Join us: location 1

Джозефина Лефевр никогда не любила искусство. Джозефина ненавидела скульптуру, статуи. Потому что они не могли поменяться. Всё, что не менялось, очень раздражало Джозефину. Мир вокруг неё должен был двигаться, ничто не могло оставаться вечным. - Рано или поздно, но всё в этом мире должно порушиться и возродиться, - бормотала под нос она, смотря на монумент или здание. Она изредка встречала своих знакомых, потому как почти не выходила из дома. А когда она их всё-таки встречала, она была им не рада. Постоянно поправляя накладные светлые пряди и перебирая тонкими, "паучьими" пальцами бахрому на длинном шарфе, которым она обматывалась, она старалась как можно быстрее отвязаться от всех них. Они не менялись. Франсуаза делала ту же причёску, что и в школе. Сандрин так же не умела подводить глаза. А Толстый Жерар всё так же оставался Толстым Жераром. Джозефина смотрела на них, слушала их трёп и представляла, о чём они думают, когда смотрят на неё. Она знала. Они её жалели. Франсуаза гадала, легли ли просто так волосы Лефевр или же это действительно шиньон. Сандрин, болтая, рассматривала синяки под глазами Джозефины. Толстый Жерар мысленно жалел заморыша-Джози, засовывая масляную пятерню в бумажный пакет, чтобы достать ещё одну горсть жареной картошки. Они были ей отвратительны. Лефевр давно забыла вкус жареной картошки. Когда это было? Год, два года назад? Или все пять? Когда она поняла, что должна поменяться? Она менялась. Сначала всё было замечательно. Джозефина была счастлива. Жизнь её изо дня в день становилась не такой, как раньше. Д.р.у.г.о.й. Джозефина поняла, что можно прожить без сладких больших булочек с глазурью и карамелью. Что можно прожить без хлеба вообще, просто не заходить в пекарню напротив дома - и всё. Что можно не есть еду, если она просто есть, не уничтожать содержимое пакетов, только что принесённых из магазина. Что можно выдержать дни, недели без еды. А ещё она поняла, что бояться можно не только темноты и высоты. Можно бояться ещё и цифр, которые каждое утро выносят тебе приговор. И в зависимости от них она себя либо казнила, либо миловала. В основном, казнила. Не потому что срывалась, съедала слишком много, нет. Потому что недостаточно менялась. От неё зависело всё, и раз разница между вчерашним и сегодняшним взвешиванием была небольшая, значит, она слишком мало старалась. Лефевр не любила спорт. Но начала им заниматься, её грела мысль о том, какое тело у неё будет потом. Какое? Слабая, тонкая Джозефина. Она сидела на стуле, подложив под себя подушку. Когда она ложилась на кровать, то утопала в матрасе и одеялах - настолько они были мягкими. Джозефина не носила тяжести. Джозефина не носила украшений. Кольца, которые раньше не налезали на её пальцы, теперь соскальзывали с них. Она пропустила тот момент, когда ей всё было впору. Она пропустила тот момент, когда жизнь ей была "как раз". Джозефина никогда не садилась на стул или скамейку полностью. Её бёдра не должны были расплющиваться о поверхности. Лефевр не была уверена, что там ещё есть чему расплющиваться, но боялась посмотреть, что же будет. Ей было проще себя вести так, как она привыкла, как себя научила. У неё не получалось, оттопыривая мизинец, аристократично поднимать чашку: руки дрожали. Джозефина довольно часто делала маникюр, но лучше не становилось. Она часто ломала и без того хрупкие ногти, а потом и вовсе стала их подпиливать "в ноль". Всё равно они ей были не нужны. То, чем так гордилась Лефевр - её волосы - исчезли вместе с килограммами. Каждое утро Джозефины, если ей предстояло выйти в люди, начиналось с шиньонов. К тем жалким светлым ниточкам, что остались, добавлялись нормальные пряди, голова её приобретала более-менее божеский вид. Вот такими были перемены Джозефины Лефевр. Она никогда не была похожа на статую. Она менялась. Никому не удалось увековечить её. Так, как она хотела. Единственное, что не менялось в жизни Джозефины, это её одиночество. Дома она сидела одна. Единственным человеком, кто появлялся у неё дома, была домработница. Старая Шанталь не смотрела на Джозефину с извечной укоризной, она её не жалела. Женщина не делала больше положенного, за что получала деньги, и не лезла в жизнь молодой хозяйки, что бы та с собой не делала. Шанталь молча вытирала пятнышки крови в ванной, после того, как хозяйка выйдет оттуда с забинтованными руками в очередной раз. Шанталь, ни говоря ни слова, убирала осколки с пола после того, как госпожа Лефевр швырнёт в зеркало чем-нибудь. В конце концов, старуха Шанталь ничего не говорила о состоянии Джозефины её матери, которая раз в несколько месяцев звонила, чтобы узнать, как идут дела у дочери. - Мадам, я делаю то, что обязана. Я горничная, а не нянька, - сухим голосом докладывала Шанталь и клала трубку. Знакомых своих Джозефина избегала настолько, насколько это вообще возможно, а друзей... А друзей у неё и не было. Джозефине не посчастливилось встретить никого из людей, кого бы она могла назвать своим другом. Она одна ходила в кино. Одна летом потягивала за столиком кафе сок и слушала разговоры за соседними столиками. Одна гуляла по магазинам, хотя ей в них нечего было делать. На неё не было размеров. И она уходила из бутиков вместе с теми несчастными коровами, на которых так же не нашлось одежды. Джозефина куталась в безразмерные свитера, хотя раньше их ненавидела, предпочитая обтягивающие кофты и блузы. У неё не было старых фотографий. И новых тоже не было. Когда-то давно она вынесла альбомы с фотографиями в задний двор и сожгла их там. Тогда она чуть не подпалила свои ещё здоровые волосы, потому как не умела пользоваться зажигалкой, так как никогда не курила и вообще не любила огонь. Но когда у неё всё же получилось, Джозефина долго смотрела на пламя, как заворожённая. Сгорало её прошлое, сгорала она сама. Она рушилась, да. Но не возродилась. И не вылезла как феникс из-под собственного пепла. Она сама представляла собой пепел. Пепел, хранящийся в стеклянном сосуде, по поверхности которого уже пошли трещины, но он всё ещё удерживает в себе содержимое.