Из неопубликованных записок доктора Уотсона

Господи Боже, если бы я знал, чем это закончится, я бы, разумеется, ни в коем случае не отпустил моего друга одного. Но Шерлок Холмс далеко не всегда звал меня участвовать в своих делах, и я не стремился навязываться, опасаясь стать обузой и помехой расследованию. У меня не шевельнулось никаких предчувствий, я спокойно отпустил его в сегодняшний хмурый день, под моросящий дождь. А сам устроился у камина и читал медицинские журналы, порой мысленно споря с авторами статей и обдумывая возможность написать свою статью по опыту хирургии в Афганистане – мысль о том, что у меня есть, что сказать, давно тешила мое самолюбие. И отчего-то спокойствие проведенного в одиночестве вечера, эта мелочность мыслей сильнейшим образом терзает меня сейчас. Всё кажется: если бы я был занят больным, мне не было бы так стыдно за то, что это с Холмсом случилось. Хотя это чушь, ерунда, попытки самоутешения. Я мог с ним пойти и не пошел. Мог бы помочь и не помог. Виновен в безделии – таков вердикт суда присяжных моей совести. Никто не сможет даже вообразить себе ужас, который охватил меня, когда моего друга привезли к нам на Бейкер-стрит – его поддерживали один констебль и инспектор Грегсон, а Холмс едва мог сам идти, тем не менее, было видно, что он более всего мечтал избавиться от помощи. Ему помогли доковылять до спальни, и там он ничком упал на кровать. Когда они вошли, я уронил журнал и кинулся к моему другу: – Холмс, вы ранены? Где? Что случилось? – Нет, оставьте меня! Оставьте меня все, бога ради! Мы вышли из спальни Холмса. У полицейских были постные лица, а я был удивлен и желал объяснений. Грегсон, отослав констебля, принялся рассказывать о случившемся. Инспектор и сам знает, что ему несколько недостает такта, а тем более в подобных обстоятельствах, потому бедняга особенно сильно смущался, а я тревожился, сердился и не мог понять, почему нельзя мне толково и последовательно рассказать. Впрочем, я понял всю его неловкость, когда узнал, что мой друг оказался жертвой похоти. Это с трудом укладывалось в голове, хотя я знаю, что такие вещи порой происходят: врачам открыты многие вещи, о которых широкая публика предпочитает не знать, а узнав и возмутившись, чаще всего как можно скорее выкидывает из головы, ведь о подобном и думать-то неприлично. Но я не могу не принимать эти вещи к сведению и в курсе, что в половых преступлениях жертвами становятся женщины – почти всегда. А редкие случаи насильного мужеложства замалчиваются куда тщательнее. Сейчас также никто не собирался распространяться о случившемся, мне сказали только потому, что я врач и смогу осуществить надлежащий уход. Моего друга сильно избили, и уход ему, несомненно, требуется. Мое перо начинает особенно сильно спотыкаться о бумагу, когда я пытаюсь передать ту бурю эмоций, что охватила меня и до сих пор не отпустила. Я живу в кошмаре из боли, вины и сочувствия, которого не смогу высказать никогда. Ведь сочувствие проистекает из знания, а в данном случае милосерднее не знать и никогда ни словом, ни жестом не намекнуть о случившемся. У меня болит душа, но я должен, обязан делать вид, что всё в порядке, и произошла обычная переделка, в которые мой друг не может не попадать, при его постоянных столкновениях с преступным дном. Вот такими вдохновляющими соображениями я вооружился, чтобы войти в комнату моего друга и продемонстрировать все доступные мне спокойствие и врачебную уверенность. И то, и другое мне понадобилось, чтобы уговорить Шерлока Холмса принять помощь. Как многим жертвам, ему казалось предпочтительнее умереть, чем показать следы побоев и прочие, более постыдные следы. Но я слишком волновался насчет целостности внутренних органов Холмса и опасался кровоизлияния в брюшную полость, поэтому был достаточно настойчив. В целом это была трудная для нас обоих сцена, но мне стало не так тяжело, когда я провел осмотр и понял, что мои опасения не подтвердились, и смертельной опасности нет. Надеюсь, и моему другу тоже стало хоть немного легче, когда он понял, что я не собираюсь ни проявлять слишком пристального внимания, ни комментировать случившееся. Узнав, что опасные повреждения отсутствуют, Холмс отправил меня к себе, ведь сиделка ему не нужна. И я могу понять его стремление к одиночеству. О сне не может быть и речи, спокойствие не грозит нам обоим. Холмс мучается как телесно, так и духовно – ведь подобное наносит чудовищные раны, которым нельзя помочь. А мою душу снедает невыносимый стыд. Я взялся за эти записки, потому что это уже вошло в привычку. Постоянные наброски черновиков помогают упорядочить мысли и содержать дела в порядке. Впрочем, нынешние записи не нужны даже мне самому, но сила привычки губительна. Раньше я хотя бы был достаточно разумен, чтобы не доверять бумаге суть моих плотских мечтаний, которые порой появляются почти у каждого, и каждый сам ищет путей, как справиться с греховным началом в себе. Слаб человек: хотя порой мои вечерние грезы превышали моральные пределы допустимого даже в собственной спальне, я утешал себя тем, что одни лишь мысли не могут никому повредить, это лишь истории, рассказанные одному себе, и вес их меньше, чем у лондонского тумана. Но сейчас мне, как нарочно, припоминаются рассказы, услышанные во время путешествий по Афганистану. У Востока своя мудрость, и среди прочих верований есть и такое, что мысль материальна, и постоянное ее обдумывание помогает ей сбыться. Я не могу отделаться от голоса совести, который говорит мне, что своими мечтаниями я навлек беду на своего друга. Но нет, нет, Бог не может быть так жесток, чтобы наказывать его за мои прегрешения! Господи, ты знаешь меня всего до самой глубины души, ты прозреваешь, чего я на самом деле хотел и чего не хотел. Да, не так давно, обуреваемый раскаянием и страхом разоблачения, я молил о том, чтобы греховные мысли оставили меня. Но не такой ценой! Хотя я и думаю, что воспоминания об истерзанном виде Холмса навсегда остановят мои постыдные мысли, и преступная страсть оставит меня, это не приносит мне облегчения, но новые и новые пучины скорби открываются предо мной. Никогда я так сильно не хотел положить душу за други своя, никогда так сильно не был готов отказаться от своего спокойствия ради спокойствия Холмса. Пусть бы я страдал от своих мелких проблем и дальше! Никто бы об этом не узнал. Не так и плохо всё было - понимаю сейчас, что даже такая постыдная влюбленность, скрытно теплящаяся, как свет в воровском фонаре, давала моей жизни толику радости. А сейчас мне кажется, что радость закончилась навек, и слезы, текущие сейчас по лицу, если и остановятся снаружи, то вечно будут течь в душе моей. Господи, я знаю, за что ты отвернулся от меня, но в чем виноват Шерлок Холмс?