Портрет Белинды Джонсон

Белинда не знала, почему не выкинула это письмо или не сожгла его. Да, сжечь было бы самым разумным. То есть она, конечно, понимала, почему не сделала ничего с ним сразу после того, как они с Гордоном открыли подарки: их свадьба была описана настолько красиво и по-доброму, что выкинуть письмо казалось ей кощунством. Когда они прочли его впервые, Белинде думалось, что она прочтет его еще не раз, чтобы вновь окунуться в ту атмосферу тепла и любви, которая царила на их свадьбе, но потом заботы заставили ее забыть о нем. Она вернулась к письму лишь спустя два года. Гордона не было дома. «Опять он с какой-то шлюхой», — безразлично подумала она, потому что виски туманило ее способность чувствовать. Собственно говоря, ради этого она и пила. Ради этого и ради притупления боли в изуродованной шрамами щеке. Хотя ради первого в большей степени: от второго она даже испытывала какое-то темное удовольствие. Письмо по-прежнему лежало в коробке со свадебными поздравлениями. За два года она покрылась слоем пыли. Впрочем, в доме очень многое покрылось слоем пыли. Даже их с Гордоном любовь «запылилась». Вопреки своим прежним мыслями Белинда села читать это письмо, написанное на сливочного цвета бумаге с оборванными краями, не для того, чтобы «окунуться в атмосферу тепла и любви». Она хотела позлорадствовать, хотела посмеяться над бумажными Гордоном и Белиндой, которые ждали от жизни каких-то глупых вещей — счастья, спокойствия и нежности. Эти вещи были глупы, потому что, сейчас Белинда знала точно, они не могли существовать в реальности. Они были сказкой для детей и влюбленных идиоток, подобных Белинде из письма. Листок бумаги был прежнего приятно-сливочного цвета, и, несмотря на выпитое за сегодняшний вечер, это кольнуло Белинду в сердце. Их свадьба принадлежала бумаге до противности милого цвета. Если бы в этом тоне присутствовало чуть зелени или серости, можно было бы сказать, что сливки скисли и заплесневели. Это в большей степени соответствовало бы тому, во что сейчас превратился их брак. Белинда села прямо на пол у стены, подогнув одну ногу под себя, а вторую — вытянув, и начала читать… Через пятнадцать минут она отложила листок в сторону, а потом некоторое время сидела, отрешенно рассматривая стену напротив. Перед ее мысленным взором отчетливо проносились мельчайшие детали их с Гордоном свадьбы. Ей казалось, что многое она уже забыла, но вот сейчас Белинда вспоминала такие вещи, которые просто не могли быть в ее памяти. Они пришли из прошлого письма, совсем не того, которое она только что прочла. В этом — новом — письме пекинес никогда не кусал Белинду за щеку, и ей не приходилось топить в виски боль и убеждение, что ее лицо противно Гордону. Но самое главное, что Гордон и Белинда из сливочно-бумажного письма были счастливы. Все еще счастливы. Как подобное могло случиться, Белинда не понимала, потому что внутренне ощущала, что причины их разлада не только в злополучном пекинесе. На нее накатил приступ тошноты. Она вдруг почувствовала, что в глазах безумно жжется и по щекам катятся горячие как кипяток слезы. В груди болело и ныло – ощущения, которых она давно не испытывала из-за виски. Белинде показалось, что она просидела так очень долго, размазывая по лицу жгучие капли ненависти, зависти и жалости. Хорошо, что Мелани не проснулась, — у матери не нашлось бы сил, чтобы подойти к ее кроватке. Выплакавшись, Белинда сложила письмо обратно в коробку. Наверное, ей стоило бы выбросить его. Наверное, ей стоило бы его сжечь. Но она не смогла. Белинда с бумаги цвета сливок была так счастлива, что Белинда из реальности не посмела сделать с ней что-то. А еще она решила, что это письмо – злая шутка Гордона: ей нельзя было выкидывать его хотя бы как улику. Позже, когда муж вернулся домой, она даже не попыталась поцеловать его. Как целовать мужчину, который позволяет себе такие шутки со своей женой? В течение последующих лет она иногда вспоминала о письме, но не решалась вновь прочесть его. Гордон практически не бывал дома: Белинда знала о его романе со старшим компаньоном фирмы, где он работал. Она не могла бы сказать, что ей хотелось, чтобы эта связь распалась. Скорее даже, она бы предпочла, чтобы роман продолжался, потому что так они с Гордоном могли реже видеться и их перепалки и споры по мелочам не грозили превратиться во что-нибудь более страшное и катастрофическое. Так она бы не могла сказать ему, что прочла его письмо, и не доставила бы ему удовольствия своим плачем. Однажды вечером, когда Гордона привычно не было дома, Белинда, пившая все больше и больше последние месяцы, все-таки вытащила из-под стопки журналов коробку, где лежало письмо, достала его из конверта и развернула листок. Он по-прежнему был уютно-сливочным, как и годы назад. Белинда прочла то, что было в нем написано. Потом сложила в конверт. На этот раз она не плакала. Ей очень хотелось завыть, как раненой волчице. Белинда из бумажной истории все еще любила своего мужа, а он — ее. В отличие от Белинды-настоящей у них родился сын, его назвали Кевином — самое гадкое имя из всех, что можно было придумать: Белинда знала, что именно так звали покойного дедушку Гордона, а все, что связано с мужем, было ей противно. Именно этого мальчика она потеряла на пятом месяце беременности. Бумажному Гордону тоже везло в жизни: он успешно работал в архитектурной фирме, и роман с начальницей не грозил ему увольнением. Мир бумажных Гордона и Белинды был прекрасным, уютным и теплым. Белинда все-таки не завыла. Когда приступ безудержной тоски прошел, она убрала конверт в шкатулку, где должны были лежать ее драгоценности, которых не было, потому что они не могли себе их позволить. Шкатулка запиралась на ключ, и письмо стало единственным сокровищем в жизни Белинды. Пережив желание сжечь листок, она поняла, что, вообще-то, не может расстаться с этим миром — единственной вещью в жизни, которая еще вызывает в ней такие сильные эмоции, что их не может заглушить даже виски. В последующие несколько лет она не раз возвращалась к письму, каждый раз испытывая болезненные приступы тоски. Жизнь Белинды с листка была чудесной. Гордон преуспевал, их семья переехала в Лондон. Ночью, лежа в постели, чаще всего в одиночестве, Белинда словно видела свечение, исходящее от шкатулки. Внутри нее будто заперли кусочек солнца. Это теплое «излучение» должно было бы радовать, но на деле оно давило на Белинду. Оно вторгалось в ее сырую и тоскливую, как осенний день, жизнь. Оно противоречило ей. Однажды запирая шкатулку, Белинда вдруг подумала о романе, который читала еще в школе — «Портрет Дориана Грея» Уайльда. Спрятанное письмо напоминало ей кривое отражение картины, которую главный герой скрывал на чердаке: если там страшный портрет отражал все пороки Дориана, оставляя ему гладкую кожу и честные глаза, то здесь листок был сказкой, в которой Белинда никогда не жила. Лишь только она подумала об этом, ей тут же пришла в голову другая, более жуткая мысль: а вдруг это она сама, Гордон и их Мелани живут внутри ужасной картины лишь для того, чтобы настоящие Белинда, Гордон, Мелани и Кевин могли наслаждаться своим счастьем. Может быть, если бы их не существовало, это в «бумажной» (а на самом деле настоящей) семье Белинда с изуродованным лицом все время пила бы, Гордон был бы жалким неудачником, одиннадцатилетняя Мелани «добывала» бы где-то пятерки и десятки, обнаруженные у нее в карманах родителями, а Кевин вообще бы не родился? Жизнь в письме была слишком красивой, чтобы быть правдой. И Белинде вдруг стало жалко удачливую и счастливую Белинду, которая не знала, что ее существование зависит от оборванного клочка бумаги цвета сливок. Она закусила нижнюю губу, чтобы ее рыдания не были слышны в ночной тишине, и заплакала — впервые со времен того прочтения письма, когда она поняла, что ее брак и брак бумажной Белинды очень разнятся. Ей было жаль Белинду из письма еще по одной причине: если в ее собственной жизни случится что-нибудь ужасное, она, наверное, и не заметит, потому что уже привыкла, а вот для бумажной Белинды это будет ударом. Конечно, ей следовало бы плакать о своей жизни, где за нетрезвое вождение у нее забрали права, или где Гордона все-таки уволили, но она рыдала, жалея выдуманную кем-то Белинду. Она уже давно не считала, что это письмо — шутка Гордона. Она не искала объяснения тому, почему история каждый раз меняется. Белинда только читала и плакала. В порыве сочувствия она прижала листок к лицу, слезы намочили его. Белинда знала, что влажная бумага высохнет неровно, если ее не положить под пресс, но все равно убрала письмо в конверт и заперла его в шкатулку. Наверное, это стало для нее определенным ритуалом. Прошло всего несколько дней, и она достала конверт вновь, потому что что-то изменилось. Свет, который «излучала» шкатулка, угас. Белинда вдруг поняла, что теперь та ничем не отличается от любой вещи в ее доме – все они такие же серые, тусклые и тоскливые. Она еле дождалась ухода Гордона на работу и Мелани в школу и кинулась читать письмо. На этот раз напечатанных слов было немного: «У Гордона оказался врожденный порок сердца. Он умер почти мгновенно. Ему было тридцать шесть». Белинда покрутила листок в руках, надеясь увидеть продолжение, но к трем предложениям так и не прибавилось четвертого. Может быть, когда-то – например, после второго прочтения письма – она бы расхохоталась, увидев эти строки. Может быть, тогда бы она почувствовала торжество, но не сейчас. Ей хотелось дотянуться до той Белинды, обнять ее и поплакать с ней вместе над их ушедшим Гордоном. На следующий день она нашла в шкатулке лишь горстку черного пепла. Белинда поднесла ее слишком близко к лицу, и от ее судорожного вздоха вокруг нее взметнулись вороньи перья. Она не ожидала подобного и уронила тяжелую шкатулку на пол. Та упала с тяжелым грохотом, словно была сделана не из дерева, а из камня или толстого стекла, и разбилась. Потом она услышала топот детских ножек по лестнице. Дверь чуть приоткрылась, и заглянувший в проем мальчик лет девяти, так похожий на Гордона, спросил: — Мама, у тебя все хорошо? Белинда чуть испуганно улыбнулась и ответила: — Все хорошо, Кевин. Все хорошо. Она коснулась своей щеки – кожа была гладкой, ни единого шрама из тех, к которым она так привыкла и которые так ненавидела. Она развела руки в стороны, и мальчик кинулся к ней. Она прижала к себе бумажного Кевина. Улыбка Белинды стала шире.