Сто семь шагов

Говорят, от камеры в темнице Императорского дворца до виселицы всего сто семь шагов. Говорят, что в свою последнюю ночь перед казнью заключенный может заказать себе на ужин всё, что только пожелает. Много еще чего говорят, да только Джудал никогда не слушал сплетен. А теперь, когда Аль-Сармен повержены, когда в мире воцарился долгожданный покой, его, как воплощение зол и скверны, ждет эшафот. Как последнему предателю Империи, ему предстоит пройти те заветные сто семь шагов. Джудал предполагал такой финал для себя с самого начала, но тогда он был ещё одним из множества финалов, которые могла предоставить ему судьба. Да только фортуна отвернулась от него в последний момент, сбросив темного Маги с небес на землю — в прямом и переносном, — и заковав его в тяжелые чугунные цепи. Тогда-то Джудал и перестал верить в свою удачу, на которую он полагался до того момента, судьба же — и вовсе не друг. В темной камере пахнет сыростью, а поржавевшие прутья стальных решеток напоминают ему старую клетку. А он, как птица, не взлетит, не распахнет крылья. Птицу держат в позолоченной клетке до тех пор, пока она поет, а когда голос её исчезает — птица становится никому не нужной. И позолота с её клетки с годами будет шелушиться, отпадать по кусочкам, а прутья будут покрываться ненавистной ржавчиной. И птица потеряет свой дивный вид, её перья потускнеют, облезут. Да и на птицу она вскоре не будет похожа. Джудал ощущает себя этой птицей почти физически. Да только жалость к себе ему не поможет, да и не привык он себя жалеть. Просто шел всегда вперед, не оборачиваясь на свои ошибки и провалы, а сейчас идти некуда — перед ним тупик. Вот и сидит он в своей клетке, весь в ссадинах и кровоподтеках после тяжелого боя. Сидит и ждет свой последний ужин, полакомиться излюбленными персиками перед смертью уж сильно хочется. А вокруг уж слишком шумно. В своих норках пищат крысы, доедая кусок заплесневевшего хлеба месячной давности. Пищат и бегают по углам слишком, по мнению Джудала, громко. И прямо над его головой с потолка капает вода, кристально чистые капли — единственное, что все еще остается чистым в этой прогнившей камере — падают и разбиваются о холодный каменный пол. Помнится, над подземной тюрьмой течет канал. Кап-кап. Джудал закрывает уши, не в силах справиться с этой ужасной головной болью. Опускается на каменные, заплесневевшие местами плиты, прижимаясь спиной к решетке. И качается вперед-назад и шепчет: «Громко. Почему так громко?». И слова его тяжелыми молотами бьют по голове. Громко. Так проходят первые сутки, вторые… Джудал потерялся во времени, уже и не понимает день сейчас или ночь — в подземелье всегда полумрак. Маги все ещё ждет свой ужин. *** Чьи-то гулкие шаги по каменным ступеням в конце коридора отдаются в висках тупой болью, разливающейся по всему его телу. А истошно-жалобный скрип решетки заставляет его невольно дернуться — звенят тяжелые цепи. Чье-то дыхание слышится очень остро и резко, а шорох чужих дорогих одежд, украшенных драгоценными камнями и золотой вышивкой, кажется невероятно громким в одиночной камере. И столь непривычно теплая ладонь касается его щеки, а шершавые пальцы нежно скользят по ссадинам и засохшим багровым дорожкам, очерчивают темно-фиолетовые синяки. — Что ты тут делаешь? — спрашивает пленник и озлобленно фыркает. — Ужин принес, — отвечает слегка грубоватый, но приятный голос. Джудал слышит в нем нотки сочувствия. — Ты ведь это хотел? — человек достает из небольшой плетеной корзинки персик и протягивает его сидящему напротив. — Да, — как-то холодно и равнодушно отвечает маги. И с какой-то неведомой опаской берет сладкий плод из чужих рук. Жадно кусает долгожданный фрукт, а по подбородку, вниз по шее, стекает струйками сок. — Не спеши, их тут ещё много. Джудал слышит в этих словах столь непривычную для него заботу и рефлекторно скалится в ответ. — Зачем ты здесь, Синдбад? *** Утро застало Темного маги спящим на коленях у короля Синдрии. Синдбад гладил его по спутанным волосам, молясь о том, чтобы солнце не взошло. Но их время вышло — у камеры стоят неподвижно стражники. Джудал смотрит на них пустым рыбьим взглядом — один. По темному коридору, вверх по лестнице, потом направо. Ноги такие тяжелые, а в голове цифры путаются, всё путается, и вовсе нет сил идти — шестьдесят два. Вон из дворца, мимо взволнованной толпы, по ступеням вверх на эшафот подняться кажется невыполнимым под возгласы и свист, и косые взгляды — сто три. Сердце бьется в такт шагам спокойно, на удивление, и ровно — сто четыре. А в груди что-то так предательски сжимается и душит его, не вздохнуть — сто пять. И впервые в его голову закрадывается сама трусливая и пугающая мысль — сто шесть. Сто семь. Черный мешок на голову, на шею петлю надевают быстро. Толпа замерла, онемела. «Я хочу жить».