозможно никем. Кроме него самого. Прохладный воздух торопливо облизывает разгорячённую кожу; Кенсу не хочет её, он призывно стонет и притягивает Чонина ближе, соприкасаясь своей грудью с его. Чонин весь горит, тренированное тело танцора с твёрдыми, рельефно выступающими мышцами – сплошное согревающее пламя, а срывающееся с губ дыхание важнее самого кислорода, ничего схожего с тем подростковым телом, которое всегда было на виду. Можно умереть прямо так, в каждую из минут, обхватив ногами чужую талию и прижавшись нервно колющей спиной к ледяной поверхности окна, даже не думать о том, что кто-то может увидеть, потому что весь сосредоточен на покрывающем требовательными укусами всё, что только попадается, человеке. Следы, что останутся после, будут носиться с гордостью и осознанием важнейшей на свете любви. Кенсу задыхается от малейшего движения и без былого стеснения демонстрирует ласкающий и разрывающий своей невероятностью одновременно голос, который теперь только для Чонина, для его наслаждения. Он, наверное, не знает, но уже давно весь Кенсу – для него одного. Чонин убирает с себя всё такие же худые чужие ноги и уверенно прижимает их к груди Кенсу, нетерпеливо касаясь своего вот-вот готового взорваться члена. Здесь и сейчас, в давно Богом забытом мире и подальше от всех, но одновременно на всеобщем обозрении, он скажет Кенсу, что больше не позволит ему исчезнуть. Никогда. Ни за что. Просыпаясь, он бежал за ним изо дня в день. Просыпаясь, он любил и любит только его. Просыпаясь, он наконец-то его нашёл.