В нём было что-то от ангела

Если в следующей жизни мне суждено быть, скажем, камнем, пусть им проломит череп моему соседу. Вот о чём я думаю, проснувшись в половине шестого утра под звуки перфоратора: маразматичный еврей из квартиры сверху никак не привыкнет к другому часовому поясу и начинает сверлить стены ещё до рассвета. Восемь лет он живёт надо мной. И все восемь лет делает ремонт, пропуская лишь один день в неделю — субботу. Кошерный пиздюк соблюдает шаббат. Надо было выбрать днём, в который я сведу счёты с этой долбанной жизнью, субботу. Что может быть лучше смерти в тишине? Только смерть в Рождество. Но я столько не протяну — слишком осточертела рутина вокруг. Дом-работа-паб, дом-работа-паб. Грёбаный день сурка. Жизнь сурка. Надоело. И нахуй ваши лекции о малодушии. Их придумали те, кто не решается сделать шаг в раззявленную пасть смерти с крыши высотки или полшага с табуретки, накинув петлю на шею. Срань. Даже думать об этом не хочу. Из квартиры сверху доносится приглушённое визжание ножовки и бодренький голос диктора «Приват Спайс». Наверное, мой сосед не чистокровный еврей, или просто бракованный. Исправный дождался бы, когда я включу свой телек, чтобы сэкономить на электричестве. Парень с «Приват Спайс» заканчивает трепаться и пускает в эфир утренний трек от «The Doors». Под пение Джима Моррисона я встаю и иду в душ. Тщательно чищу зубы, даже прохожусь зубной нитью, выколупывая вчерашний солёный арахис, дрочу, чтобы не сцеживать со стояка, и соскребаю щетину бритвенным станком. Новых лезвий нет, так что я успеваю несколько раз поцарапаться проржавевшими за две недели лезвиями. Недобритые как следует щёки отливают синевой и становятся похожими на наждак. Надо будет написать жалобу, если успею — в рекламе обещали, что кожа будет гладкой, как попка младенца, минимум месяц. Залепив обрывками туалетной бумаги кровоточащие ранки на лице, я иду на кухню. Неплохо было бы перекусить, но в холодильнике уже родовой склеп для грызунов, а кафе, в котором я привык завтракать, открывается через целых два часа. Вообще-то там готовят одно соевое дерьмо, но официантки одна милее другой, и позволяют шлёпать себя по задницам. С одной я даже перепихнулся пару раз. Может, удастся повторить сегодня. Вдохновлённый мыслями о Ширли, я иду на кухню, ставлю чайник. Пока закипает вода, выкуриваю сигарету, и кидаю в кружку две ложки растворимого кофе. Горячительная жижа без сахара и двойная кокаиновая дорожка обеспечивают мне заряд бодрости примерно до обеда. Я возвращаюсь в постель, но спать не хочется. Врубаю телек. По второму каналу всё ещё показывают порно, хотя уже перевалило за шесть утра, по третьему крутят футбольный матч, на пятом идут мультики. Какой-то плюшевый мудак, набитый опилками, спрашивает «Какой сегодня день?» День смерти Дилана Гейта, говорю я. Свинья в полосатой майке с энтузиазмом сообщает, что сегодня — сегодня. Медведь с опилками вместо мозгов говорит, что это его любимый день, и я щёлкаю пультом. На втором канале два жеребца в политкорректном составе (один белый, один чёрный) дерут бесподобную мисс Винтерс. Мой дружок недвусмысленно дёргается, реагируя на её насквозь фальшивые стоны, и я снова дрочу. Второе пробуждение хуже первого — еврейский пиздюк по традиции что-то сверлит. Громкие звуки вызывают головную боль, ноздри чешутся от порошка. Вялый член уютно лежит в ладошке. Я решаю, что надо поберечь силы на запланированный марафон по борделям и натягиваю трусы, не передёрнув третий раз за утро. Завтракать я иду при полном параде: ботинки начищены до блеска, новые брюки топорщатся стрелками, белеет рубашка от какого-то фешенебельного гомика, подаренная сестрой на прошлое Рождество. Образ денди двадцать первого века довершает кожаный пиджак, ещё вчера бывший частью австралийской фауны. Консультант утверждал, что это натуральный крокодил. Я уверен, что крокодил искусственный, но всё рано отвалил за шмотку месячное жалование. В кафе Ширли вертится вокруг меня с подносом и меню, хотя в этом нет необходимости, я всегда беру одно и то же. Получив законный шлепок по попке, она идёт на кухню за моим завтраком. На подносе чего-то не хватает. Я провожу ревизию: яичница с беконом, тосты, фирменный крем-суп сомнительного цвета, сыр, блинчики с джемом и две чашки кофе. Нет газеты. Бесплатную газетёнку Ширли тактично забыла. Молодец, куколка, знает, что я не хотел бы видеть ежегодный некролог о том парнишке. Вшивый журналист Нолан Хиггинс — ирландский глас американского народа, — строчит одно и то же в годовщину его смерти. Семь маленьких строчек, в которые умещается история хорошего мальчика Коди и моя вина в том, что она оборвалась так рано. Неосторожность работника реанимационки, стоившая ребёнку жизни. О том, что я в тот день оказался за рулём после тридцати шести часов на смене, потому что водила сломал лодыжку на скользких ступеньках, Хиггинс умалчивает. Интересно, завтра он напишет некролог обо мне? Конечно нет. Сучонок. Я могу рассчитывать только на ядовитую статейку. Что-нибудь вроде «Убийца покончил с собой в годовщину смерти своей жертвы». Или подобное дерьмо. Хорошо, что я этого уже не увижу. Разделавшись с завтраком, я утираюсь клетчатой салфеткой, сую в рот бесплатную жвачку и кладу в карман зубочистку в индивидуальной упаковке — будет чем набрать кокса на понюшку. Пытаюсь сманить Ширли в укромное место на десять минут, но она только смеётся и отнекивается, бегая от столика к столику, как заводная игрушка. Я оставляю ей сорок баксов на чай и иду в туалет. Закрывшись в кабинке, достаю из кармана пакетик с порошком. Задержав дыхание, набираю мелкой белой пыльцы на зубочистку, подношу к ноздре и втягиваю в себя. То же самое проделываю со второй. Пять минут сижу на унитазе, опустив крышку, и курю. Потом еду в банк, погасить проценты за кредит на тачку. Чего доброго ещё подумают, что я свёл счеты с жизнью из-за такой хуйни. Когда я выхожу из банка, погода стремительно портится. Солнце так и не показалось, и небо до самого горизонта затягивается тучами цвета трёхдневного синяка. Пока это не влияет на мои планы, так что из бара я еду прямиком в логово жриц любви. Дилан Гейт собирается как следует натрахаться прежде чем покинуть этот бренный мир. «У Бетти» — так себе названьице для борделя. Особенно для такого — цыганское барокко, да и только. И бабы — одна потасканнее другой. Я выбираю одну из новеньких, Джину. Среди товара, который уже не вернёшь по гарантии, она смотрится свежо и выгодно, но не так, чтобы мой дружок в штанах решил, что у нас сегодня праздник. Пусть всё будет как обычно, чтобы не возникало соблазна застрять здесь ещё на год из-за какой-то пташки. Мы идём наверх, в её комнату. Джина задёргивает шторы. Снимает прозрачную чёрную блузку, с трудом стаскивает узкую юбку, и остаётся в одном белье. Кружево выгодно подчёркивает прелести белого тела, а вот чулки и пояс к ним давно пора выкинуть. Я говорю, чтобы она сняла их тоже. Оставшись в лифчике и трусиках, Джина опускается передо мной на колени и, стащив до щиколоток мои брюки с трусами, отсасывает в качестве разминки. За следующий час я успеваю отделать её по полной программе — сначала на полу, а потом на скрипучей кровати, застеленной блядским красно-чёрным покрывалом. Малышка Джина устало курит, положив голову мне на плечо; опускает руку к промежности — там всё разворочено моим членом. Она затягивается и вздыхает: — Ну ты и кобель. Я выпускаю кольца дыма в потолок, не глядя поглаживая её маленькие упругие груди с торчащими сосками. — Нет, я перекати-поле. Шлюха выразительно косится в мою сторону. — Сухая трава без корней, — делаю краткий экскурс в ботанику. — Катится и катится по пустыне, и ни в чём не нуждается. Никакой пользы от неё, один вред. — А по-моему, корень у тебя что надо, — улыбается Джина, ни черта не улавливая смысла. Это почему-то портит мне настрой. Желание поболтать с ней пропадает, но я не забираю деньги за лишний оплаченный час. Я сегодня щедрый. Пусть ширнётся за упокой души моей, или купит себе новые чулки, а то на эти без слёз не взглянешь. — Ещё увидимся, — говорит Джина, закрывая за мной дверь. — Обязательно, — киваю я. В твоих снах — обязательно. Спустившись к машине, я проверяю сколько налички осталось в кошельке, и еду к следующему пункту назначения. На подходе в приличное заведение меня цепляет какой-то транс. Зеленый совсем, если приглядеться. Лет двадцать, не больше. Мальчик сладко говорит и приятно улыбается, обещает, что будет хорошо. Я решаю попробовать, тем более, что просит он меньше, чем я рассчитывал здесь оставить. В мотеле я отправляю трансуху умываться. Из ванной вместо Голди выходит помолодевший на несколько лет Тео — без парика и макияжа ему едва ли можно дать семнадцать. В нём нет ничего женственного, и это добавляет в стандартную процедуру какой-то остроты. Я с азартом игрока наблюдаю за его плавными действиями, когда Тео садится на кровать и манит к себе худым наманикюренным пальчиком. Я изучаю его взглядом, затем руками. Пальцы нащупывают ключичный перелом, ползут ниже, улавливая учащённые удары сердца. Я провожу ладонью по груди, накрываю чужой член, прижатый к животу. Он почти помещается у меня в кулаке, гладкий и по-смешному розовый против позолоченного ламповым солнцем тела. Тео не выдерживает и пары лёгких движений рукой, нетерпеливо забираясь ко мне в трусы. Отсасывает парнишка лучше, чем Джина — не так отрешённо. Старательно даже. Но за технику всё равно четвёрочка. Видимо, не так часто приходится работать ртом. Сзади он тоже достаётся мне вполне пригодным для употребления. Я думал, разъёбан мальчик так, что в дырку можно покричать и услышать эхо в ответ, но он узок. Я даже едва не оставляю в нём резинку — она равномерно скатывается в плоский кругляш, будто хочет запрыгнуть обратно в упаковку. Тео этого не замечает. Он вообще ничего не замечает, распластавшись ничком на кровати. Я ложусь рядом, подгребая его к себе под бок. Чувствую, что пришло время догнаться, потому что сознание проясняется. — Быть или не быть? — спрашиваю я, поверив на секунду, что могу переложить на это богом обиженное существо ответственность за свою жизнь. Тео смотрит на меня рыбьими глазами, хлопает ресницами — такие дилеммы явно не для него. В рот или в зад, вот в чём вопрос, а экзистенцию придётся оставить для кого-то более сообразительного. Вместе мы добиваем оставшийся у меня кокс и молча лежим на узкой кровати в мотеле. На прощание я крепко целую его в нежные, как у девчонки-подростка, красные от въевшейся помады губы. И он шалеет, то ли от поцелуя, то ли от наркоты. Лезет ко мне обниматься. Уткнувшись носом мне в шею, шепчет: — Ты не виноват. Не виноват… У меня внутри всё холодеет. Замирает, будто по щелчку выключателя, когда мне вдруг начинает казаться, что он всё знает, и эти его слова — прощение, знак свыше, но, присмотревшись, я понимаю, что он просто удолбан в хуи. После парня я решаю удариться в экзотику. Заехав пропустить стаканчик виски в ближайшем баре, выруливаю на шоссе и еду по адресу, знакомому только местным. Американская версия Квартала Красных Фонарей. Сервис и в половину не такой, как в Амстердаме, но это лучшее, из всего, что я знаю. На первом же углу мне попадаются две удивительные азиатки. У одной буфера кормящей мамаши при личике питбуля, а вторая плоская, как доска, но на лицо — натуральная кукла. Мы резвимся втроём. Один раз они обходятся без меня. Я снимаю на телефон трогательный лесбийский поцелуй. Когда они начинают возникать, говорю, что сохраню только до вечера, чтобы подрочить перед смертью. Азиатка с буферами смотрит на меня понимающим взглядом, а девочка-доска полчаса ездит мне по ушам, убеждая, что из любой ситуации есть выход. Не знаю, стоит ли считать авторитетным мнение проститутки, поэтому просто говорю: — Извини, детка, но я до дна. Мой выход — в окно. И я сделаю это сегодня. Прервать сеанс психоанализа мне удается только заткнув членом кукольный рот. Перед тем как вернуться домой, я еду в ресторан к старику Чарли. Он по привычке называет меня «док», хотя в госпитале я не работаю уже три года. Три ёбаных года я не держу в руках чужие жизни. Я их больше не спасаю. И не калечу. Мимо моего столика, покачивая бёдрами, проходит официантка Джессика. У неё между ног сплошные шрамы, и ляжки похожи на лоскутное одеяло. Это я оперировал её после нападения трёх извращенцев в тёмном переулке. Прямо в машине — до больницы мы бы не доехали из-за утренних пробок. Чарли приносит мне ужин. У этого парня титановая пластина закрывает брешь в черепе — он был единственным, кто тогда прибежал на крики Джессики о помощи. Подкрепившись прожаренными отбивными, салатом и двумя пинтами пива, я по дождю возвращаюсь в свою запылившуюся, провонявшую безысходностью и одиночеством квартиру. В открытое окно вплывает ленивый блюз из квартиры соседа-еврея. Определённо с ним что-то не так. Я неторопливо раздеваюсь, пританцовывая у зеркала. Откуда-то изнутри, из глубин стекла и серебра, на меня смотрит уставший сорокалетний мужик. Синюшные щёки впали, подбородок стал острым, будто его обточили лобзиком, на висках появилась седина. Я показываю унылому мудаку фак и иду открывать окно. Забравшись на подоконник, смотрю вниз. Улица кажется непривычно пустой и размытой, как кадр не в фокусе. Ветер свищет в ушах. Где-то вдалеке, похоже, в нескольких кварталах отсюда, протяжно воет сирена неотложки. Тотальное сходство с тем вечером, перевернувшим мою жизнь вверх дном. Из-за мокрого снега, завалившего город накануне моей смены, на хайвэе произошла страшная авария. Десяток машин и сплющенный автобус — работы почти на двое суток. А потом этот вызов — годовалый малец, задыхающийся в приступе астмы. Не было времени ждать водителя на замену Нилу, заработавшему открытый перелом в двух шагах от стоянки. Я сам сел за руль, заёбанный до смерти сверхурочными. Мы неслись по шоссе почти вслепую — видимость была нулевая, — и не сразу поняли, что произошло, когда машина на ходу снесла какое-то препятствие. Я не знаю, откуда он выскочил на трассу, этот глупый мальчишка Коди. Просто в одну чёртову секунду ярким пятном промелькнул перед глазами жёлтый макинтош, глухо ударилось о стекло тело, и всё закончилось. Для него, для меня, и для ребёнка, к которому мы тогда так и не успели. Я снова смотрю вниз, высунувшись из окна по пояс. Пытаюсь определить, где окажется мой труп. Не хотелось бы расшибиться напротив парадного и создать кучу проблем. Голова немного кружится, блядский дождь продолжает хлестать, холодный и острый, и это мешает мне сосредоточиться. Взгляд старательно шарит по маленькой площадке у подъезда, прощупывает, вымеряет, будто от меня ещё что-то может зависеть за секунду до превращения в лепёшку из мяса и костей. Среди серости дождя и сумерек я вдруг замечаю приткнувшееся между двух деревьев белое пятно. Присмотревшись, понимаю, что это человек, а белеют — большие крылья у него за спиной. Мне не разобрать деталей с такой высоты, я вижу только то, что он стоит, сгорбившись (от боли?), и прижимает руки к животу. Может быть, это клятва Гиппократа гонит меня на помощь страждущему, а может, я просто малохольный пидер, и ищу причину, чтобы убраться подальше от окна, — не знаю, но минутой позже я уже жму на кнопку лифта. В альтернативной вселенной Дилан Гейт в последний раз познает силу земного притяжения, шагнув навстречу видению с крыльями коротким путём. Распахнув подъездную дверь, я подзываю его к себе криком и жестом. Парень бегом пересекает расстояние от своего укрытия до подъезда, шлёпая по лужам подошвой высоких ботинок, отчего брызги разлетаются выше головы. Руками он прижимает к животу подол футболки, и только сейчас я замечаю, что он прячет там что-то от дождя. Влетев в подъезд, он благодарит меня и встряхивается, как огромная мокрая псина, забрызгивая всё вокруг водой с крыльев. Бутафорских, конечно. Я впихиваю его в лифт и нажимаю кнопку. У дверей квартиры парень вынимает из-под майки грязно-белый комок шерсти на кривых тощих лапах и пускает его за порог. Затем, снимает крылья на резинках, смахивает с них остатки воды на лестничную клетку. Надев обратно, заходит в квартиру. Ушастый задохлик к этому моменту уже освоился и делает лужу в коридоре. — Лю-ю-юк! — стонет он, и смотрит на животное ругающим взглядом. — Люк, ну и имечко, — усмехаюсь я, закрывая дверь. — А сам ты кто? — Я Энджи, — парень протягивает мне руку и улыбается. Тонкий, светловолосый и с ямочками на щеках, улыбается мне во весь рот мальчишеской и такой, блядь, трогательной улыбкой, что у меня возникают болезненные спазмы там, где я думал, три года зияет огромная дыра. Там всё стонет, будто он пнул мне по рёбрам вот этим своим тяжёлым ботинком, а не улыбнулся. А потом всё существо заполняет проклятая нежность. Больная, невыносимая нежность и желание жить, такое сильное и отчётливое, что я, кажется, готов разрыдаться, вот только не помню как это делается. Через целую вечность я пожимаю его мокрую и холодную ладонь. — А я Дилан. — Знаю. — Энджи продолжает улыбаться, не выпуская моих пальцев. — Я тебя помню. Ты спас мне жизнь. Точно. Только тогда он был младше, намного младше. Я восемь часов провёл над ним в операционной. Ещё шрамы у него на спине остались такие, будто ему подрезали крылья. Медсёстры так и прозвали его Ангелом из-за имени и этих шрамов. — Считай, мы квиты. — Нехотя отпускаю его руку, и отхожу. Где-то в параллельной вселенной убирают мой труп. У соседа всё ещё играет блюз. Я бросаю взгляд на мокрый асфальт, передёрнув плечами от накатившего с опозданием страха, и закрываю окно.