Не один

Боль, боль, боль, ничего кроме боли, своя боль, намертво сплавленная с чужой, сочащаяся сквозь поры, клубящаяся в легких, не дающая ни выдохнуть, ни вздохнуть. Пока Хэнк, бледный и испуганный, звенит чем-то в ящике с лекарствами, есть время подумать, разложить произошедшее по полочкам, принять правильное решение - но все мысли сворачиваются в темную тугую воронку, в ленту Мебиуса, крутящуюся на холостом ходу, пульсируют во всем теле, повторяя на разные голоса: "Эрик-Эрик-Эрик... Что же я наделал?" - Вот, - говорит Хэнк, жестом опытного наперсточника выставляя на стол целую батарею склянок и пузырьков. К его чести надо сказать, что голос у него почти нормальный. - А на руку придется наложить шину. Я вообще не понимаю, как можно было... - Это авария, - отвечает Чарльз, прижимая пальцы здоровой руки к виску; после того, что он уже сотворил сегодня, мимолетный укол совести практически неощутим. - Несчастный случай. Сделай, что можешь, и отправляйся спать. Движения Хэнка становятся механическими, и Чарльз закрывает глаза, вспоминая. Быть со всеми на "ты", обращаться по именам - естественно, словно дыхание; если бы он не научился закрываться от мира, он бы просто свихнулся, если бы не научился открываться… Улыбайся всем и никому, Ксавье, прячь себя, предъявляй себя, отдавай всего, без остатка, взваливай на плечи чужие грехи, и, главное, никому не говори, что ты больше не умеешь удивляться. Алиса провалилась в кроличью нору задолго до золотого июльского полдня, домик Дороти давно отправился в свободный полет. "Ты не одна", - говорит Чарльз маленькой синей девочке, - "ты больше никогда не будешь один", - повторяет он мокрому и злому Леншерру, отплевывающемуся от морской воды, - "вы не одни!" - хочется заорать ему каждый раз, когда он подключается к Церебро, чтобы отыскать их всех - испуганных, озлобленных, растерянных, не умеющих любить хотя бы себя, что говорить о целом мире? Они удивительные. Чудесные. Особенные. Но ни один из них не скажет того же ему. Порой, когда Хэнк колдует над пультом, и все мутанты мира проносятся перед Чарльзом чередой смазанных лиц, ему хочется вежливо постучаться в алмазный щит телепатки из команды Шоу, пригласить девушку на бокал мартини и спросить - как она справляется с этим даром? Ровно до тех пор, пока он не понимает, что допустил ошибку. Чудовищный просчет. Непогрешимый профессор Икс налажал, как последний школьник, не заметив очевидного. Между партией в шахматы и глотком бренди в очередном баре, между Дарвином и управляющей снами женщиной из Иллинойса, между вдохом и выдохом - в какой именно момент он понял, что не сможет продолжать без Эрика? Что просто - не сможет? Он вспоминает дешевый ресторанчик где-то на границе двух Вирджиний, - ЦРУ не собирается тратить лишние деньги на мутантов, Чарльз Ксавье не собирается тратить лишние деньги на ЦРУ, - и чужие пальцы на своей щеке, слишком долгий контакт, чтобы быть случайностью, слишком короткий, чтобы что-то значить, и окститесь, профессор, вы просто обляпались пиццей. Еще была заглохшая машина на трассе, и руки Эрика, сильные, уверенные руки, пальцы в машинном масле, никаких способностей, только гаечный ключ, и дрожащий воздух над раскаленным асфальтом, и злой, короткий поцелуй между делом, когда их словно бросило друг к другу, а потом отшвырнуло в стороны, и долгое молчание в остановленной мысленным приказом Чарльза попутке. И мотель, в котором они зачем-то снимают два номера вместо привычного одного, и Чарльз, не знающий, куда себя деть от чужих мыслей, стучащих в висках, как будто это не он здесь телепат, как будто Эрик, мечущийся по своей комнате, проговаривает все это рядом и вслух - скажи "нет", ну скажи же, скажи "нет", скажи "да", скажи "нет"! "Да!" - мысленно кричит Чарльз, благословляя небо за то, что его точно не услышат. Ему кажется, что жесткие серые простыни пахнут Эриком. Эрик говорит, что данные на мутантов, отказавшихся идти с ними, нужно уничтожить, и Чарльз с ним согласен. Теоретически. На практике он просит Хэнка сделать копии - черный ящик с будущим человечества. Чарльз уверен - все еще можно изменить. Один раз не вышло - получится на следующий, только он не знает, как объяснить это Эрику. Эрику, у которого в глазах – колючая проволока лагерей и холодный оскал "доктора Шмидта", Эрику, которому убийство дается легче, чем рукопожатие, Эрику, который будто нарочно не желает видеть поразительный потенциал их работы… Почему у него самого в мыслях вместо означенного потенциала сплошное "Эрик-Эрик-Эрик", Чарльз старается не думать. Вместо этого он в который раз хватается за металлические поручни Церебро, до блеска отполированные его ладонями, чтобы найти, поддержать, помочь раскрыться, сказать свое коронное: "Ты не один", - и сделать вид, что не почувствовал, как напрягается Эрик, услышав эти слова, обращенные к кому-то другому. Эрик вообще не любит, когда он подключается к изобретению Маккоя – но упорно приходит всякий раз, молча стоит рядом и смотрит, как Чарльз пытается обнять весь мир и пару соседних галактик в придачу. В глазах у него – предчувствие беды, но Чарльз видит там только желание накрыть его руку своей, списывает это на гиперчувствительность, вызванную Церебро, и все-таки не может не думать – ну же, сделай это. Пожалуйста. Сделай это – со мной. С собой. С нами. Волоски на тыльной стороне ладони встают дыбом, но это, конечно же, всего лишь статическое электричество. Элементарная физика, ничего больше. Эрик стоит, не шелохнется, а Чарльз почти чувствует его прикосновение, ему не хватает самой малости, чтобы ощущение приобрело законченность и глубину, чтобы тяжесть оказалась тяжестью, тепло - теплом, а жизнь - жизнью. "Нужно будет сказать Хэнку, чтобы он разработал какой-нибудь дополнительный механизм блокировки", - думает он. Никогда еще Чарльз Ксавье не боялся так отчаянно и не желал так страстно делиться своими мыслями. Он настолько привык, что члены Клуба Адского Пламени, или как там они себя называют, всегда спрятаны за ослепительной алмазной броней, что когда Церебро обнаруживает двоих из них где-то на восточном побережье, он сначала не может поверить, что это и правда люди Шоу. А потом, уже опознав мутанта, разметавшего своим торнадо корабли береговой охраны в Бискайнском заливе, не может поверить, что они действительно делают то, что делают. Нужно оторваться от этого зрелища, искать дальше, но он все смотрит, как краснокожий демон (телепортер, - подсказывает обостренная Церебро интуиция) поглаживает когтистой лапой обнаженный живот своего приятеля, а тот выгибается под лаской, запрокидывает голову, подставляя горло под поцелуи, как скользит по гладкой смуглой коже острие хвоста. Слово "вуайеризм" приходит ему в голову одновременно с осознанием собственного возбуждения, и это уже совсем никуда не годится, потому что Эрик здесь, рядом, смотрит на него, но Чарльза будто в водоворот затягивает в чужие эмоции, - может быть потому, что это так похоже на тот дивный новый мир, о котором он мечтает: двое мутантов - мужчин! - в объятиях друг друга, свободные от предрассудков, лазурное море, золотой песок, нет нужды прятаться или лгать... Он не знает, почему эта картина завораживает его и пугает одновременно. Но вовремя вспоминает, что эти два представителя дивного нового мира умеют эффектно и со вкусом убивать. Чарльз ищет выход, едва не захлебываясь чужой похотью, когда на него обрушивается алмазный щит и насмешливое послание - скрежетом ногтей по стеклу: "Я как раз искала наших голубков, спасибо, что помог, а подглядывать нехорошо, золотце. Или завидно?" Его еще хватает на то, чтобы сорванным голосом приказать Хэнку немедленно уничтожить данные последней сессии, но "привет" от телепатки Шоу оказывается слишком болезненным, и он едва ли не виснет на чертыхающемся Эрике, вовремя шагнувшем вперед, чтобы его подхватить. Эрик вскидывает брови, Чарльз с запозданием соображает, что у него все еще стоит, и да, это несколько неловко, что его возбужденный член упирается в бедро его друга, но, пока означенный друг тащит его до дверей комнаты, он все никак не может отделаться от холодного бесплотного голоса в голове: "...завидно?" "Ты даже представить себе не можешь, насколько", - отвечает он, хотя без Церебро телепатка не может его услышать, и, пользуясь минутной задержкой, пока Эрик раздраженным жестом распахивает дверь, утыкается носом в чужое плечо. Апофеоз безопасного секса - когда все происходит исключительно в твоей голове; самая опасная его разновидность. Эрик бесцеремонно стряхивает его на кушетку, смотрит сверху вниз, и черт его знает, что творится у него в мыслях - Чарльз не читает не из деликатности - из банального страха. Чарльз Ксавье чуть ли не в первый раз в жизни боится все испортить, боится узнать наверняка, спугнуть то нелепое, эфемерное чувство, ощущение, что они вместе, а не рядом. Чарльз Ксавье тонет и не желает воспользоваться спасательным кругом своих способностей - до тех пор, пока он чувствует тепло чужого плеча. Пока знает, что даже если оступится - будет кому его поддержать. Что произойдет, если они оступятся оба, он даже представить себе не может, и поэтому закрывает глаза, сжимает пальцами виски и просит что-нибудь от головы. "Топор, - ядовито предлагает Эрик. - Или раздолбать эту твою Церебру к чертовой матери", - но Чарльзу кажется, что в его голосе - то же облегчение, что он тоже рад прервавшемуся обмену взглядами и невысказанными желаниями. От мысли, что его опасения не беспочвенны, Чарльзу становится жарко, он прячет лицо в ладонях, пока Эрик ходит за аспирином, и напоминает себе, как маленькому - нельзя. Нельзя садиться за стол с немытыми руками, тащить в дом бездомных котят, расстраивать маму, засиживаться над книгами допоздна и хотеть Эрика Леншерра. К тому времени, как до него доходит, что в конструкции "хотеть прочитать мысли" он пропустил довольно важную часть, Эрик возвращается с таблетками и стаканом воды. Чарльз быстро садится сам - слишком быстро, Эрик морщится, да, друг мой, думает Чарльз, виновато улыбаясь, боюсь что сегодня нам лучше держаться подальше друг от друга. Дверь закрывается с легким щелчком, оставляя тянущее чувство пустоты; кажется, им совсем не нужна телепатия, чтобы понять друг друга без слов. И это, пожалуй, самое опасное, думает Чарльз, грея в ладонях стакан, которого только что касались чужие пальцы. Алекс - их удача, даже Эрик в кои-то веки впечатлен и считает его мутацию весьма полезной. Чарльз решает, что за это непременно нужно выпить, а может быть, дело в том, что пьяному - абсолютно трезвому, но кого это волнует - профессору Ксавье уже нет необходимости испытывать чувство неловкости, глядя на собеседника. Воистину, алкоголь - лучший друг человека. И мутанта. За это тоже нужно выпить, решает Чарльз. Кажется, он говорит вслух. Кажется, Эрик смеется. Кажется, все снова хорошо. Они сидят в комнате Чарльза, и, может быть, все дело в сумасшедшем напряжении последних дней, в атмосфере постоянного ожидания, или все-таки виновата его вечная самонадеянность, ведь он уверен, что протрезвеет, как только захочет, но Чарльз снова говорит слишком много и слишком вслух. О будущем. О том, что они могут сделать - "школа, Эрик, мы могли бы открыть школу, научить их жить в этом мире, научить не бояться его". О том, что совместная с ЦРУ операция - всего лишь незначительная остановка на пути - "конечно, нельзя позволить правительству использовать мутантов, как им заблагорассудится. Сейчас нас объединяет Шоу, но потом придется всерьез заняться пересмотром законодательства". Эрик качает головой, Эрик не верит, Чарльз хватает его за руки - "мы уже столько сделали, им придется прислушаться к нам". Пальцы у Эрика теплые и сухие, и в той части сознания Чарльза, которая все еще уверена, что может протрезветь в любой момент, мелькает что-то про нездоровую фиксацию. - Люди боятся того, чего не понимают, друг мой, но если они поймут нас... - То поймут, как нас уничтожить, - говорит Эрик. Он больше не улыбается. - Мы уже говорили об этом. - И будем говорить еще не один раз, - кивает Чарльз, ему самому уже смешна эта горячность, и неужели так важно убедить одного единственного человека - мутанта - в своей правоте? Да кого он обманывает? Важнее всего на свете. Без телепатии, без мысленного контроля, с помощью простых слов - и жестов. Потому что только Эрик способен понять его. Чарльз наклоняется вперед, сжимает его ладони в своих. - В наших силах изменить это, - говорит он, - но сначала придется понять самих себя. Таких, какие мы есть. Посмотри на них, Эрик. Рейвен, Хэнк, Дарвин, эта девочка Сальваторе... Несмотря ни на что - они пошли за нами. - Потому что им некуда больше идти, - отвечает Эрик, но рук не отнимает, и на том спасибо. Чарльзу кажется, что это единственная ниточка, связывающая их сейчас. - А тебе? - спрашивает он, и тут же жалеет о своих словах, видя, как каменеет лицо Эрика, но остановиться уже не может. "Почему ты пошел за мной? Неужели тебя держит здесь только ненависть к Шоу? За что ты мне, Эрик? Эрик?.." Их разделяют всего несколько сантиметров воздуха, глубокий вдох - и снова броситься в темную, маслянистую воду, не думая о себе, забывая себя, ткнуться губами в губы, идеальная симуляция пьяного поцелуя, не придерешься, не отвертишься. А Эрик, похоже, и не собирается, и оттого, что он отвечает – как он отвечает – будто срывает все замки и запоры, размывает плотины, будто Голландия в феврале пятьдесят третьего, катастрофа молниеносна, неизбежна, неизбывна, до жути сладостна, и Чарльз не читает, он говорит, шепчет, кричит, пока Эрик кусает его губы, запускает пальцы в волосы, рывком запрокидывая голову назад, другой рукой поглаживая обнажившееся горло в распахнутом вороте рубашке – осторожно, настороженно, точно еще не зная, что делать дальше, хотя, судя по поцелуям – знает точно. "Да!" - почему-то они оба оказываются на полу, стоя на коленях, и Чарльз думает, что, не будь он агностиком, это смахивало бы на богохульство; "да" - одно дыхание на двоих - это не идиома, дышать приходится через нос; "да" - бесконечный затакт, прелюдия, растянутая во времени и пространстве, безвольно опущенные руки Чарльза, словно в противовес крепко вцепившемуся в него Эрику; а потом вместо однословных образов накатывает безудержный поток. "Дадада" - уже сам целует, вжимается всем телом, берет лицо в ладони - "вместе, со мной, здесь, сейчас" - проводит губами по жесткой линии подбородка, пробует на вкус чужую кожу, щекотную щетину и едва уловимый запах табака - "мы не одни, Эрик, Эрик!.." - помедлив, возится с тяжелой металлической пряжкой ремня - "мог бы и помочь, оох!" - подставляется под ласку, совсем как тот, другой, на берегу, так же бесстыдно и спокойно, хотя к черту спокойствие - "мы можем стать лучше, вместе мы можем научить их" - и снова лезет целоваться, но мысли все время возвращаются к прерванному разговору - "...как одна большая, дружная семья". - Эрик?.. Леншерр молчит и смотрит на него совершенно белыми от ярости глазами, и прежде, чем понять, что, забывшись от восторга и возбуждения, он сморозил что-то не то, Чарльз уже оказывается крепко прижат к полу, с заломленной за спину рукой, и воздух кипит и плавится от злости, не то что читать мысли - даже думать невозможно, и Эрик шипит ему в ухо: - Вот, значит, как? Одна большая дружная семья? То есть ты не будешь против, если на моем месте окажется кто-то из них? Или это такой способ забраться ко мне в голову через штаны? Край казенного тускло-коричневого ковра впивается в щеку, каждое слово - будто наждаком по оголенным нервам, но Эрик не знает, как Чарльз сейчас открыт и беззащитен, он кричит - мысленно? вслух? - "мой! Только мой! Только для меня!", он шепчет - "что я делаю, прости меня, Чарльз, прости!", он ненавидит сейчас искренне и яростно - себя, Чарльза, весь мир, который пытается у него Чарльза отобрать, Шоу, конечно же, всегда и везде Шоу, который улыбается ласково и тоже что-то говорит про семью. У ослепшего и оглохшего от чужих эмоций и воспоминаний Чарльза вырывается: - Ты не один, Эрик!.. Он даже почти не чувствует, как Эрик хватает его за шиворот, разворачивая лицом к себе, зато соприкосновение кулака со своей челюстью ощущает вполне четко; Эрик бьет, не сдерживаясь, экономно и точно, нарочно причиняя боль, Чарльз сперва пытается вырваться, уклониться, его лицо еще дорого ему, как память, да и зубы, пожалуй, тоже, думает он, ощупывая языком шатающиеся передние, а его уже рывком вздергивают на ноги, так, что голова оказывается бессильно запрокинута назад, швыряют на кровать, пружины жалобно взвизгивают под двойным весом, Эрик наваливается сверху, сдирает с него рубашку, что-то неприятно хрустит в запястье неловко вывернутой руки, перед глазами скачут разноцветные искры, он не чувствует боли, только злость и обиду, его опять обманули, оставили одного, прикрываясь фальшивыми словами, думает Чарльз, думает Эрик в голове Чарльза. Ему кажется, что мир сейчас расколется напополам, и это больно, черт побери, больно для них обоих - насухую, без подготовки, но Эрик не хочет останавливаться, не может остановиться, Чарльз задыхается в стальной хватке этих пальцев - нездоровая фиксация! - и нет, нет, пожалуйста, не надо, он жалко хлюпает разбитым носом, и ведь он всегда боялся насилия и физической боли, всегда был уверен, что с ним-то этого точно не случится, да и не случилось бы, и он все еще может остановить Эрика, не нужно даже прижимать пальцы к виску, связь между ними сейчас прочнее телеграфных проводов, но... Оказывается, есть боль и пострашнее. То, что происходит в голове Эрика, рвет ему душу, и - если так проще, пускай будет так, и - если надо, я потерплю, и - он действительно не знает, как помочь, впервые в жизни не знает, и... "Эрик, пожалуйста!.. Не ломай себя!" По крайней мере, думает Чарльз Ксавье, часто и поверхностно дыша между обжигающими толчками, - не делай этого с моей помощью. Их разумы сплетены в один чудовищный клубок плотнее, чем тела, Эрик, если бы захотел, мог бы сейчас узнать все его секреты, все тайные чаяния и надежды, и Чарльз бы с радостью поделился с ним всем этим, всем, чем угодно - только с ним одним. Но Эрик ничего не видит и не слышит, Эрик занят, он разбирает собственный мир на атомы и развеивает его в пыль, и в этом гимне тотальной деструкции Чарльзу удается уловить момент подступающего осознания, ужаса и чувства вины, и он знает, что не сможет этого вынести, и что объяснить - не сможет тоже, поэтому просто бьет, безжалостно и метко, пока Эрик содрогается в мучительном, не приносящем облегчения оргазме, пока он еще не понимает, что именно произошло. Стирать память на самом деле - не такая уж сложная задача, особенно память о недавних событиях. Всего лишь провести мокрой тряпкой по исписанной мелом школьной доске, пройтись с веничком по углам, дело, с которым отлично справится любая горничная, не то что взрослый практикующий телепат. Даже если этот телепат лежит, скорчившись, на скомканных, заляпанных кровью и спермой простынях, и отчаянно пытается не заскулить. Эрик застывает с открытым ртом, потом как-то заторможенно встает и начинает приводить в порядок одежду; Чарльз прижимает пальцы левой руки к виску - правая распухла и едва шевелится, хорошо бы просто вывих, думает он, - не отвлекайся, Ксавье, не отвлекайся. Итак, мы отмечали приезд Алекса и немного выпили, - тягучие, непристойные мысли, тлеющие на границе сознания Эрика - долой. Собрать в совок и выкинуть в ведро. Ну, может быть, чуть больше, чем следовало, - затереть мокрой тряпкой свой собственный образ, лукаво улыбающийся вокруг краешка стакана профессор, влажные, чересчур красные губы - к черту. Поговорили, даже поспорили - как обычно, - поганой метлой вымести касание рук, поцелуи, коленопреклоненные фигуры на ковре, ах, Эрик, неужели мне нужно отнять нас друг у друга, чтобы не дать тебе сломаться? Больно, слишком больно, и Чарльз обрывает события этой ночи одним coup de grâce - и ты ушел спать в свою комнату. Он не знает, откуда у него берутся силы смотреть, как Эрик уходит. Как он вообще может заставить свое измученное тело встать, одеться, шатаясь и цепляясь за стены спуститься в гараж, отводя по дороге взгляды агентов ЦРУ и охранников. Машину он выводит за ворота уже в полуобморочном состоянии, но это необходимо: любой обман, любая самая изощренная игра с мыслями и воспоминаниями требует материального якоря, за который можно зацепиться, особенно если тот, кто собрался обманывать, только невероятным усилием воли заставляет себя оставаться в сознании. Разбить машину о придорожный столб в полумиле от базы ЦРУ не составляет для него никакого труда; удивительно, что он при этом не получает еще какую-нибудь травму в свою уже и без того внушительную коллекцию. Подвезти себя обратно он заставляет какого-то окрестного фермера, наплевав на все якоря, обманы и базовые понятия о свободе воли. Провожаемый изумленными взглядами теперь уже видящих его агентов (завтра полбазы будет говорить о том, как чокнутый профессор надрался и посреди ночи решил прокатиться с ветерком), он думает только о том, чтобы переставлять ноги, и, по возможности, не забывать дышать. И только сидя неловко на краешке жесткого стула у Хэнка в лаборатории, окруженный резкими запахами лекарств и реактивов и неуклюжей, но искренней заботой, он, наконец, начинает отпускать себя - понемногу, по капле возвращая способность мыслить и чувствовать. Но все, что он чувствует сейчас - только боль, ничего кроме боли - того рода, от которой не помогают лекарства.