Дурное влияние

      Когда же угомонятся эти чёртовы велосипедисты? Милый, ненужный вопрос, но младший всё ещё бесится из-за пароходов, велосипедистов, автомобилей и прочего, движущегося из пункта А в пункт В. И из-за того, что это решается всегда одинаково: скорость, время, расстояние, что-то принимаем за единицу, а что-то равно нулю... Вот они ездят, плавают, а всё бесполезно и глупо, и никто даже не задумывается, как выглядит велосипедист или откуда выплыл пароход, чтобы дать правильный ответ, этого знать не требуется. Зато я такую задачку смогу решить. А это уже около четырёх вторичных баллов, что не мало.       Утро мы начинаем с того, что прорисовываем брови и красим глаза. Для меня это уже привычное занятие. Рука набита, так что, выходит вполне прилично. Если это вообще можно назвать приличным. Мои брови, ресницы и корни волос выцвели ещё в первые полгода иллюминации, и скоро они выпадут окончательно. Впрочем, я не один такой, шлем-иллюминат обесцветил уже всех моих сверстников. Выгорают, а затем выпадают волосы, осветляется кожа, и под конец — радужка глаз, что будет выгорать дальше, покажет время. Но что скрывается там, за пустыми глянцевыми глазами, я знать не хочу.       А вот младший, глупенький, ещё не привык к своему меняющемуся отражению. Он встает по утрам раньше меня и часами упорно возвращает своему детскому еще лицу краски, а точнее, только одну — угольно-черную. В этом он, должно быть, видит смысл, сопротивление. Я же делаю это вовсе не из желания бунтовать, просто я их всех, должно быть, ненавижу. А для него это важно - быть собой, или хотя бы не быть, как все. Поэтому красится он ярко и агрессивно, тщательно прорисовывая каждую деталь своего непростого,трагически-нелепого образа, как будто-то внешним видом можно что-то изменить, что-то доказать. Мрачный, с белым лицом, тонной чёрной туши и такими же, как у меня, тёмными, ещё не выцветшими глазами. Вот только странно беззлобными.       Не знаю, хорошо это или нет, но мы с младшим не одиноки в своей глупой игре. Есть и другие, они осветляются, избавляются от волос, находят себе жуткие линзы, мечтая приблизиться к конечному результату иллюминации — белой глянцевой пленке в глазах. Страдают этим те, кто чуть старше меня, они не успели к программе иллюминации и теперь, как бы, зависли между двумя эпохами. Они никому не нужны, и сильно уступают нам, они устарели так и не начав функционировать. Просто лишние, бракованные и невостребованные. Глупые, маленькие фрики. Мне не жаль их, как, в принципе, не жаль и своих «засвеченных» сверстников, обновленных и непонятных сверхлюдей.       Что до меня, то со вспышкой или без мой максимум — это задачка про велосипедистов. Никакое чудо-техники не сделает из меня большего, чем дешёвая рабочая сила, но и в своей работоспособности к завершению обучения я тоже сомневаюсь.       Самым сложным для меня было научиться не жалеть себя. Я надеюсь, что всё же смог. Но вот не жалеть младшего я не могу, как не могу и показать, что мне его жаль. Но как же мне жаль!       Он — не я, он мог бы больше, мог бы даже быть счастливым, имел для этого всё. Пока я не уничтожил это самое «всё», я учил его всему, что казалось истинным мне, в то время, как сам должен был у него чему-нибудь учиться. Но старший ведь я. И вся ответственность теперь на мне, точнее, не ответственность, а вина. Свои убеждения я вдалбливал ему, свои обиды делал нашими общими, научил его не верить, потому что мне, отчаянно переставшему верить, были неприятны чужая вера, радость, свет не моих глаз, смех не моих друзей, слова не моих песен... всё то, чего я был лишён сам, в итоге лишился единственный человек которого я … Любил?       Любить - значить жалеть? Любить - значит защищать? Значит- делать жизнь другого человека счастливой... Значит - отдавать самое лучшее, что у тебя есть...       Без комментариев. Я сам все знаю.       Может, поэтому мне чем-то нравится процедура иллюминации.       Плотный шлем обтекаемой формы намордником обхватывает лицо, напротив глаз располагаются сверхъяркие лампы. Принцип работы в моём понятии очень прост: длящаяся несколько секунд вспышка временно парализует определённые участки мозга, а на какие-то, наоборот, оказывает воздействие. Бесшумная, звёздно-яркая молния — и человек готов учиться, у него нет лишних мыслей, он ни на что не отвлекается. У разума нет больше границ. Этот прорыв стоит обесцвеченных волос и пустых глаз. Хотя, быть может, все устроено гораздо сложнее.       Для меня самым приятным в процедуре «подсветки» является именно свет, такой губительный для цветов и красок, посторонних мыслей и ощущения чего-то такого моего, сугубо личного. Свет приносит полный покой в мир, окружающий меня день за днём с каким-то, лишь ему известным грязным умыслом, и в меня самого, какого-то тоже не положительного. А этот свет - это будто кто-то очень важный, но добрый-добрый всего меня целиком обнял и обелил. Никогда я не скажу этого младшему, но теперь для меня и нет больше никакой радости кроме иллюминации, никакого лекарства, средства, чтобы не чувствовать себя.       Ах, жаль, но потом всё проступает, мазутные пятна глаз, собственные противные мысли, вечный кислый привкус во рту. Часу к третьему я полностью теряю свет, это время велосипедистов, глаза болят, но что хуже того — видят, видят моих ещё погружённых в свет товарищей, а ведь кто-то из них будет таким весь день, и даже принесёт домой свет своих белых блестящих глаз. А мне до конца дня остается мучать тетрадные строчки своим почерком и перебивать радио-учителя нудными, вечно одними и теми же внутренними монологами, полными горечи, обид и претензий.       Невыносимее лишь оставаться дома. «Как себя чувствуешь?» О да, я себя чувствую. Лишиться этого — всё, что мне еще осталось, ведь никакие другие мои желания не исполняются вовсе. Но если я уже не просто смирился с иллюминацией, а по-настоящему зависим от неё, зачем тогда я продолжаю размалёвывать свое лицо ядовитой косметической дрянью? Не знаю. Не знаю... Только из-за младшего, чтобы не разочаровывать его, не предавать. Хотя я уже давно предал его. А ведь как он был прекрасен до этого всего! Такой красивый, и добрый, и смеялся так заразительно, что даже я верил. Да и родился он, совсем на меня не похожий, оно и понятно — отцы разные. Только глаза у нас у обоих чёрные, да скоро иллюминация это исправит. И вроде всё с нами ясно было заранее, и знали все, кто чего стоит, и кто есть кто. А вышло всё иначе, недооценили, видать, мою персону. Я не только свою жизнь изуродовал, но и его.       Любить - значит страдать? Любить - значит терпеть что-то ради другого? Тогда я терплю ради него этот театр, хозяином и художественным руководителем которого сам и являюсь. Я дал ему эту трагическую роль, из-за которой он всегда и везде будет чужим,будет видеть всё чёрно-белым, никчёмным, у него не будет друзей, не будет счастья или, хотя бы, его иллюзии. Я устал смотреть как он, сжившийся с этой, навязанной мною ролью, ежедневно гримируется и восходит на свою сцену. Но я устал и притворяться, что я все еще с ним, что я не сдамся сейчас и навсегда. Ведь я просто хочу перестать терять свой волшебный свет и хочу, чтобы ему стало тоже легко и спокойно... Но когда же угомонятся чёртовы велосипедисты!        - Дайте мне ещё раз! Мне мало, у меня тёмные глаза, вы же видите... Дайте!       Никогда я ничего не просил. Всё-равно, уверен, - не дали бы. Но только что, на моих глазах, младший как никогда отчаянно сопротивлялся оператору. Он вырвался и убежал, теперь, я думаю, он сюда не вернётся. Никогда ничего не просил, но теперь умолять, руки лизать готов. Мой младший убежал, а я не могу больше.       Мягкая и холодная губка прикасается к моей коже, скользит по векам, обильно смачивая специальным раствором. Наводимая всё утро «красота» тает и тает. И что? Сопротивление бесполезно. Такие знакомые, ухоженные белые руки оператора выполняют ставшие ритуалом действия. Капельки остаются на кончиках острых, гладких ногтей. И вот я нарушаю ритуал — хватаю мистически-холодные пальцы.        - Пожалуйста. Пожалуйста, дайте мне...        Я касаюсь губами идеально гладких, глянцевых, будто хрустальных ногтей. Рука в моей руке абсолютно расслаблена, никто не собирается отстранить, оттолкнуть меня, отобрать эту прохладную, последнюю надежду. Бог мой... Раствор ручейками бежит прочь с моего лица и уносит черную краску с ложью и солью.        А ведь я знаю, знаю эти самые руки лучше, чем самого себя, по памяти могу воспроизвести уникальный рисунок на влажных, мягких подушечках. Я знаю эти руки лучше всего, лучше учебной программы, лучше молитв, которым учили меня ещё в детстве, лучше лиц всех родных людей... лишь эти ладони могут протянуть мне то единственное и последнее, чего я ещё могу хотеть. И лишь эти руки могут простить меня и утереть мои слёзы, ведь я и сам, если заплакал бы, не прикоснулся к лицу — побрезговал бы.       Одна ладонь лежит у меня на затылке, другая надевает шлем и последний раз любовно гладит моё лицо, задевает редкие трясущиеся ресницы и задерживается у глаз, в очередной раз вытирая темные подтёки.        Ещё не случилось ничего, но я уже как-будто перестал быть, и лишь мелкая, глумливая и насмешливая часть меня хочет на прощание показать мне мое унижение со стороны. И я оглядываюсь то ли в поисках зеркала, то ли чьих-то немилосердных, инквизиторских глаз, но нахожу нечто худшее — свои собственные, только его. Ярко горящие на бледном лице.       Что ж, именно этому тебя и учил. Все бросят. Вот, пожалуйста, пример.       Попросить я больше ничего не смогу. Тем более у него. Тем более прощения.        Пара секунд — и пластиковое забрало шлема опускается, в темноте я снова пытаюсь найти эту руку. Хотя она мне тоже не нужна. Больше у меня нет проблем. Здесь должно быть что-то про бесконечность. Про бесконечность, Космос и счастье.        Младший ждал меня у выхода, хоть на занятия сегодня он и не ходил. Мы вместе шли домой. Мне будто бы стало легче , наверное, я первый раз перестал сожалеть. А он сильно тянул меня за руку, спешил домой. Очень сильно, как мне показалось. Мне было интересно, что он чувствует, о чём думает, но в то же время, я знал, что это всё уже меня не касается.        Может... Любить — значит прощать?        Или я всё-таки оказался хреновым учителем и так и не смог научить его ненавидеть? Да и во мне ли дело...