Мертвые города

Так случается, что города теряют цвет. Так бывает, правда. Неоновые вывески метрополитенов, ночных забегаловок и дорожных указателей вдруг становятся серыми и тусклыми. Это происходит не сразу. Уголь выкрашивает васильковое небо и пронзающие его высотки, сложенные из лимонных бликов на стекле окон, в градации серого. Медленно, аккуратно, но неизбежно. По законам линейно-воздушной перспективы ближайшие края и углы домов обводит жирнее, нанося штрих более одного раза. Все, что ближе – не боится нагрузить деталями. Все, что дальше – смело размазывает одним тоном. - - - Чонин обнаруживает его, стоя на невзрачном балконе и потягивая утренний кофе – не то, чтобы он с трепетом относился к этому напитку, но аромат… Он действительно кружит голову. Или это так на него влияют десятки метров под ним?.. Чонин поднимает взгляд вверх, всматриваясь вдаль, и недовольно хмурится – за пару домов от него снова какая-то новостройка, хотя Чонин готов отдать любой свой орган безвозмездно тому, кто опровергнет его уверенность в том, что еще вчера на этом месте был типичным дом спального района Сеула. Едва ли отличающийся от того, в котором стоит сейчас он сам. Или он снова проспал все на свете?.. Как можно было упустить, что буквально в квартале от него, в зоне видимости, начали что-то строить?.. Впрочем, все вопросы вылетают из головы, когда Чонин вновь опускает взгляд вниз – выбеленная макушка парня (Чонин не видел его вблизи, но информация о том, что это именно парень, словно запечатлена на подкорке его мозга – интуиция, блестяще сработавшаяся с небезызвестным косяком в генотипе) по-прежнему находится там, восемью этажами ниже. Парень видимо что-то пишет или рисует. Понаблюдав еще немного, Чонин останавливает свой выбор на втором варианте – тот часто склоняет голову набок, бросая исподлобья взгляд на дом, и вновь утыкается носом в листок. Чонин искренне не понимает, зачем рисовать бездушную многоэтажку? Таких в городе неимоверное количество – штампованных и типичных. И люди в них такие же – штампованные и типичные. А еще он не понимает, почему эта мысль, это предложение со знаком вопроса в конце не желает оставлять его весь день. Впрочем, парень внизу тоже не желает покидать своего места до самых сумерек. И только когда холодный вечер проглатывает город, Чонин видит из окна своей спальни (нет, он ни в коем разе не следил за неопознанным объектом блондинистой наружности) тонкую фигурку, скрывающуюся во мраке переулка. - - - На следующий день картина повторяется – едва по небу разбрызгивается рассвет, парень снова появляется около этого дома, только сидит он в другом углу двора, а вместо вчерашнего скетч-бука держит в руках планшет формата А3. Чонин задумчиво потирает переносицу и, кажется, впервые за долгие месяцы ощущает хоть какой-то интерес к происходящему. Кофе остывает, оставленный нетронутым на оконной раме балкона, парень во дворе сменяет несколько листков, а на Сеул к вечеру обрушивается гром, и разливается наползшая с востока угольная туча. Художник-незнакомец короткими перебежками от подъезда к подъезду теряется среди многоэтажек ближайшего квартала, тщетно пытаясь уберечь под футболкой охапку листов. - - - На третий день во дворе никого нет. Чонин забывает насыпать в кипяток кофе, а еще через сутки с удивлением обнаруживает на балконе две кружки – одну с чистой водой, а вторую с уже непригодной для питья жижей двухдневной давности. Строительство здания, кажется, прекращается – Чонин не видит около него никакого движения – только засасывающие дыры будущих окон слепо взирают на город. Чонин задумчиво встряхивает почти пустую банку растворимого кофе, а спустя n-ное количество минут, натянув капюшон почти до носа, считает под ногами ступеньки, выбираясь из духоты помещения в осень. Он даже не отдает себе отчета в том, что вместо привычного целенаправленного движения рассеянно озирается по сторонам, но взгляд мажет по углам, оскальзывается на безлюдной серости города, не в силах за что-либо уцепиться. Он покупает банку кофе и, зачем-то, причудливой формы пирожные, лежащие двумя прилавками правее. Ценник сообщает, что неведомые создания зовутся эклерами, и Чонин даже не пытается ответить себе на вопрос, зачем он их берет – его от одного вида заварного крема выворачивает наизнанку. По пути домой Чонин встречает еще пару новостроек – он даже не помнит, что было на их месте - но это уходит далеко на задний план, когда с оживленной улицы парень ныряет в переулок - в считанных шагах обнаруживается уже знакомая фигура, сгорбившаяся над листком и увлеченно разжевывающая карандаш. Чонин застывает на месте, моментально забыв, куда он шел, откуда пришел и, кажется, собственное имя. Он залипает на угловатых изгибах ключиц и плеч, облаченных в белую тонкую вязь, и запредельно тонких запястьях, уже активно двигающихся над бумагой. Чонин невольно косится на свои собственные руки – они выглядят менее утонченными, но более крепкими и… здоровыми? Чонин приходит в себя, когда уже заглядывает через плечо незнакомца и видит на листке не что иное, как собственный дом – множество его маленьких, словно предназначенных для вырезания-склеивания деталей на одном листке. Чонин чувствует себя, по меньшей мере, неловко – словно между ним и парнем возведена необъятная стена. И он представления не имеет, как ее обойти. А также не знает, стоит ли вообще это делать. И понятия не имеет, с каких пор его одолевают такие необъяснимые желания. Незнакомец выделяется белым пятном среди серости города. Осень не разбавляет все золотом, как обычно, а, кажется, наоборот – вкрапляет больше ахроматических красок в прокуренный и пропитый воздух спального района. - Мне нравятся эклеры, - раздается голос, и Чонин понимает, что на него смотрят. На него и коробку пирожных в его руках. В стенах, кажется, появляется обнадеживающая брешь. – Меня Сэхун зовут. - - - Как-то совсем незаметно – без чьих-либо приглашений, без обсуждений и согласий – Сэхун становится частью квартиры Чонина. По-другому и не скажешь – у последнего действительно складывается впечатление, что парень вписывается в окружение, в интерьер, в стены, во что угодно, только не в саму жизнь Чонина. Он вроде бы есть, но его вроде бы нет. Как кот Шредингера, шутит иногда Чонин, но его шутки вниманием не одариваются. Сэхун днями пропадает на улице, уходя со стопкой чистых листков и связкой карандашей, а возвращается с новой порцией набросков и свежими следами от зубов на значительно укоротившихся за день карандашах. - - - - А зачем ты их рисуешь? – Чонин кивает на стопку листов рядом с Сэхуном, когда последний шнурует кеды. - Они ведь такие… - Чонин мнется, не решаясь сказать «одинаковые». Отчего-то именно сейчас это слово кажется каким-то неверным, неточным, даже обманчивым, - … похожие, - неуверенно заканчивает он предложение и замирает в ожидании ответа. Сэхун поднимает холодный взгляд, упираясь в теплый Чонина. - В универе задали, - отвечает он, не отводя своих лживых глаз от пристального взгляда Чонина. Последний видит ложь даже на его зубах и едва сдерживает в себе двоякий порыв – выбить с размаху этот ряд ровных белых и таких лживых… или собрать каждое слово с них по каплям-буквам, режа язык об острые края. Последнее желание в разы сильнее и болезненнее – Чонин, развернувшись, скрывается за дверью комнаты и двое суток не может сомкнуть глаз, впадая на третьи в черное беспамятство. В этот день Сэхун наброски и зарисовки дома Чонина решает отложить, не торопясь переходить на крупный формат. Вместо этого он облюбовывает район на самом краю города – Чонин там даже не был ни разу. - - - Маячащая на горизонте зима все сильнее урезает каждый день октября, и Сэхун возвращается домой все раньше и раньше. Чонин тщательно скрывает, что его такой расклад более чем просто устраивает. Он покупает коробку нелюбимых эклеров и приходит к выводу, что крем у них вполне сносный в сочетании с его нелюбимым «насыщенным вкусом растворимого гранулированного», как гласит надпись на очередной жестяной банке. - - - - Слушай, там опять что-то строят, - задумчиво произносит Чонин, вглядываясь сквозь полотно воды за окном. Высокий шпиль, на который нанизано тусклое холодное небо, мутной чертой виднеется вдали, а под ним голый кирпич стен и зияющие квадраты оконных проемов выглядывающих из-за других высоток этажей. Ответа на реплику Чонина не следует, но тот его и не ждет – Сэхун обычно не щедр на слова и фразы. В те редкие дни, когда погода на улице, как, например, в эту октябрьскую субботу, создает анти-условия для рисования, Сэхун рисует, заменяя натуру фотографией на ноутбуке. Чонин оборачивается – Сэхун, лежа на полу среди хаоса из карандашных и угольных работ, плотно зажав между губами пару листков, сосредоточенно что-то ищет, временами нарушая тишину щелканьем клавишей тачпада. В такие дни Чонин предпочитает располагаться за спиной парня – на диване или тоже на полу, и наблюдать, как ровные линии отстраивают на очередном листке новые неизвестные ему здания. Тонкое запястье отточенными движениями скользит по листку, и Чонин растворяется в шорохе карандашей и шуршании бумаги. Залипает на перечеркнутом no tears, скользит взглядом по разветвлениям вен и по-мазохистски болезненно режется об угловатые косточки плеч и лопаток, неприкрытых хлопком свободной алкоголички. В эти редкие дни, когда Сэхун, кажется, сам того не замечая, подпускает к себе на почти неприлично близкое расстояние, Чонину с огромным трудом дается удержать себя от желания провести пальцами по тонкой коже. Очень сложно пересилить себя и не протянуть руку, накрывая широкой ладонью прогиб в узкой пояснице. И еще сложнее заставить себя встать и уйти от искушающего греха подальше. - Смотри, - внезапно произносит Сэхун, и Чонин от неожиданности вздрагивает, обнаруживая свои пальцы в паре сантиметров от плеча лежащего рядом парня. Сэхун оборачивается, и холод ореховых глаз встречается с восхищением шоколадных. - М?.. – Чонин одергивает руку и переводит наигранно-заинтересованный взгляд в экран ноутбука, надеясь, что Сэхун не увидел ничего лишнего. Последний глядит еще мгновение, обдумывая что-то свое и, к облегчению Чонина, тоже устремляет свой взгляд на экран. На этот раз не высотка. - Кафедральный собор. Четырнадцатый век. Готика, - с нотками гордости вперемешку с трепетом произносит Сэхун, а Чонин тупо кивает, невидящим взглядом глядя куда-то сквозь экран. - Хочешь нарисовать? – севшим голосом интересуется он, едва осмысливая произнесенное. - Нет, - качает головой Сэхун, перелистывая фотографии. Больше он ничего не говорит, а перед Чонином слишком отчетливо маячат изображения изгиба поясницы и остроты обнаженных плеч, чтобы заметить кривой изгиб ухмылки на сэхуновских губах. - - - Чонин ничего не может с собой поделать, но Сэхун привязывает к себе. Крепко, надежно, но безответно. Нитями марионетки обвязывает вокруг щиколоток и запястий, магнитом притягивает к себе взгляд, но не подпускает ближе, чем в ту субботу. Сэхун по-прежнему рисует. Чонин дарит ему набор автоматических карандашей. Сэхун благодарит смущенной улыбкой и намеком на тепло в ореховых глазах. Чонин находит среди рулонов с рисунками высотку со смутно знакомым шпилем, пронизывающим небо. Чонин находит потрепанное полароидное фото, с которого ему улыбается пара счастливых ореховых глаз смутно знакомого подростка. «Дома в Кванджу. 199n год» - выведено косым хангылем на обороте. - - - - Сэхун?.. Чонин никак не может собрать воедино все расчеты в голове. Сессия грозится обрушиться набором хвостов из несданных зачетов и экзаменов, но затянувшаяся осень, никак не желающая перетечь в зиму, высасывает последние силы. - Ты же замечаешь, что в городе что-то происходит, ведь правда?.. – осторожно спрашивает Чонин, пролистывая ленту новостей – ничего особенного, в общем-то - где-то что-то взорвалось, где-то осадки затопили полгорода… только вот на заднем плане бесчисленное количество бетонных коробок, навечно застывших в режиме «здание отстраивается». - И? – раздается из-за спины. - И? – переспрашивает Чонин, закрывая вкладки и обдумывая, как бы надежнее уцепиться за тему. - Значит, замечаешь, - задумчиво делает вывод он и поворачивается, - слушай, Сэ… - начинает он, но тут же осекается – Сэхун стоит к нему спиной в одних джинсах, из-под которых бесстыже выглядывает широкая резинка нижнего белья. Чонин сглатывает, не в силах сопротивляться желанию и резкой смене направления мыслей. - Сэ, а почему бы нам не?.. Сэхун пожимает плечами, не оборачиваясь и выражая этим жестом нечто среднее между безразличием и согласием. А в следующее мгновение обнаруживает губы Чонина на своем плече. И это ставит точку вместо положенного вопроса в «а почему бы нам не…». И не одну. Чонин на нежности размениваться не собирался – он не об этом просил и слишком вымотался в ожидании этого – но все же что-то щелкает в районе ребер, когда Сэхун чересчур послушно оседает под его напором и слишком приглашающе разводит ноги – все еще в джинсах – в стороны. Тонкие бескровные пальцы тянут вверх борцовку Чонина, и он укладывается меж разведенных ног, мажа губами по выпирающим ребрам. Острые ключицы, плечи – Чонин не забывает ни единой выпирающей косточки, прежде чем склониться над чужим лицом и увидеть черноту зрачков, растекшуюся по радужке. - Поцелуй меня, - звучит почти умоляюще, без шансов на сопротивление, и Чонин поддается. Целует медленно и тягуче, губами по губам и языком по языку. Смуглые ладони скользят под выгибающуюся поясницу, на доли дюйма проникая под пояс джинсов. Тонкие пальцы зарываются в каштан волос, сжимая и притягивая ближе. Чонин задыхается от предвкушения. Сэхун шумно выдыхает и горячо дышит в шею, помогая стянуть с себя джинсы. Чонин действует сосредоточенно, считывая новые эмоции с чужого лица и запечатляя в памяти. Сэхун жмурится и отворачивается, когда Чонин входит. Чонин целует снова и снова, оставляя тщетные попытки удержать хоть какой-то ритм. Сэхун приглушенно стонет в чужие губы. Чонин не понимает – разрушил ли он стены совсем или только что собственными руками создал новые, когда Сэхун засыпает в его руках. - - - Сэхун по-прежнему рисует, выскальзывая по утрам из тепла смуглых рук, а вечером вновь забываясь в долгих поцелуях. Дома продолжают обнажаться. - - - - В Кванджу аномальные осадки. Полгорода затопило, - декламирует Чонин одним из вечеров новостной блог Сети, - ты, кстати, не говорил мне, что жил там, - продолжает он, вспоминая найденную на днях фотокарточку. - А стоило? Вопрос остается без ответа. - - - С наступлением ноября Чонин почти физически ощущает, как прохудился город. Это больше не шумный мегаполис, пестреющий рекламой, вывесками и витражами окон. Бесчисленные голые каркасы, серый кирпич стен и сотни, тысячи дыр-окон. Сэхун рисует часами. А Чонин отказывается верить в происходящее. Услышать правду с любимых губ настолько же важно, насколько и страшно. Но он не слышит ничего. - - - Сэхун рисует. Сэхун рисует, и из-под его руки один за другим рождаются здание за зданием. Все, как один - монохромные. Дым вместо неба, пепел вместо деревьев, молочно-белая бумага вместо бликов от солнца. Последнего, как правило, в меньшинстве – Сэхун не любит оставлять бумагу нетронутой. Иногда он штрихует окна черным, отчаянно нажимая на уголь, ошметки которого ссыпаются на светлые джинсы. Иногда оставляет их нетронутыми, чтобы потом, дома, под оглушающе грохочущую музыку аккуратно вырезать проемы резаком. Сэхун не может объяснить себе, зачем он делает то, что делает и почему ему нравится то, что нравится. А нравится ему портить листки бумаги, сменяя одну за другой точку обзора, бродя по городу, к которому он питает неприязнь, граничащую с болезненной одержимостью, в поисках новой жертвы – бетонной постройки. Люди Сэхуна интересуют мало. Зачастую они его попросту сторонятся, не осмеливаясь о чем-то спросить, будь то турист, потерявшийся в незнакомом городе или лупоглазый паренек, у которого аж ладони чешутся – так хочется посмотреть рисунки молчаливого парня. Впрочем, последнее время, даже подобных персонажей вокруг Сэхуна все меньше и меньше. Или же он более искусно овладел умением их не замечать. У Сэхуна есть позорная фобия. Позорная она, потому что он сам ее так провозгласил. И фобия эта выгравирована на его запястье. Поверх зеленовато-синих нитей вен, под кожей выведено no tears косым угловатым почерком. Его почерком. И перечеркнуто крест-накрест жирными линиями. Сэхун слезы ненавидит, презирает и боится в одном флаконе. Слезы – его самый отчаянный, загоняющий в бездны апатии, страх. Его единственный ночной кошмар и его ненавистная реальность. За всю жизнь у Сэхуна был только один друг. И единственный, кто его не боялся. Лопоухий, несуразного телосложения, Чанель, когда узнал, что из-под руки тихого долговязого паренька выходят не простые рисунки, в отличие от других ребят, пришел в неописуемый восторг. Сэхун мог нарисовать любую сломавшую или вышедшую из строя вещь – и та становилась как новенькая, оставалось лишь добавить некоторые детали, и Чанель никогда не переставал этим восхищаться. А в пятнадцать появился Кай. Сэхуна он не замечал вообще, а вот тот, напротив, невзлюбил его с первого улыбки в адрес своего не по годам высокого друга. Общие компании, в которых Сэхуну места не было. Становящиеся все более частыми «Сэх, давай завтра, я обещал Каю…» И Сэхун решился. Карандаш и чистый лист. Линия за линией. Абрис. Тени. Детали. Это было первое здание, которое нарисовал Сэхун. Только вот он не учел того, что на следующий день после его «творчества» все жители этого дома бесследно пропали. Так, будто их и не существовало никогда. Только вот сам Кай в этом доме, как оказалось, не жил. Зато жил Чанель, который о переезде своему другу напомнить как-то запамятовал. Последнее, что слышал Сэхун, был плач Чанеля. С того дня Сэхун просыпается каждую ночь, слыша надрывный плач, и судорожно шарит руками по измятым простыням, запускает ладони в изгибы одеяла в поисках наушников, которые снова предательски выскользнули из ушей во сне. Непослушными пальцами Сэхун вдавливает их в уши, не беспокоясь о сохранности последних – он уверен, что даже если он повредит себе барабанные перепонки или вообще оглохнет к чертям, он все равно будет продолжать слышать рыдания. Для надежности Сэхун накрывает голову подушкой, а наушники подключает к плееру. И он знает, что так не уснет – он ненавидит спать подобным образом, когда едва-едва осуществляется доступ кислорода в легкие. Он вообще не понимает, как возможно нормально спать в такой позе, но он готов прибегать к любым способам, лишь бы отогнать от своего слуха ненавистные звуки. Такие ночи Сэхун ненавидит. Так же сильно, как эту пресловутую соленую влагу. Так же сильно, как людей и наполненный ими город. Так же сильно, как Ким Чонина. - - - В голове Чонина возводятся стены из домыслов. Перекрытия мыслей укладываются на несущие железобетонные конструкции стен. Появляются сетки из будущих (или все-таки бывших?..) окон – зияющих дыр недоверия. Тонкие нити осмысления протягиваются к болезненно худым запястьям, прошивают кожу и, путаясь с венами, сквозь аккуратные пальцы просачиваются в грифель карандаша с одной стороны, выходя на другом в тонкую ровную линию будущей крыши. - Сэхун? – Чонин не знает, сколько он уже стоит за спиной рисующего парня и наблюдает, как здание мэрии штрих за штрихом обретает объем на листке бумаги. Чонин уже знает – это последний этап. Сооружение изучено глазами Сэхуна вдоль и поперек – он наверняка способен нарисовать его, не отрывая взгляда от бумаги. - Что? – спрашивает Сэхун, и Чонин знает – по тону слышит – что тот поджал губы. - Ничего, - идет на попятную он, и стягивает с себя толстовку, перекидывая ее через плечо парня – ноябрь в Сеуле пусть и не самый холодный месяц, но выходить на улицу в одной футболке (его, Чонина, футболке) – это откровенный маразм. Ткань тонкая настолько, что беззастенчиво выставляет напоказ острые позвонки, и Чонин борется с двумя желаниями – медленно очертить их пальцами или же укутать от взглядов прохожих слоями одежды. - Не засиживайся. Снег обещали, - Чонин врет. Снег в начале ноября – нонсенс, и Сэхун это прекрасно знает. Но покорно проглатывает ложь, тихо отвечая: - Хорошо. Чонин уходит, бросив последний взгляд на работу и не обернувшегося Сэхуна. А на следующий день здание мэрии выглядит так, словно с него подчистую сняли всю облицовку, лишили бесчисленных квадратов витражей и оставили один бесстыдно голый каркас. - - - Чонин грезит о правде. Сэхун судорожно перебирает кипы набросков, выуживая из них наброски дома Чонина. - - - Сэхун снова слышит плач. Сквозь размытые стенки сна рваные приглушенные всхлипы касаются его слуха. - Чонин? – тихо зовет он, и непривычное эхо собственного голоса возвращается к нему, отражаясь от немого бетона. Он беспомощно шарит руками вокруг себя, и почему-то не удивляется, когда ничего не обнаруживает. Вообще ничего. Просыпаться больше незачем.