Eu te iubesc

Когда захожу домой после изнуряющей тренировки, мне хочется умереть. Не всегда, конечно же. Но в большинстве случаев. А тебе, блять, хочется воспарить. И это бесит. Представить себе не можешь, как. Все эти «тебе надо развеяться», «ты же знаешь, в этом нет твоей вины», «но ведь есть же ещё Европа». Просто иди нахуй и со своей Европой, и со своим чемпионатом мира. Но я, конечно же, этого не говорю. А просто киваю. «Да, Максвелл, конечно, Максвелл». Тебе, блять, так удобно судить. Едешь в свою сраную Бразилию на свой сраный праздник футбола. ― Ты слишком много думаешь, ― замечаешь ты. И, господи, Максвелл, лучше молчи, правда. ― Понятно. Смотри, когда будешь играть ― не облажайся. Твои брови медленно ползут вверх, наверное, я перегнул палку. Хотя не я начал этот спор. Я вообще ничего не начинал и предлагал тебе заткнуться уже давно. ― Вот я не знаю, за что я тебя терплю, ― так сухо и в то же время как будто испытывающе, будто бы я после этой фразы должен был что-то добавить. ― Потому что я Златан. ― Ах, точно, мы же ещё книжку об этом написали, ― закатил глаза. Ну конечно. Я все твои действия наперед знаю. Можешь не пытаться меня удивить. Я встаю и иду на кухню, не собираясь поддерживать этот бессмысленный разговор. ― И что, вот это всё? ― ты идёшь за мной по пятам. Это раздражает. ― Что «всё»? ― переспрашиваю. Мне же так интересно, расскажи подробнее. ― Ты выместил на мне своё раздражение и предпочитаешь свалить? ― Я на тебе ничего не выместил. Я просто иду сделать себе чай, так иногда делают люди. ― А что делает Златан? ― вот уже появились издевательские нотки. ― Златан тоже пьет чай. И так же иду на кухню. Как взрослый, отдающий отчёт о своих действиях мужчина. И адекватный. Ясно вам? И опять эти шаги. На поле бы ты, блять, таким настырным был. ― Что? ― я даже не оборачиваюсь, просто ставлю чайник. Просто медленно. Чтобы не прибить этого идиота ненароком. ― Ты уже месяц паришь мне мозг своим настроением ― хуже бабы, честное слово, ― замечаешь ты. ― Так съеби из этой квартиры, и никто тебе ничего парить не будет, ― шиплю я, с грохотом ставя чашку на стол. Ну, вот. Опять перегнул. Второй раз за полчаса. И, наверное, тысячный за неделю. Как он вообще терпит? ― Я считаю до десяти. ― Ты, блять, мысли мои читаешь? ― вскидываю бровь и смотрю на тебя, уже не отводя взгляда. Ты вздернул подбородок и не отвёл глаз. ― Да. Представь себе, за тринадцать херовых лет выучил все твои движения. ― Как это мило. Я снова теряю интерес к этой беседе. Я, честно говоря, изначально в ней смысла не видел. Как и то, что мы уже месяц спим в отдельных комнатах. ― Златан, ― при незнакомых людях или большой толпе ты говоришь неуверенно. Не смотря на собеседника. Но только не со мной. Да уж, действительно, тринадцать лет дают о себе знать. Я разворачиваюсь к тебе, и, сложа руки на груди, стараюсь сделать вид, что я внимательно тебя слушаю. ― Месяц. Тридцать дней ты мне треплешь нервы. Ты так активно хочешь мне показать, что тебе всё равно на меня, что я не знаю, что думать. ― Ну, не знаю, подумай, что мне всё равно, ― предлагаю. И вот, третий раз. Я в третий раз перегибаю палку. За последние сорок минут. ― Всё равно, значит? – да, видимо, этот раз был критическим. ― Да, ― Златан, лучше помолчи. ― Какой ты… ― Максвелл, а теперь молчи ты, ― я даже не знаю, какое слово подобрать. Взъерепениться из-за того, что я еду на Чемпионат мира, а ты нет. ― Да потому что я бы был в основе, а ты нет, ― и пятый. Контрольный. Молодец, Ибрагимович, «отлично» тебе за твою тактичность. ― Ну, что ж, спасибо тебе за такое мнение, ― ты разворачиваешься и идешь в спальню. Останови его. Останови немедленно. ― Максвелл… ― как-то с хрипотцой вырывается из рта. Отлично. Это по-мужски. ― Отъебиcь, Ибрагимович, честное слово, уже видеть тебя не могу, ― как-то нервно скидывает вещи. Прекрати. Прекрати это. ― Это мой чемодан, ― замечаю. ― Значит, это будет единственное напоминание о тебе. ― Ты месяц меня терпел и только сейчас взорвался? ― Да! Да, я взорвался. Я не могу больше находиться в одном помещении с таким трусом и эгоистом. ― Почему я трус? ― Почему? ― ты так удивленно спрашиваешь, как будто это очевидно, ― это же очевидно! ― вот, я же говорю. ― Тогда просвети идиота. ― Тринадцать лет. Тринадцать ёбаных лет я терплю твои закидоны, Златан. Тринадцать ёбаных лет мы играем в догонялки, переходя из клуба в клуб, и не надо говорить, что меня никто не заставляет, ― ты поднимаешь руку, опять зная, что я хочу сказать. ― И что я получаю в благодарность. Что, Златан? Умопомрачительный секс? Не спорю. Друга? Может быть. Собеседника? Иногда, да. ― И чего тебе не хватает? ― Наверное, блять, любви. Я устал говорить в стену. Знаешь ли ты, как больно иногда думать, что всё это ничего не значит? ― А причем тут это и Чемпи… ― Господи, не начинай! ― ты хватаешься за голову и садишься на кровать, ― при том это, при том! Ты даже к мундиалю питаешь больше чувств, чем ко мне! ― Это не так, и ты это… ― Знаю? Знаю?! Тогда имей смелость признаться. ― Что за детский сад? ― закатываю глаза. Я уже готов выйти, дать тебе нормально собрать вещи и съебать из моей жизни. До первой подворотни. Там я тебя и трахну. ― Может быть, ты не знаешь, как это говорят нормальные люди? ― Я могу тебе сказать эту ебучую фразу на десяти языках мира. ― Скажи хотя бы на английском, хоть раз, ― теперь я слышу твою усталость. ― Когда буду готов, тогда скажу, в книгах не читал, что к этому надо прийти? ― Боже, Златан, ― ты ничего не говоришь. И правильно, лучше молчи, иначе это никогда не закончится. Я подхожу к тебе, беря двумя пальцами твой подбородок, сжимая его, чтобы ты не выдернул. ― Если я не говорю, это не значит, что… ― А что это значит? ― ты смотришь на меня своими невозможными глазами, ― что это может значить? ― Что… ― я запнулся. Ненавижу эти слова. Ненавижу эту фамильярность. ― Это не значит, что я тебя не люблю, невыносимый ты, блять, человек. Твои губы растягиваются в улыбке. ― Скажи это ещё раз, и я прощу тебе все твои истерики по поводу Чемпионата мира. ― Я тебя люблю, ― доволен? Отпускаю твой подбородок. Ну, идиот, честное слово. ― Нет, ― ты обнимаешь меня. На носочки еще встань. ― Мне тебя ещё надо трахнуть, как сделал бы порядочный человек после ссоры? ― Ибрагимович, лучше заткнись, ей-богу, ― ты впиваешься в мои губы, зарываясь в мои волосы так, как никто другой. За эти поцелуи, за эти руки я готов говорить тебе о любви постоянно. ― Ты же и так знаешь, что я тебя люблю, зачем надо из меня это вытягивать? ― я обнимаю тебя за талию и шепчу в приоткрытые, чуть красноватые губы. ― Потому что иногда это важно и полезно слышать. Иногда людям хочется почувствовать себя нужными, понимаешь? ― Златан понимает.