три тысячи вёсен

Сколько себя помню, он всегда был рядом. Не было ни минуты, когда я чувствовала бы, что его нет: он был и в моей голове, сияющий своей улыбкой и напевающий какую-то детскую песенку — единственное, оставшееся с давних лет воспоминание; и в моём сердце, растворённый там на вечность лет, как самый важный в этой жизни человек. Даже когда его, как и всех мальчишек в возрасте пятнадцати лет, отправили в военную академию, и мы писали друг другу письма и отправляли их с голубями, я чувствовала его присутствие в каждом письме, между каждой мелко и дробно исписанной строчкой на едва заметно разлинованной бумаге, в каждой дрожащей букве и уверенно поставленной точке. Он всегда невероятно злился, когда я называла его Бэкки: он говорил, что мы уже не дети и не можем называть друг друга детскими именами. А я не могла называть его никак иначе, потому что для меня он всегда был моим милым и улыбчивым Бэкки. Я умоляла его не злиться, обнимая его и утыкаясь носом в его шею, и он беззащитно улыбался — я очень любила его улыбку. К тому же его глаза, глаза отнюдь не офицера Имперской Армии, всё ещё искрились беззаботным детством, как бы он не старался это скрыть; они сделали из него офицера, но не сломали в нём ребёнка. Я неустанно напоминала ему об этом, а он лишь виновато прижимался губами к моему виску и обнимал меня ещё крепче. Бэкхён любил белый цвет: у нас был белый дом, белая мебель, белый рояль и белый кот просто потому, что белый цвет был совсем не похож на чёрную военную форму, которая тяжёлым грузом висела в шкафу и на душе у Бэкхёна. Эта форма делала его угрюмым и безвольным звеном общей цепи, лишая его уникального сияния, которое всегда выделяло его из других. Она была словно вечным проклятием, не дававшим засыпать миллионам людей по ночам. Бэкхён был обязан надевать её, когда его вызывали в таинственный Штаб, не имеющий другого названия. Просто Штаб, из которого Бэкки возвращался уставшим и посеревшим, словно в белое молоко его души накапали чёрной туши. Я всегда обнимала его и целовала его волосы, а он молчал, хотя я и без его слов знала, что однажды он уйдёт, надев форму навсегда. Он был моим всем. Бэкхён, который постоянно подшучивал над моей нерасторопностью; Бэкхён, который, дразня, целовал уголки глаз, кончик носа и только потом — губы; Бэкхён, который постоянно повторял мне «люблю-люблю-люблю»; Бэкхён, который был невероятно красив в этой проклятой чёрной военной форме. Который всегда был рядом. Я не представляла себя и своей жизни без него, без его незримой защиты и заботы, которой он окружал меня. Я так не хотела его отпускать, потому что только когда он был рядом, я чувствовала себя живой. Не безвольным роботом в системе Священного Государства, а частичкой живого мира, отдельного от политики, власти и войны. Бэкхён был моей жизнью. Я видела, как Бэкхён отвечал на каждый телефонный звонок с замиранием сердца, потому что боялся услышать безэмоциональное: «Младший офицер Бён Бэкхён, специальным указом Министерства Обороны и Войны Вы призваны на военную службу, согласно Вашему долгу перед Священной Империей». Он храбрился, улыбался и напевал радостные песни, а пальцы его дрожали, и многие чашки остались целыми только благодаря его выдержке. Он старался выглядеть беззаботно, смеялся, наигрывал на рояле весёлые мелодии, шутил, но на дне его глаз я видела страшное слово «скоро». Скоро он должен покинуть меня. Это не давало мне покоя, и я просыпалась среди ночи просто для того, чтобы крепко-крепко обнять его и оставить на лице несколько поцелуев. Я не хотела отдавать его Войне. Это была не наша Война, так почему я должна была отпускать его туда? Туда, откуда не возвращаются. То утро начиналось так же, как и сотни других, спокойных и счастливых. Я проснулась за несколько минут до восхода солнца, словно что-то чувствуя, и долго-долго, пока он не заворочался от моего взгляда, смотрела на Бэкхёна. На его взъерошенные волосы, на его длинные ресницы, на характерные следы от подушки на щеке, на приоткрытые губы, на голые плечи. Его расслабленное и умиротворённое лицо выглядело так по-детски, что сердце забилось быстрее от непередаваемого восторга и невыразимой ни одним словом нежности. Когда он недовольно из-за раннего пробуждения наморщил нос, я не смогла удержаться и со счастливой улыбкой поцеловала его губы. Солнце поднималось мучительно медленно, будто оно думало, что его не рады видеть. Над нашим маленьким домом бродили пушистые облака, а проглядывающее сквозь них голубое небо выглядело как нарисованное. Где-то вдалеке, там, где начинались города и простиралась высокая граница, небо дымилось красным и серым, там поднимались к облакам чёрные столбы пожаров, там раздавались взрывы и военные марши; а у нас был маленький сад, расцветающий белым, и всё ещё росли неуничтоженные деревья. Там, далеко, по улицам бродили огромные военные псы и вели за собой танки; у нас на подоконнике грелся большой и довольный жизнью кот. Там, у границы, не было разницы — день или ночь, там было темно и страшно, там гибли люди, там вели страшные игры политические деятели, не хотевшие усмирять свои амбиции; а у нас раздавались звуки рояля и пение птиц. Там люди прятались в подвалах и бомбоубежищах; а у нас была небольшая терраса, уставленная цветочными горшками, на которой стоял небольшой уютный диванчик. Как я могла отпустить Бэкхёна туда?.. На террасе Бэкхён появился лишь спустя час: в руках он по обыкновению держал две большие чашки с зелёным чаем. Я закрыла книгу, которую читала, а он сел рядом со мной, щуря не привыкшие пока к свету глаза. Взяв у него одну из чашек, я положила голову ему на плечо, закрывая глаза. Он рядом, и тепло его всегда будет со мной — думала я. Мы молча пили чай, думая каждый о своём, но почему-то мне казалось, что думаем мы об одном. Об окончании Войны и о мирной жизни для всех. И утро начиналось так же, как и сотни других, спокойных и счастливых, пока не раздался телефонный звонок. Сердце недобро пропустило один удар, а Бэкхён, снова делая вид, что не напуган, пошёл отвечать. Я наблюдала за тем, как меняется его лицо, как бледнеют его скулы, а пальцы сжимаются в кулаки.       — Когда? — тихо спросила я, когда он закончил разговор покорным «Есть!».       — Послезавтра, — так же тихо ответил он, сжимая меня в своих объятиях и целуя висок. Горько и отчаянно. Не многие знали, когда именно началась Война и кто был её инициатором. Всё время, что я жила, Война была, она не начиналась, не заканчивалась, она была: много сотен и тысяч лет. Менялись времена, враги, оружие, но неизменным было одно слово, высеченное на подкорке миллионов людей — «война». Она была постоянна в своей разрушительности, она уничтожала всё, до чего дотягивалась. Половины мира уже не существовало, а сколько разрушений предстояло ещё пережить? Дети рождались с припаянным к ним страхом и воспитывались как «Цветы Войны», как это называло наше Имперское Правительство, в среде военных песен, маршей и кинофильмов, прославляющих поступки несуществующих героев. Люди умирали с облегчением на губах «Слава Богу!». А был Бог? Или он уже давно отвернулся от всех нас? На Войну посылали всё мужское население не оккупированных территорий. Мальчики воспитывались со знанием — они умрут за Победу. Но Победа не наступала, а страх умереть не был больше постыдным. И некуда было бежать: всюду дотягивались длинные руки Священной Империи. Война забирала любимых и ненавистных, знакомых и незнакомых, молодых и старых; Война забирала всех вне очереди и без всякого порядка. Нельзя было сказать: доживёшь ты до утра или нет. Успеешь сказать самое важное дорогим людям или нет. Успеешь поцеловать любимые губы или нет. Не многие знали, когда именно началась Война, но никто не знал, когда она закончится. Бэкхён долго играл на рояле что-то тревожное и мрачное, делая ошибки, сбиваясь, путаясь в собственных пальцах, но не прекращая играть. Его плечи подрагивали, а взгляд был стеклянным и неживым. Я с ужасом смотрела на горизонт, туда, где была граница, и понимала, что у нас осталось всего несколько часов. Я не находила себе место, металась по дому, словно раненный зверь, но не позволяла себе плакать, ведь знала, что Бэкхёну тяжело и без этого. Небо не казалось больше таким голубым, а пушистые облака казались обрывками серых дымовых столбов.       — Бэкхён, не уходи. Давай спрячемся где-нибудь, давай убежим куда-нибудь, — в исступлении прошептала я, прижимаясь к его плечу.       — Нет, я не могу. Ты же знаешь, нам негде спрятаться, нам некуда бежать, — прохрипел он в ответ. — Не я эту войну начал, не мне её и кончать. Я всего лишь один камешек в большой стене, которая сдерживает Войну. Я один из миллиарда, и мне не под силу изменить систему. Я всё прекрасно знала. Когда он надевал свою чёрную форму, я думала, что моё сердце не выдержит. Бэкхён поджимал губы, упрямо поправлял воротник, никак не мог вдеть пуговицы в петлицы. Помогать себе он не дал. Угрюмо молчал. Нервно шагал по дому. Без конца пил зелёный чай. И каждый его взгляд был как последний.       — Ты вернёшься ко мне. Я точно знаю, — тихо, но уверенно сказала я, обнимая его последний раз. Ткань его военной формы никак не хотела оставаться у меня в руках, и я лишь бессильно сжимала пальцы у него на спине. — Слышишь, Бён Бэкхён? Я буду ждать тебя столько, сколько понадобиться. Я буду ждать тебя три тысячи вёсен, если понадобится. Но ты вернёшься ко мне.       — И ты сможешь? — голос его дрогнул. Скорее всего, этот вопрос был адресован не сколько мне, сколько себе самому.       — Когда любишь, нет ничего невозможно. И он ушёл. Его забрал военный вертолёт, измявший своей посадкой цветы в нашем саду. Бэкхён посмотрел на меня лишь однажды: повернулся на какую-то секунду и умудрился улыбнуться. Каждый день проходил, как в лихорадке. Я не замечала ничего вокруг. Слушала военное радио, сообщающее списки известных погибших. Ждала страшных писем. Но ничего не происходило, и безызвестность убивала меня. Я уже жалела, что наш дом так далеко от границы. Я хотела бежать в столицу, чтобы быть там, рядом с ним. Всегда рядом. Незримо, но рядом. Я знала, что существуют различные неофициальные организации, объединяющие тех, родные люди которых ушли на Войну. Я хотела быть там, среди таких же, как я, чтобы знать хоть что-то. Но меня останавливала одна мысль: Бэкхён вернётся домой, и если я буду в столице, то не смогу встретить его. Я глотала свои слёзы, молилась его фотографии, молила его возвратиться ко мне. Полный жизни дом раньше, теперь он казался мне застывшим, заспиртованным. Сама себе я напоминала приведение, застрявшее в несуществующем мире без жизни и времени. Я не слышала взрывов, не видела истребителей и танков, не убивала врагов, меня не было на Войне, а Бэкхён был. И мне было страшно лишь от того, что он видит всё это. Что он часть Войны. Мне снилось, как он спит на земле, как рядом с ним взрываются снаряды, как он утирает с лица грязь вперемешку с потом и слезами. Я знала, что он пишет мне письма. На клочках бумаги, на картонках, на всём, что может содержать на себе написанный от руки текст. Пишет, но не может отправить, лишь складывает во внутренний карман и ждёт, когда сможет передать мне лично. Я ждала, когда он вернётся ко мне. А надежда таяла с каждым днём. Посреди ночи я просыпалась с тяжело бьющимся сердцем, ведь мне казалось, что скрипела входная дверь. Но это лишь ветер издевался надо мной, заламывая ветви деревьев. Когда мне казалось, что кто-то зовёт меня по имени, это всего лишь шелестела листва. Вёсны заканчивались одна за одной, и по радио стали появляться сообщения о завершающей стадии войны. Люди не верили в конец. А он наступал. Неотвратимо, жизнеутверждающе, с новыми песнями и идеями, с новой весной, конец Войны наступал на всех фронтах. Домой возвращались немногочисленные выжившие. Остальные ждали поездов и кораблей, чтобы вернуться домой. Я ждала, каждый день ждала на террасе, что Бэкхён вот-вот появится и издалека помашет мне рукой. Устало улыбнётся. Крепко сожмёт в своих тёплых объятиях. Скажет, что всё закончилось. Что он вернулся. Но он не появлялся. И не улыбался. И не говорил, что всё закончилось. То, чего я так ждала, то, чего ждали миллиарды до меня и миллионы со мной, казалось чем-то ненастоящим, словно сон. Мне было безразлично, что есть мир, если не было Бэкхёна. К концу подходила две тысячи девятьсот девяносто девятая весна. Тогда война закончилась, и смысл моей жизни был потерян. Я проживала день за днём, не различая понедельники и среды, не замечала времени и засыпала в восемь вечера, а просыпалась поздно днём, уже не молилась и не просила ничего для себя. Не слушала радиосводки новостей, в которых сообщали очередные успехи на становлении жизни в мирное русло. Не читала газет. Надежды не было, и я просто смирилась. Забыла всё, что обещала ему, что обещала ждать столько, сколько понадобится, что он вернётся ко мне. Возможно только сердце ждало. Продолжало ждать и отказывалось верить в то, что его нет. К концу подходила две тысячи девятьсот девяносто девятая весна, когда он вернулся. Скрипнул дверьми, словно ветер снова заламывал ветви деревьев, тихо позвал по имени, словно листва прошелестела в саду, и прижал к своей груди, увешенной медалями и так непохожей на геройскую грудь из детских книжек про победу. Военная форма, посеревшая от пыли и грязи, была изорвана тысячу раз, а зашита — две тысячи раз. Он был весь в шрамах, но живой. Мой. К концу подходила две тысячи девятьсот девяносто девятая весна и начиналась трёхтысячная, когда я вновь поверила в жизнь.